Чтение 14–й страницы книги ~Крест и посох~

– Почему жаль? – не понял Константин.

– От ржавых заражение крови было бы, – пояснил буднично отец Николай. – Конецто у меня один, да с заражением я бы к нему пришел быстрее. Но, видно, уж такова воля Божья, чтоб подольше помучился.

– Думаешь, и это тоже он послал, – усомнился Константин, кряхтя и пытаясь примостить свое избитое тело поудобнее.

– А кто же?

– Ну, например, дьявол, – предположил князь.

– Слишком много чести для слуги тьмы, – слабо улыбнулся отец Николай и попытался обнадежить Константина: – Верь, сыне, что все содеянное с нами не напрасно, и воздастся тебе.

– Лишь бы поздно не было, – хмыкнул тот недоверчиво. – Иначе придет эта рука Господня и устроит нам Варфоломеевскую ночь.

– Рука Господня такой грязной быть не может, – мягко, но настойчиво возразил священник. – Орудие Господа – куда ни шло. Но, скорее всего, даже не это, а так, – забывшись, он хотел пренебрежительно махнуть рукой, но едва пошевелил ею, как новая полноводная струя свежей боли огромной волной захлестнула его мозг, и Николай, издав короткий стон, вновь потерял сознание.

После безрезультатных окликов, на которые не последовало никакого ответа. Константин наконец понял, в чем дело, и тоже замолчал, постепенно погружаясь в спасительное забытье, где не было места ни подвалу, ни палачам, ни боли, ни пыткам.

А пока узники спали, к стенам города не спеша приближался одинокий всадник. И чем ближе становились ворота Рязани, тем медленнее шел конь, все время придерживаемый мрачнеющим на глазах наездником. Он выезжал из шатра Данило Кобяковича почти радостный, потому что лекарка и впрямь уже была у них и по просьбе благодушно настроенного Ратьши – сам Хвощ не осмелился бы обратиться впрямую – быстро изготовила необходимый состав. Кто знает, что туда подмешала черноглазая, но уже спустя какихто десятьпятнадцать минут боль прошла совершенно.

Зато результат самих переговоров оказался нулевым. Честно говоря, ни на какой иной боярин и не рассчитывал. О том, что Святослав малолетний в порубе у своего отца был, он отлично знал. Что он им понарассказывать успел – тут за предсказанием и к бабкешепталке ходить не надо. Ну а ведьмачка, небось, еще пару слов добавила и все на ту же тему. Недаром она, еще в Рязани будучи, спину князя Глеба гляделками своими черными прожигала. Хвощто, чай, не дурень криворотый – заметил. Самому князю он ничего говорить, понятное дело, не стал. С ним в последнее время вовсе ни о чем говорить невозможно. А вот если бы на себе ее подобный взгляд учуял – ни в жизнь лечиться не стал бы. При таком отношении к больному со стороны лекаря к погосту значительно ближе, чем к выздоровлению.

Словом, Ратьша изрек, как отрезал: он с дружиной, варягами и половцами лишь тогда от города отойдет, когда князь Глеб своего брата из поруба достанет и им на руки отдаст. И срок жесткий – до заката солнца. Ну а ежели нет, то воевода сразу честно заявил, что град сей, в коем такие богопротивные дела творятся, очистить от скверны лишь Перунов огонь подсобить сможет и сам Ратьша уж какнибудь да поспособствует тому.

Коли же князь Глеб и впрямь душой за своих смердов, купчишек, ремесленников и прочий градской люд душой болеет, то пусть воев своих за стены выводит. В честном бою и решится, на чьей стороне Господь Бог.

И не помогли Хвощу ничуточки тайные намеки на то, что, душой болея за дружину свою, услыхав звуки рогов боевых, от волнения сердечного Константин в одночасье с животом распроститься может. Лишь посуровел еще более старый Ратьша, огненным оком своим блеснул гневно и потребовал, чтобы Хвощ слово в слово князю своему передал. Дескать, он, воевода Константинов, человек старый, грехов на его душе изрядно скопилось и еще один пред возможной скорой кончиной не так уж сильно его отяготит, а Евангелие святое он запамятовал, ибо давно не читал. Зато в детстве поп его хорошо учил, и строки из Ветхого Завета он, Ратьша, намертво зазубрил, которые гласят: «Око за око, кровь за кровь, смерть за смерть». И ежели князь Константин волей Божьей и еще коечьей помре в одночасье – «коечьей» он еще и подчеркнул эдак иронично, – то воевода на мече роту даст, что вскоре во всем Рязанском княжестве кроме Святославаотрока да еще Ингваря младого более ни единого князя не останется в живых. А Хвощ знал – слово у Ратьши твердое, по крепости разве что с булатом кованым сравниться может, да и то добрая сталь супротив того слова, что трава супротив острой косы смерда.

За такие вести по нынешним временам и живота лишиться можно. Было над чем помыслить Хвощу. Однако обошлось все как нельзя лучше, ну просто на удивление благополучно. Скорее всего, потому, что князь Глеб ничего иного и не ожидал, а стало быть, все неприятные известия воспринял как должное. Но была и еще одна тайная причина, о которой Хвощ не ведал. Пока боярин вершил свое неудачное посольство, черная душа князябратоубийцы была обильно смазана мерзко пахнущим маслом удовлетворенного садизма – он только что вышел из главного поруба, в коем ниже боярина по чину никто не сиживал. Вволю насладившись пытками своего брата Константина, а на десерт и отца Николая, он выбил, наконец, обещание помочь в изготовлении тайного страшного оружия и даже нес на груди корявый рисунок будущей болванки, тут же коекак накарябанный слабой, дрожащей после прижигания железом рукою брата.

