Чтение 14–й страницы книги ~Московский полет~

СССР??! Что я там не видел? Очереди за продуктами? Кирпичные рожи московских
милиционеров? Лязгающие засовы Лефортовской тюрьмы?

Черт возьми, как мне выжить в этой поездке? Как обхитрить гэбэшников и
вернуться к дочке живым? Наверно, они не арестуют меня сразу и не станут
колоть отравленным зонтиком в первые дни, иначе вся делегация, все тридцать
западных журналистов поднимут скандал.

Итак, самое опасное для меня -- последние три дня, когда наша делегация
будет уже не в Москве, а в Таллинне, столице Эстонии. Да, Таллинн -- это для
них удобно, там сейчас заваруха антирусских волнений, и под шумок там можно
в самый последний день пырнуть ножом в уличной драке этого автора
антисоветских романов или подсыпать ему какой-нибудь медленно действующий
яд. Чтобы он, сволочь, отбросил копыта на следующий день, уже на западной
территории. Значит, моя задача -- не есть и не пить ничего в Таллинне! Я
свернул со 128-й в Салем, проехал мимо старого красно-кирпичного Музея
Салемских ведьм, остановился у Smart- маркета и купил две коробки хлопьев,
пять пакетов сухофруктов, две пачки растворимого завтрака и три бутылки
"Pepta- Bistol" [средство от желудочных отравлений]. Если все три дня нашего
пребывания в Таллинне я не буду есть ничего советского, а буду только жевать
всухую сирил и калифорнийские сухофрукты, то, может быть, я еще обману КГБ и
выживу!

Только не напивайся там допьяна и не подхвати сифилис у своих любимых
русских женщин! -- сказала мне Лиза, когда я, обняв дочку, сообщил ей, что
еду в СССР.

У Лизы всегда были свои представления о целях моих деловых поездок.
Хотя теперь-то, кажется, какое ей дело?

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

В Баку, в городе, где азербайджанцы вырезали сейчас всех армян, раньше,
в пору моей юности, бушевали совсем иные страсти. Группы молодежи праздно
стояли тогда на уличных углах или сидели на скамейках приморского бульвара и
жадными глазами провожали каждую молодую блондинку или -- иногда --
брюнетку. Вах, вот эта хороша!.. Вах, вот эту бы!.. Вах! Вах! Вах! За этой я
пошел бы на край света!..

Мне кажется, что придумывать книги или фильмы -- такое же приятное
занятие. Идея новой книги вспыхивает перед тобой, как соблазнительная
блондинка на высоких ногах, и ты провожаешь ее загоревшимся взглядом: "Ах,
вот эту книгу я бы написал!". Порой ты даже бежишь за ней, как воспаленный
кавказский мальчишка, и лепечешь-записываешь какие-то глупые или дерзкие
слова. Но блондинка уходит, не удостоив тебя ответом, а ты еще и ночью
помнишь ее вызывающую походку, абрис крутого бедра и думаешь жарко, как
онанирующий подросток: "Ах, я бы начал эту книгу вот так! А потом -- вот
так!..".

Но утром, вместо того, чтобы сесть и писать, ты опять идешь на угол
своей будничной жизни и стоишь праздным зевакой или суетно шляешься по
бульварам и переулкам своих рутинных дел, и вдруг новая блондинка выходит на
тебя из-за угла, как сноп яркого света в темноте южной ночи. Да, придумывать
книги приятно.

И совсем другое дело -- выбирать ту, которую будешь писать. Это даже
страшнее, чем жениться на красивой блондинке, это, скорей, как выбрать себе
тяжелую болезнь сроком эдак на год, а то и на два. Впрочем, в молодости этот
срок короче, молодые писатели болеют своими первыми книгами горячечно, как
дети гриппом -- с высокой температурой. Но и выздоравливают так же быстро. А
вот после сорока болеть трудней -- и гриппом, и книгой.

Но если я прав, что писание книги -- это тяжелая болезнь, некоторая
форма шизофрении со старательной фиксацией на бумаге ежедневных
галлюцинаций, то можно ли требовать от больного писателя примерного
исполнения общественных правил или супружеских обязанностей? И не рискованно
ли разрешать писателю воспитывать детей или водить машину? А если он
становится угрюмым, скандальным, капризным и депрессивным, можно ли
обижаться на него, как на здорового человека?

Написать книгу про то, как писатель пишет книгу и как по мере создания
этой книги разрушается его личная жизнь, семья, социальная сфера вокруг
него, -- вот еще одна блондинка, которая выскочила сейчас передо мной,
словно из-за угла, но уже, уже уходит, уходит в тенистую аллею бокового
сознания...

Хорошо (хотя что ж тут хорошего?), если книга, из-за которой
развалилась личная жизнь ее автора -- настоящая, хорошая книга и интересна
читателям. А если это еще и неудачная книга?

Или если никто -- ни один издатель -- не хочет ее издать? Как себя
чувствует автор?