Потому и Хвоща он выслушал на ходу, краем уха. Было не до того – князь торопился к своим кузнецам. Народец подобрался у него первостатейный, один другого лучше. Более того, если бы со всей Руси собрались лучшие мастера железных дел потягаться, кто из них в своем деле больше познал и постиг, Глеб уверен был, что и тут они в грязь лицом бы не ударили. Напротив, вознесли бы своего князя и град его стольный выше всех других, ибо им здесь иначе и нельзя. Какникак Рязань на самом краю, рядом со степью дикой стоит, а против лихих половецких воев бронь добрая нужна.

Ежели кто, дабы побыстрее меч сковать, промашку какую допустит, в другой раз к ковалюхалтурщику и не подойдет никто. Да это еще в лучшем случае. В худшем же побратим погибшего воя к кузне подъедет и с маху половинку меча перерубленного или кусок брони дощатой прямо к воротам приклепает. Этот страшный знак означает, что по вине коваля погиб в схватке удалой вой храбрый. Правда, последний раз такое было годков пятьшесть назад и не потому, что с половцами замирье давно, а просто слава у Рязани такова. Суров сей град к ковалям, принимает лишь стоящих, к делу привычных, ради быстроты изготовления брака в работе не допускающих.

«Еще поглядим, кто кого одолеет, – почти весело думал Глеб, торопясь к ним. – Против такого оружия ни одной дружине не сдюжить».

Одно лишь ему странно было. Пытка самого Константина ничего не дала. Шипела возмущенно прижигаемая плоть брата, орал тот истошно чтото несуразное, сопротивляться пытался да бранил Глеба срамными словами на чем свет стоит – и все. А как дошло до священника, то тут же все и выдал.

«Это славная мысль мне в голову пришла, – думал с ликованием князь Глеб. – А ведь не зря люди мудрые говорят, будто ближе к смерти человек все больше о душе задумывается, вклады церкви делает, дары монастырям подносит, а о мирском, суетном забывает. Константин же и впрямь к ней, старухе безносой, ближе некуда, вот и позаботился о душе своей многогрешной, спасая служителя церкви от тягостных телесных испытаний». Мысли его тут же плавно перешли к отцу Николаю, который, по глубокой убежденности князя Глеба, целиком и полностью, впрочем, как и сам Константин, был виновен в своих несчастьях.

В самом деле, нет чтобы взять этому дураку, ныне сидящему в порубе, пример со своего духовного руководства в лице епископа Арсения. Услышав о лютом смертоубийстве, старый епископ пусть и не поверил до конца Глебовым объяснениям, так хоть вид сделал и перепроверять их не стал. Правда, сразу после услышанного он вовсе расхворался и с подворья своего не выходил. Зато этот духовник новоявленный, появившийся невесть откуда и тут же прилепившийся к Константину, никак и впрямь захотел, чтобы его в сан мученика после смерти возвели.

Ишь приперся из Ожска в Рязань проповедовать, будто своих попов здесь нет. Ну ладно бы, о смирении речь вел или, как в первый день, возле храма Бориса и Глеба, обращаясь к князю, вышедшему после обедни, к милости призывал, хотя тоже дерзко и с намеком. Так нет же, спустя уже двое суток откудато узнал он о настоящем положении дел и не догадался промолчать. Напротив, в обличения кинулся. Самто князь Глеб не слыхал их толком, и слава Богу. Не сдержалось бы сердце ретивое, снес бы дерзкому голову с плеч на глазах у всего люда рязанского, а это негоже. Народец нынче и без того все больше пасмурный ходит, а того не понимают, что чем больше Рязань возвеличится, тем им же самим лучше будет во сто крат.

С этими мыслями он и взошел на подворье к Архипу, самому знаменитому из всех ныне живущих на Рязани ковалей, уже пожилому, но не утратившему своего легендарного мастерства.

Однако через несколько часов его энтузиазм несколько спал, и настроение вновь стало ухудшаться. Он понял, что Константин выдал ему далеко не все секреты. Полые болванки непременно должны быть чемто заполнены, а про это братец умолчал.

«На Ратьшу надеется, – хмыкнул он зло. – А может, и не зря, – тут же пошла вторая мысль, но он отмахнулся от нее пренебрежительно. – Ничего. За деньдва им Рязани ни в жизнь не взять. Успею. Правда, если только уже сегодня все до конца из этого упрямца выжму».

Ровно в полночь передышка для узников завершилась. С могильным скрипом, уподобясь входу в склеп, дверь в поруб открылась, и в подвал вошел Глеб. Его верный Парамон, неизменно сопровождающий рязанского князя, вновь держал на вытянутых руках жаровню, наполненную свежими углями, рдеющими густой вишневокровавой краснотой.

* * *

Едина просьбишка малая бысть у князя Глеба, дабы покаялся брат его нечестивый во грехах тяжких, но отвергаша Константин во гордыне бесовской все мольбы жаркия и повелеша князь Глеб, повинуяся свому сердцу доброму, дати тому седмицу на раздумье, а дабы диавол не смущаша, отвели Константину по княжому повелению комору просторну, в коей чисто и тепло бысть. Сам же княже Глеб брата своего не забываша и ежеден заходиша к тому, дабы помолитися вместях за спасение его души многогрешнай.

Из СуздальскоФиларетовской летописи 1236 года. Издание Российской академии наук. СПб., 1817.

* * *

И бысть тут Константину муки тяжкия, и глад, и хлад. И терзаша его тело белое нещадно князь Глеб, аки злобный дух. И жег его железом каленым, и прутья втыкаша, и иное непотребство чиниша. А услыша глас откровения с уст отца Николая, кой к милосердью взываша неустанно, повелеша гвоздьми в шесть вершков длиной прибити оного слугу Божьего к стене. И распяша слуги Глебовы отца Николая аки Христа, и вбиша четыре гвоздя. По одному в длани, коими он мучителей своих благословил с покорством, и по одному – дабы он и ступити не возмог. Но бысть ангелы светлые о ту пору близ распятого и, слезу ему горючую утираша, молили – терпи, отче, како сам Христос терпел оное.

Из ВладимирскоПименовской летописи 1256 года. Издание Российской академии наук. СПб., 1760.

* * *

Для меня представляется загадочным и тот факт, который, правда, фигурирует далеко не во всех летописях, но по здравому размышлению, скорее всего, и впрямь имел место в действительности. Заключается он в следующем: почему Глеб не убил Константина сразу же, едва тот оказался в его власти. Возможностей было хоть отбавляй, но, тем не менее, он оставляет брату жизнь.

Вывод напрашивается сам собой: ему чтото от него было нужно. Гадать, что же именно, можно бесконечно долго, однако простая логика подсказывает три возможных варианта. Наиболее вероятен первый. Под предлогом судилища над князембратоубийцей Глеб хочет созвать в Рязань юных княжичей, оставшихся без отцов, и продолжить кровавую расправу.

Известно, что он действительно послал гонцов к князю Ингварю, сыну погибшего Ингваря, но тот изза болезни задержался с приездом.

Второй допустимый вариант: шантажируя семьей, заставить Константина публично покаяться перед казнью на площади в братоубийстве и тем самым окончательно обелить свое собственное имя в глазах жителей Рязани и перед соседямикнязьями.

Третья версия наименее реальна, хотя так же, как и две предыдущих, имеет свое право на существование.

Вполне вероятно, что какихто определенных успехов в области создания того же огнестрельного оружия гениальный мастеровой Михалка уже добился, и князь Глеб хотел все это узнать. Но при чем тут его брат? Не проще ли и логичнее взять того же Михалку к себе на службу, тем более что все люди Константина после пленения своего господина были вынуждены еще в Исадах перейти к рязанскому князю.

Словом, историки, которые выдвигают эту гипотезу, на мой взгляд, не в полной мере вникли в обстановку того времени и слишком преждевременно сделали поспешные неубедительные выводы, изрядно отдающие недопустимой легковесностью.

Что же касается пыток, коим подвергался князь Константин, равно как и отец Николай, то они, я думаю, были, прежде всего, моральные, в виде различных угроз. Во всяком случае, трудно поверить в то, что князь Глеб, как говорится в одной из летописей, жег своего брата раскаленным железом и приказал распять несчастного священника, от которого ему и вовсе ничего не требовалось. Может, чтото и было, но это как раз тот случай, когда недобросовестные летописцы раздули из мухи слона, побуждаемые негодованием, основанным в первую очередь на профессиональной солидарности, ведь мучили такого же, как они сами, слугу Божьего.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности. Т. 2. С. 115–117. СПб., 1830.

Глава 16
ТАЙНА ВСЕВЕДА

Все слышит голос их ужасный,

Что было и что будет вновь,

И грозной воле их подвластны

И гроб, и самая любовь.

А. С. Пушкин.

Доброгнева, едва появившись в стане Ратьши, тут же нашла занятие по душе. К тому же все внимание полководцев сосредоточилось на Святославе – расспросы об отце княжича заняли изрядное время, а ответы мальчика о самочувствии Константина поразили всех какимто совершенно не детским и даже не юношеским спокойствием и хладнокровием. Более того, обрисованное им положение осажденных, включая примерные запасы пищи и воды, а также количество воинов, их обученность и боевой дух, сделало бы честь наблюдательности любого опытного воина. Святослав, будто опытный строитель, тут же обрисовал Ратьше и Эйнару даже состояние стен и крепостных башен, не забыв упомянуть и о подмеченных им подгнивших бревнах у внутреннего основания одной из самых древних, так называемой Ярославовой, расположенной на стыке южной и восточной стен.

Седой воевода лишь восхищенно покачивал головой, внимательно слушая Святослава и только изредка прерывая его уточняющими вопросами. По окончании же речи мальчика Ратьша положил ему на плечо свою могчую ладонь, для которой и двуручный меч был не больното тяжел, и заметил сдержанно:

– Славный сын у моего князя. Любой воевода, которому выпадет воев под твоим стягом вести, за честь почтет служить столь мудрому мужу.

А ответ юнца поразил воеводу еще больше, чем выказанная ранее наблюдательность.

– А я бы полжизни отдал за то, чтобы Господь меня сподобил хоть раз единый в битву жаркую под стягом моего батюшки пойти, – строгим, почти суровым голосом заявил Святослав.

Немудрено, что в такой обстановке девкелекарке особого внимания уделено не было. К тому же о том, какую важную роль в спасении князя Константина от смерти она некогда сыграла, знал лишь один Вячеслав. Юный восемнадцатилетний сотник с непосредственностью жителя двадцатого века от всей души облобызал девушку, и обе ее щеки от прикосновений тех губ вмиг зарделись сочным малиновобагровым заревом. И хоть девица, согласно нраву своему строптивому, от славного витязя тут же отшатнулась почти сердито, однако же ни слова поперек не сказала, а, напротив, какоето время глядела на него ожидающе и почти молитвенно, с призывом к продолжению. Но тщетно было ее волнение, не услышал Вячеслав голоса сердца юной девы, а отвлекся, как и все прочие, на княжича Святослава.