... Я пишу это запоздалое предисловие из-за робости. Потому что сейчас
мне предстоит прыгнуть в книгу. Предыдущие главы были только подъемом к
сюжетному трамплину, а когда идешь в гору, то смотришь себе под ноги и не
трусишь. Но, поднявшись на вершину, неуверенный лыжник топчется перед крутым
спуском и делает петли на горной макушке, притворяясь, что проверяет лыжные
крепления. Так и я подхожу теперь к краю обрыва-завязки и в страхе смотрю --
неужели прыгну? И отхожу, и завариваю себе новую чашку кофе, и откашливаюсь,
и пишу запоздалое лирическое предисловие, чтобы отложить свой прыжок еще на
час, на день...

Но если так страшно написать: "Глава восьмая. Полет в Москву", то
представьте, каково было мне в реальной жизни протянуть дежурному в
аэропорту Кеннеди посадочный талон и пройти -- самому пройти -- в "Боинг",
вылетавший из Нью-Йорка в Советский Союз!

О, я помню, как это было -- улыбаешься, как при прыжке с трамплина, а у
самого от страха спина вспотела... Мы шли... Мы шли в самолет...

Нет, не так! Понятие "мы" к нам не подходило, мы еще не были тем единым
и гордым "We are" с которого начинается американская конституция. Мы даже не
были группой, потому что понятие группы предполагает какое-то единство, а мы
были просто толпой в тридцать человек и не знали друг друга даже по имени.
Все, что нас связывало, -- бирки с надписью "International Press
Association", которые навесил нам нд пиджаки Барри Вудстон, когда мы в
очереди других пассажиров подходили к стойке регистрации билетов на Москву.
Барри -- высокий толстяк 32-х лет с живыми темными глазами и пеной светлых
кудряшек до плеч -- стоял (конечно, в пиджаке, белой сорочке и галстуке)
возле стойки австрийской авиакомпании со списком в руках) заглядывал в
билеты, которые мы клали на стойку, и тут же восклицал с чрезмерным
энтузиазмом:

О, мистер Плоткин! Рад вас видеть! Как поживаете? Вот ваша нагрудная
бирка. Увидимся в самолете!

Но такое же единство было и у наших чемоданов -- на них тоже висели
одинаковые бирки с номером нашего рейса. Так можно ли написать "мы,
чемоданы"?

Однако другого местоимения у меня нет, а потому продолжим.

Итак, мы, единые только общностью своих бирок, медленной цепочкой шли
на посадку в самолет. Честно говоря я был настолько удивлен своей
безрассудности, что воспринимал эту посадку как полуреальность. Ну
подумайте: поедет ли беглый каторжник на экскурсию в свою тюрьму? Или бывший
заложник иранских террористов, рассказавший миру о том, как над ним
издевались во время заключения, -- полетит ли он в Иран проведать своих
стражников?

Я шел в самолет, как в Диснейленде дети идут в зал ужасов -- им
страшно, но вторым сознанием они твердят себе то, что говорит моя дочка,
когда смотрит фильмы про монстров. "Papa, don't worry, it is not real!
[Папа, не бойся, это же понарошку]!" Так и мне все казалось, что сейчас
разобьется какая-нибудь ваза, лопнет окно, рухнет потолок и я проснусь. Ведь
ровно три года -- все три первых года пребывания в Америке -- мне еженощно
снилась Москва -- что я иду по улице Горького, а вокруг -- люди, но все
молчат. Все знают, что я эмигрант, "предатель родины", но все молчат и ждут,
когда меня схватит милиция или КГБ. И я жду того же и мысленно шарю по
карманам: где же мой американский паспорт? Страх, что я потерял этот
паспорт, забыл, выронил -- этот страх душил меня, и я просыпался с диким
сердцебиением, потный от удушья. А теперь я сам, по своей воле шел в этот
сон. Весело, как по льду.

И, видно, улыбка на моем лице была такая идиотская, что стоявшая при
входе в самолет стюардесса спросила.

Вы с этого рейса?

Надеюсь, что нет,-- ответил я.

Она заглянула в мой посадочный талон и решила, что я пошутил.

Yes, you are!--воскликнула она радостно. -- 16-D. This way, please!
(Да, с этого! Ваше место 16-D. Сюда, пожалуйста!

Ее рука в белой перчатке указала мне проход к моему креслу в
шестнадцатом ряду. Кажется, это было единственное, что я увидел в те минуты
-- только руку в белой перчатке, но --.ни лиц своих попутчиков, ни лица той
стюардессы.

Да, хотя по всем правилам писательского ремесла я уже давно должен был
представить вам хотя бы Нескольких членов нашей делегации (с тем, чтобы
потом они наравне со мной стали главными персонажами этой книги), я хорошо
помню, что не видел в те минуты ни одного лица вокруг себя. И даже когда
улеглась суета посадки и австрийские стюардессы, высокие, плоскогрудые и
одинаково красивые, как новые карандаши в пенале, стремительно пройдя по
проходам, захлопали над нашими головами гнутыми козырьками багажных панелей
и возникла надпись "Fasten Seat Belts [Пристегните ремни]", --я все не верил
в то, что это я, именно я, Вадим Плоткин, сам пристегиваю себя ремнем к
креслу самолета, летящего по маршруту Нью-Йорк -- Вена -- Москва. Может
быть, потому, что у меня еще был шанс сбежать из этой поездки в Вене или я
подсознательно надеялся на чудо -- мол, в венском аэропорту что-то оборвет
этот дурацкий сон.