Слегка придя в себя, Доброгнева решила приготовиться к грядущим боям. У воина перед сражением меч остро наточен должен быть, в брони дощатой прорехи залатаны, запас стрел в туле пополнен, а у лекарки иное дело. Ей главное, чтобы ворох чистых тряпиц под рукой лежал для перевязки страшных ран, да еще отвары разные наготове имелись, потому как порой горячей незначительное промедление иному ратнику, рудой алой истекающему, и смертью грозить может.

Отвары же заранее заготовить можно лишь при наличии трав да кореньев нужных. На ихто поиски и подалась Доброгнева. И никто из ратников в дружине Ратьши не приметил, как пошла она прочь из стана. Зато это заметили два половца. Переглянулись они понимающе, выждали, пока девка удалилась на изрядное расстояние от лагеря, безопасное для насильников тем, что и самый громкий голос, взывающий о помощи, никому не услыхать, вскочили на своих приземистых лошадок и, истекая похотью, ринулись следом.

Тот, что скакал первым, прямо с коня на нее метнулся, да на его беду Доброгнева в тот миг от шмеля лугового отмахнулась лениво. Вроде бы и малое движение сделала, но и его хватило, чтобы дикарь степной чуток промахнулся и ни с чем повалился на землю. Второй же с коня своего соскочил, но тут и Доброгнева, вмиг сообразив, что именно двум этим образинам нечесаным от нее понадобилось, уже не оплошала. Ловко увернувшись от похотливых объятий, она почти тут же, времени даром ни секундочки не тратя, оказалась близ лошади. Запрыгнув же на нее, тоже не растерялась, поняв, что если к стану Ратьши жеребца направит, то не успеет степной конек ходу набрать, как арканом половецким либо сам изловлен будет, либо наездник его на землю повержен. Стало быть, путь ей один лежит – тот, что никем не перегорожен, хотя он и ведет в противоположную сторону от палаток русских ратников. Туда она коня и направила.

Тот, кто по ее милости безлошадным остался, по первости попробовал наездницу лихую стрелой каленой достать, да, видать, вся сила молодецкая у него внизу живота сосредоточилась, ничего для рук не оставив. Плохо ложились стрелы, то с явным недолетом, а то в стороне, на расстоянии не менее пятишести шагов от скакуна, что для стрелкастепняка позор несусветный. А потому тот, хоть и досадовал на девку, оказавшуюся не в меру шустрой, но в то же время и возликовал, что столь досадных промахов, кроме его товарища, никто не заметил.

Второй же степняк, изловив своего жеребца, пустился в погоню, но хоть и худощав был он, по степному поджарым, но все равно тяжелее Доброгневы, а потому при всем своем умении обращаться с конем так и не смог к девице приблизиться. Как было поначалу меж ними метров сто, так и осталось даже после доброго десятка минут дикой отчаянной скачки.

Однако половецкий воин был упрям и настойчив и от погони не отказывался. Раза два ему удалось слегка приблизиться, но стрелы, им пущенные, невесть по какой причине вкривь да вкось ушли и Доброгневу даже не побеспокоили. Тогда он стал готовить свой старый, не раз испытанный аркан. С ним дело лучше пошло. Еще бы чуть, и ушел скачущий впереди него конь с легкой наездницей в глубь дубравы, которая лежала на их пути, но петля из конского волоса, над которой шаман полночи заклятье ловца читал с пеной на губах, на один миг проворнее оказалась. Захлестнула она Доброгневу змеей подколодной, и слетела девица с жеребца своего, да еще при падении ударилась о ствол молодого дубка, недремлющим стражем стоящего на опушке.

Половец оскалил в белоснежной улыбке крепкие зубы, подскакал поближе к неподвижно лежащему телу и, соскочив с коня, подошел почти вплотную к Доброгневе, но последние два шага ему не по силам оказались. Не шли ноги, и все тут. Степной дикарь смотрел на них, пребывая в полном недоумении – вроде бы все в порядке, а шагнуть не в силах. Он вновь поднял свою нечесаную голову и вдруг напоролся взглядом на глубокого старца, убеленного сединами.

Строги, суровы были очи Всеведа, и по тому, как выразительно и многообещающе они взирали на половца, недавний охотник вдруг в одночасье ощутил себя жертвой и радрадешенек был, когда удалось ему сдвинуться с места и добрести до своего коня. А уж когда он исхитрился вскочить на него, то и вовсе возликовал, побуждая животное пуститься вскачь от этого проклятого места, где явно такие дела творились, которые для простого воина навек останутся тайной за семью печатями.

Доброгнева же очнулась через несколько минут от живительной воды, которой старик побрызгал из своей баклажки на лицо девицылекарки. Придя в сознание, поначалуто она тоже перепугалась, но от седобородого старика веяло столь доброй силой, его понимающие глаза были столь участливы, что все ложные тревоги разум мгновенно прогнал прочь, девушка поняла, что покуда она здесь, в дубраве, никакая напасть ей не грозит.

А спустя какиенибудь полчаса, не более, она уже вовсю обменивалась со старцем премудростями о разных травах, хотя при этом все больше слушала да переспрашивала, если что непонятно было. И так незаметно за разговорами о лечении пролетело время, что очнулась она, лишь когда лучи заходящего солнца, проходя через густую листву и окрасившись разноцветной радугой, несколько раз подмигнули прощально ее глазам. Но едва она вышла вновь на опушку и уселась на коня, как будто огненная вспышка сверкнула у нее в голове, и вспомнила она лицо старца, давно уже казавшееся ей знакомым. Никогда до сегодняшнего дня не доводилось ей встречаться со Всеведом ни в шумном городе, ни в дремучем лесу, ни на поляхлугах травяных, а всетаки видела она его.

И это виденье, которое предстало перед нею среди черных камней и которое она никак вспомнить не могла, теперь явственно встало вдруг перед глазами. Впрочем, и сейчас неясно было: то ли камни ей давали совет обратиться к этому деду, то ли на что другое намекали уклончиво – кто его знает. Однако утопающий и за малую хворостину норовит ухватиться, коли иной, потолще, вблизи не видит, потому и Доброгнева, особенно не веря, поведала без утайки, какая страшная беда грозит ее князю. Говорила она, робея, как бы не посмеялся старец над ее страхами, посчитав все приключившееся лишь глупым наваждением. Но нет, насторожился седобородый житель дубравы, слушал внимательно, лишь головой кивал сокрушенно да мрачнел с каждой секундой, ликом напоминая грозовую тучу, которая от натуги цвет свой из синего постепенно меняет на фиолетовочерный, пока не разразится шквальным ливнем.

Но еще больше помрачнел Всевед, когда услышал, что князь Константин ныне, подобно мученику безвинному, сидит в порубе у своего родного брата Глеба и еле жив от тягот и мук, учиненных для него извергом единокровным. Вот тутто и побледнела Доброгнева, поскольку увидела, как в руках деда простой посох, искусно вырезанный из дубовой ветви, постепенно начинает светиться. Свет же этот больше напоминал не алое сияние восходящей зари, не радостный отблеск дорогих камней, в глубине которых причудливо преломляется солнечный свет, а кровавые блики, отбрасываемые погребальным костром. Сейчасто с умершими все больше по христианскому обычаю прощаются, не пускают пепел на все четыре стороны вольным полетом, а, поворовски пряча, хоронят бездыханное тело в глубь земли, отчего и обряд этот похоронами стали звать. И всетаки довелось както две зимы назад, да и то лишь украдкой, издали, увидеть ей проводы в последний путь охотника, которого Перун захотел близ себя узреть и потому сразил меткой стрелоймолнией.

Шагов пятьдесят отделяли ее убежище от поляны, в самом центре которой беззвучно и мрачно полыхала огромная поленница дров, но Доброгнева все очень хорошо видела. И как жарким пламенем обвивал огонь безжизненное тело, лежащее поверх смолистых ветвей, и как духмяные сосновые клубы дыма отгоняли невидимую нечисть, норовившую перехватить душу, отбывающую в небесные чертоги бога войны. И навсегда запомнила она, как душа эта, отлетая в последний путь, на прощание огладила рдеющим багрянцем суровые лица отца и меньших братьев. Мол, нечего вам грустить, всех нас ввысь дорога ждет, по которой мне сейчас предстоит идти, а вы лучше живите так, чтоб Перун великий и вас удостоил такой чести, пройтись предложил. Но не ласковым было это касание, а суровоторжественным, соединив в том отблеске и прощальный закатный луч, и жгучий вскрик молнии, и зарево горящего в ночи дома, подожженного лихими татями, и холодный взор звезды, которая в равнодушии своем никогда даже с места не сдвигалась76.

Но тогдато все пронеслось всего за один миг, пусть за два, не больше, а посох в руке старца уже с минуту как засветился и до сих пор не угасал. Напротив, все ярче и ярче полыхал он, а под конец рассказа Доброгневы в глубине его побежали какието странные извилистые тени. Правда, светились они значительно тусклее, нежели сам посох в целом. Однако лекарка была уверена, что жар, исходящий от этой гладко отесанной палки, который чувствовала даже она, хотя находилась от нее в двухтрех шагах, ничто в сравнении с тем, какой лютый негасимый огонь заключен в темных змейках, медленно, но неуклонно ползущих вверх по его сердцевине.

– Он знает, – удовлетворенно кивнул головой Всевед, бросив на посох беглый взгляд и продолжая свободно держать его в левой руке, как будто не чувствовал нестерпимый жар. – Стало быть, ты всю правду рассказала, нигде истины не порушила, – и ликующим голосом торжественно произнес, обратив свое лицо к августовскому небу, неуклонно продолжающему наливаться чернотой: – Благодарствую тебе, великий Перун, что сподоблюсь я, судя по всему, участвовать в битве со злобным твоим обидчиком! Хвала тебе, небесный воин, за то, что ты своему земному внуку в дар прощальный славного ворога припас.

И тут же с лаской в голосе и в то же время с небольшой долей укоризны заметил смущенной Доброгневе:

– Не ведаю доподлинно, кто именно из пресветлых богов тебя в путь ко мне снарядил, но мнится мне, что не оченьто торопилась ты на него ступить, хотя обо мне узнала много ранее сегодняшнего дня.

Потупившись, девушка не стала скрывать правды, ссылаясь на то обстоятельство, что едва она очнулась, лежащая близ этих камней, как все чудные видения, которые мелькали в ее голове, тут же и забылись ею напрочь. Да и ныне у нее больше ни одного из тех видений в памяти так и не всплыло, не считая лица старика, которому надлежало рассказать обо всем без утайки.

В ответ последовал понимающий кивок.

– Это не мудрено. Сказать по чести, я бы и сам к тому месту близко бы не подошел, ибо сила там дремлет, хоть и небывалая по мощи своей, но буйная и своенравная. Укротить ее никому не дано, зато она любого согнуть и сломать может. И не ведает никто, какого она часа дожидается, дабы воспарить над этим миром во всей своей грозовой красоте, внушая всякому человеку страх и любование в одно время. Однако думается мне, будто ты туда в добрый день угодила, и сдается, что ворог у нас с той силой единый, а если так, то... – он встревоженно поглядел на небо, где пока неярко, но уже поблескивали первые звезды, и предложил: – Поспешать надобно. Так что дозволь мне поближе к холке конской примоститься, да сама меня руками покрепче обхвати. Конек этот и сам по себе резвый, а ежели его попросить, так он и вовсе ход ускорит вдвое.

И впрямь, стоило старику наклониться к конскому уху и шепнуть в него несколько непонятных слов, к тому же произнесенных еле слышно, как жеребец резво сорвался прямо с места. Доброгнева, если бы только не держалась за дедову рубаху обеими руками, уже в первые секунды по инерции кубарем скатилась бы с резвого конька.

Поначалу ей от такой непривычной скорости страшно стало, аж дух захватило, но через какоето время она уже настолько пообвыкла, что начала даже вопросы задавать впереди сидящему Всеведу. Коечто, невзирая на явную сдержанность, сквозящую в ответах старца, ей удалось узнать. Немного, правда, но самую главную тайну, свято хранимую и передаваемую из поколения в поколение верховными жрецами Братства Перуновых детей, она услышала.

Всевед никогда не был болтлив, знал цену языку женщины, но в Братстве существовало неписаное правило. Впрочем, они все были неписаные, передаивались из уст в уста, и одно из них гласило: «Если знаешь то, о чем тебя спрашивает человек, принесший весть от богов, ответь правдиво, ибо неведомо, у кого в этих познаниях нужда возникла – то ли у самого гонца, хоть и невольного, то ли у тех, кто послал его. И отвечать надлежит до тех пор, пока на небе ночном луна не появится. Ежели дело в новолуние происходит, то каждую ночь, покуда узенький серпик молодого месяца своей полоской не блеснет».

И хотя Братство их испокон веков было исключительно мужским, но правилото не оговаривало, что если вестник богов окажется женщиной, то уста надлежит на глухой замок затворить. Впрочем, таких вестников до сегодняшнего дня в жизни Всеведа всего двое и было, да и жили они потом недолго – умирали в одночасье от незримой печати, наложенной на них одним из властных богов словенских. Ибо тяжела и непосильна была ноша, заставляющая все свои жизненные соки вместо многих лет в одночасье растратить, с вестью поспешая.

Потому Всевед даже немного жалел юную девушку и, рассказывая ей свою самую заветную тайну, мало опасался излишней огласки. Уверен был, что жизни ей осталось не более как несколько месяцев, если не дней.

К тому же если все пойдет так, как и должно, то это уже не будет иметь особого значения, и сказ про посох Перунов, который лишь посвященным видится доподлинной своей сутью, то есть копьем, всерьез никто никогда не воспримет. И тем более никто не поверит, что копье это способно как врачевать, так и убивать безжалостно, однако главное его предназначение – послужить смертоносным оружием в беспощадной борьбе со Змеем, несущим мрак и ужас. Именно для того он и был вручен первому из волхвов в далекие незапамятные времена самолично Перуном.

Так ли оно было на самом деле, Всевед, невзирая на свое прозвище, ко многому обязывающее, утверждать наверняка не решился бы. Уж очень много лет с той поры миновало. Сам он, во всяком случае, принял посох от своего предшественника. Было это без малого семьдесят лет назад, когда сухой телом и жадный до чужого добра князь Юрий, прозвищем Долгорукий, упрямо стремился в стольный Киев, но, едва усевшись в старейшем из градов Руси, вновь и вновь был безжалостно изгоняем взашей более удачливыми соперниками. О ту пору много таких дубрав заповедных было – что на Рязани, что близ Мурома, что во ВладимироСуздальской земле, и верховный жрец Братства имел силу десятикратную в сравнении с ним, Всеведом. Но не уберегся однажды, и случайная стрела вошла ему как раз под сердце. Но смутила тогда молодого волхва не столько нелепая гибель своего предшественника, сколько еще более случайное собственное спасение. Он стоял перед старцем и за один миг до полета стрелы сошел с пути.

Он, помнится, долго горевал оттого, что погиб человек куда более достойный, нежели сам Всевед, едваедва вкусивший малую толику секретов и заветных таинств, однако был успокоен мудрым словом одного из вековечных старцев, неотрывно сидящих у капища Перунова, ибо сойти с места сил у них уже не осталось.

– Ты не ушел от своей стрелы, – прошамкал беззубый патриарх, с легкой завистью глядя на молодого – едваедва сорок лет исполнилось – Всеведа, искренне оплакивающего гибель верховного жреца. – От своей стрелы уйти никому не дано. Ныне же тебя Перун подтолкнул, дабы ты не помешал полету чужой.

Лишь после тех слов Всевед успокоился. Правда, потом он опять встревожился, ибо все не было и не было встречи и битвы с лукавым Змеем. К тому же знал он, что если ему такого испытания не выпадет, то посох – копье свое Перун самолично отберет. А тут уж незадачливому волхву не чертоги богавоина светят, а мрачные покои подземного властелина Чернобога. И уж совсем было настроился Всевед на ужас и тьму, ждущую его после смерти, как вдруг такая радостная весть. Немудрено, что он так возликовал.

Едва они прибыли в стаи, где, несмотря на ночную тьму, царило изрядное возбуждение, как волхв бодрым шагом, будто это не он минутой раньше нещадно бился сухим старческим седалищем о конский круп, направился в шатер Ратьши. Странно, но пропущен он был без слов.

У Доброгневы даже сложилось впечатление, что усатый дружинник, стоящий на часах, вовсе не заметил седобородого старца. Впрочем, пробыл он в гостях у воеводы недолго. Спустя какихто пятнадцатьдвадцать минут Всевед уже вышел из шатра и направился прямиком к стенам Рязани, попутно увлекая с собой Доброгневу. Та в какомто непонятном оцепенении двинулась следом, даже не спрашивая, куда волхв ее ведет. Впрочем, в этом загадочном столбняке, судя по всему, пребывала не только одна она. На пути у Всеведа были не одни ворота, крепко запертые и охраняемые бдительными дружинниками, но везде он проходил невозмутимо, без малейшего окрика. Старик останавливался перед каждыми воротами буквально на несколько секунд, которых ему вполне хватало, чтобы высоко поднять вверх свою правую руку, держа ладонь открытой, затем прижать ее к своему лбу, после чего переместить еще ниже, в район груди. Тут же либо со скрежетом приоткрывались ворота, либо с легким скрипом какаянибудь неприметная калитка близ них, и два путника шествовали дальше.

Один лишь раз он задержался чуть дольше. Последнюю дверь, которая вела в поруб, где и томился князь Константин, никто изнутри не открыл. Тогда Всевед дважды взмахнул посохом, перечертив наискось створку огненным концом. Тяжелая дубовая дверь слегка помедлила, будто решая, как ей быть, и, наконец, придя к какомуто окончательному выводу, рухнула наземь к ногам волхва.

Старец передал ошеломленной девушке белый кусок полотна, извлек изпод длинной холщовой рубахи меч, знаком приказав Доброгневе не идти за ним далее, и двинулся вниз по лестнице, где его ждала тишина. Впрочем, длилась она недолго. Едва волхв сделал пару шагов по каменным ступеням, как раздался слегка вибрирующий от волнения голос князя Глеба:

– Никак сам Всевед к нам в гости пожаловал. Ну что ж. Давно я этой встречи ждал.

Старец кротко усмехнулся и властно указал мечом на узников: отца Николая, пригвожденного к стене, и беспомощно лежащего прямо на земляном полу исхудавшего донельзя князя Константина, с правой стороны которого уже виднелась небольшая, очень темная, почти черная лужица крови. Она была совсем свежая и даже не успела запечься.

– Освободи их от оков, – сказал он кратко. Ответом был звенящий скрежет стали, издаваемый мечом, который Глеб извлек из ножен.

Глава 17
РЕШАЮЩАЯ СХВАТКА

Не суетись, мой друг! Пора

Расправить выгнутые плечи,

Зажги же праздничные свечи…

Ведь с Дьяволом пошла игра.

Л. Ядринцев.

Некоторое время они молча стояли напротив друг друга, разглядывая соперника, с которым сейчас придется скрестить оружие. Судя по тому, как спустя всего минуту тонкие губы Глеба раздвинулись в легкой полупрезрительной усмешке, князь остался доволен осмотром. Уж комукому, но не ему, матерому бойцу, видавшему множество битв, может быть опасен этот седобородый старик с длинными белоснежными волосами, аккуратно стянутыми на лбу узким ремешком со странными письменами. К тому же благодаря угловатым худым плечам, явственно торчащим под холщовой рубахой, было видно, что под ней у старика ничего не поддето.

Впрочем, похожая усмешка, но мгновением позже, скользнула и по лицу Всеведа. Но была в ней не уверенность в своем превосходстве, а скорее легкая гримаса отвращения, с которой человек подходит к предстоящей ему нужной, даже необходимой, но грязной и отвратительной работе, которую, как ни крути, а выполнять надо.

– Не ведаешь ты, что творишь, – вымолвил он устало и сделал еще один шаг вниз. Теперь его и Глеба разделяли лишь две каменные ступени, да еще маховая сажень77 земляного пола.

Недобрая усмешка сошла с лица князя, лишь когда Всевед преодолел оставшиеся ступени и вновь выжидающе остановился, стоя босыми ногами на полу.

– Ценю твою смелость, волхв, – произнес Глеб, уважительно глядя на старца. – Но смеюсь над твоей глупостью. Не думаю, чтобы ты одолел меня. Как бы ни была крепка твоя рука много лет назад, но ныне против моей она, как кат Парамон против вон того прибитого глупца, не считающего нужным попридержать свой длинный язык. Всего день назад он тоже возомнил о себе невесть что. Пришлось придать ума. Как видишь – ныне он покорился и умолк.

– Стало быть, слов добра твоя душа уже не слышит, – печально подвел итог Всевед. – Тогда я даю тебе время помолиться в последний раз своему богу, ибо пред уходом из этой жизни такую милость надлежит оказать даже самым подлым и гнусным врагам.

– У него нет Бога. Он отринул Его. Ныне в душе его царит Тьма, – раздался слабый, но отчетливо слышимый всеми присутствующими голос распятого.

Всевед укоризненно покачал головой и заметил:

– А ты сказал – покорился. Неужто ты, которому не хватило сил, дабы заставить замолчать тихого служителя Бога рабов, осмелишься поднять свой меч против Перунова воина? Одумайся или...

– Что или? – надменно осведомился Глеб.

– Или твоя гибель будет страшнее страшного. Молящийся Тьме будет услышан ею, и она придет за ним, но не для того, чтоб помочь.

– Для чего же? – продолжал кривить губы князь.

– Чтоб пожрать его душу, и без того блуждающую в потемках, расчленить ее, переварить в своей гнусной утробе и навсегда оставить в своем черном царстве, где ее ждут вечные муки, ибо осколки ее останутся живы и будут неустанно кровоточить, взывая к милосердию и каясь в содеянном. Но тщетен будет ее зов, ибо никто его не услышит, кроме самой Тьмы, а у нее нет ни жалости, ни сострадания ни к чему живому, ибо суть ее даже не мертвая, а неживая, что страшнее78.

Все это Всевед говорил тихим и спокойным голосом, даже со слегка поучительными интонациями, будто наставник разъяснял малышунесмышленышу урок, очевидный для взрослого, но далеко не понятный для самого ребенка.

И тут впервые за многие годы князь Глеб почувствовал раздвоенность. Рассудком, голым и прагматичным, он продолжал считать, что старик лжет и все его словеса всего лишь липкая паутина, в которую он, по причине своей немощности, стремиться затянуть противника, опутать его, заставить ослабеть, пошатнуться и барахтаться в сомнениях и смущении. Он привык верить лишь в то, что поддавалось миру материальному, что можно было, как минимум, пощупать, ощутить на вкус, узреть его цвет или, на худой конец, запах, а еще лучше увидеть, оценив размеры, силу и возможную опасность.

Сердце же его, сжавшись от страха в крохотный комочек трепещущей в ужасе плоти, отчаянно стучало в груди, заставляя кровь неистово пульсировать и вынуждая упрямца хозяина поверить во все здесь услышанное. Оно и без слов старца давнымдавно ведало о том, что собой представляет Великая Тьма и каковы бывают ее служители. Но не дано было ему языка, чтобы докричаться до глухого, и лишь своим голосом – соленым и неистово пульсирующим в венах и артериях – пыталось оно дать ему то исходное знание, которое и ныне таилось, теплилось в укромных уголках мозга, но тщетен был голос Крови, и не слышал князь этих правдивых слов.

И глупость разума, наконец, окончательно одолела мудрость сердца, и тогда, чтобы достойно отпраздновать эту горькую победу, князь Глеб, преодолев невольное смущение, сделал неожиданный выпад в сторону Всеведа, закричав:

– Умри же, глупый старик!

Но сталь клинка была легко отбита мечом Всеведа, ибо выкован он был в давние времена и так же, как посох заветный, передавался от одного верховного служителя Перунова Братства к другому. Не учен был волхв ратному искусству, но сердце, с которым Всевед всегда в ладу жил, успевало подсказать каждый вражеский выпад и тем самым предоставляло престарелому хозяину одно, а то и целых два мгновения столь необходимой форы.

Князь же Глеб, злясь, что не может достичь желанной скорой победы, попрежнему продолжал свои тщетные попытки прорубиться сквозь защиту волхва. Так продолжалось минут пять, после чего Всевед, наконец, перешел к решительным действиям. После очередной попытки Глеба уязвить соперника в грудь он отбросил княжеский меч и с силой провел острием клинка от запястья правой руки вверх почти до плеча. Легкая кольчуга князя, заканчивающаяся на палец выше локтя, удар врага выдержала, а вот начиная с запястья и выше до самого сгиба руки простая рубаха защитить от доброй стали не смогла и в наказание, за то вмиг окрасилась кровью.

– Добрых воев кровь пролитая лишь в раж вводит, – ухмыльнулся Глеб и, скрывая злость и досаду, даже слизнул с руки ручеек тошнотворносоленой влаги.

– Такое с безумцами бывает, – возразил Всевед, продолжая наседать, и теперь уже князь был вынужден сопротивляться. И еще один удар окрасил в багрянец другой рукав рубахи. Казалось, вот еще чутьчуть, и Глеб окончательно обессилеет, но в этот самый миг князь, слабеющий от потери крови, одним прыжком отскочил от волхва и приставил меч к горлу Константина, беспомощно лежащего на земляном полу.

– Хватит, старик. Поигрались, и будет. Бросай свой меч, не то конец ему настанет.

Всевед некоторое время стоял в растерянности, не зная, какое решение предпринять, но вдруг, прислушавшись внимательно к чемуто, слышимому только ему одному, горестно произнес, обращаясь к узнику:

– Прости, княже, за то, что жертвую тобою. Видать, рок твой такой – уподобиться вашему Богу и вознести себя в жертву ради спасения всего рода словенского.

Он бросил меч подле себя, продолжая напряженно прислушиваться, и не пошевелился даже тогда, когда князь, встав и отняв клинок от горла Константина, шагнул к Всеведу, держа оружие наперевес и заранее смакуя сладкий миг своего торжества. Его не беспокоила даже невозмутимость старика, все видимое волнение которого заключалось лишь в побелевших от судорожного сжатия посоха костяшках пальцев левой руки.

– Молись своим идолам в последний раз, волхв, – прошипел Глеб, растягивая грядущее наслаждение от убийства врага.

– Это не мне, а тебе в пору молиться, коли не забыл еще, – внимательно глядя на зашевелившуюся в углу темноту и сгусток чегото неизъяснимо мерзкого и отвратного, медленно движущийся к обоим князьям, заметил Всевед все так же спокойно.

Появившееся из мрака существо, напоминающее собой то ли студень, то ли туман, то ли кисель, между тем остановилось, спокойно выбирая свою будущую жертву. Какоето время колебавшись, оно, наконец, определило свой дальнейший маршрут и медленно поползло по направлению к Константину, продвигаясь все ближе и ближе к нему, лежащему на полу.

– Оглянись, Это за тобой пришли, – указывая посохом на сгусток, почти насмешливо сказал старец. Глеб осторожно скосил глаза в указываемую Всеведом сторону, опасаясь какоголибо неожиданного подвоха, но увиденное столь сильно потрясло его, что он уже целиком повернул голову и с отвращением посмотрел на мерзость, приближающуюся по счастью не к нему, а к его брату.

– Лжешь, волхв, – выдохнул он хрипло, но едва вновь вскинул взгляд на Всеведа, чтобы с торжеством посмеяться над ошибкой старого глупца, как острие посоха уперлось в грудь князю, необычайно легко, подобно ножу, взрезающему масло, вспороло несколько стальных добротных звеньев в кольчужном плетении и с противным хрустом углубилось меж ребер.