Очень, очень рады. Ждем.
Придерживая меня двумя руками за талию, словно боясь, что я от него убегу,
он вводит меня в большую, ярко освещенную комнату. Это, очевидно,
гостиная. Огромная и очень дорогая хрустальная люстра под потолком,
роскошный импортный гарнитур, полированное темное дерево и зеленая,
какая-то жатая обивка, все солидно, тяжело и удобно, с некоторыми
элементами старины даже. На полу, от стены до стены, пушистый, красивый
ковер, в одном углу большой, кажется, цветной телевизор, а в другом на
специальной, из черного дерева подставке длинная узкая ваза. Да,
обстановка здесь впечатляет, ничего не скажешь.
Из глубокого кресла возле низенького чайного столика мне навстречу
поднимается высокая, представительная женщина с бледным лицом и темными, с
проседью, высоко взбитыми волосами.
- Знакомься, Лизонька, - ласково говорит Меншутин, подводя меня к жене. -
Это тот самый Виталий Павлович, о котором я тебе говорил. - И
поворачивается ко мне: - Моя жена.
Я пожимаю вялую, узкую ладонь Елизаветы Михайловны и, следуя ее кивку,
опускаюсь в кресло напротив. Меншутин тоже садится и тут же властно и
привычно овладевает разговором. Предварительно мы с разрешения хозяйки
закуриваем, и Меншутин, удобно откинувшись на спинку кресла, принимается
вещать:
- Разрешите мне, уважаемый Виталий Павлович, предварительно вам кое-что
пояснить. Собственно говоря, я должен был это сделать еще там, - он
небрежно машет рукой, - при первой нашей встрече. Вот. Дело в том, что у
Верочки были весьма сложные и, я бы сказал, хлопотливые обязанности, и вы
должны ясно представить себе их. Должны представить ее рабочий день,
выявить весь круг ее обязанностей, четко понять предъявляемые сегодня
высокие требования к должности секретаря. Вот. Я подчеркиваю: именно
сегодня, в эпоху научно-технической революции, когда все звенья неимоверно
усложнившегося административно-управленческого аппарата требуют особой
четкости, ритма, деловитости, образованности, широты мышления от каждого
работника, а главное, конечно, идейной, политической зрелости. Вот. Без
усвоения этих основ, я бы сказал - азов нашей работы вы не сможете понять
психологии, нервной нагрузки, уровня ответственности сегодняшнего
советского специалиста - управленца вообще и Веры в частности. А понять
вам ее психологию, например, необходимо. Ибо раскрытие любого преступления
невозможно без проникновения в эту сферу. Вам это следует всегда иметь в
виду. Вы меня понимаете?
- Да, конечно, - киваю я в ответ, с тоской и раздражением думая о том, что
мне, вероятно, не скоро удастся выбраться из этого словесного потока, и
чувствуя, как от тепла, покоя и усталости у меня начинают слипаться глаза.
Я поспешно закуриваю новую сигарету. Что-то мне подсказывает, что не
следует прерывать Меншутина и надо заставить себя внимательно слушать, ибо
когда человек говорит так много, то среди вороха пустых, громких,
хвастливых слов может промелькнуть и что-то полезное, ведь этот человек
хорошо знал Веру, ее окружение на работе и саму эту работу.
И я с огромным усилием заставляю себя сосредоточиться на том, что так
важно, авторитетно и самодовольно растолковывает мне Меншутин.
Изредка я поглядываю на хозяйку дома. Она сидит очень прямо, опустив глаза
и перебирая на коленях концы платка, накинутого на плечи. Кажется, что она
внимательно, даже благоговейно слушает разглагольствования своего супруга.
А может быть, и в самом деле слушает, хотя ей это совсем не так нужно, как
мне. Последняя мысль помогает мне самому взбодриться и окончательно
прогнать подступающую дремоту.
- ...Поэтому разрешите мне коротко очертить круг ее обязанностей и
информировать вас о той специфике, которая имеется в работе именно нашего
управления, - продолжает между тем Меншутин, развалившись в кресле и
свободно перекинув ногу на ногу. - Итак. С одной стороны, мы связаны с
большим числом учреждений и предприятий в самой Москве, а с другой - с
большим числом сельхозуправлений по всей стране, а также с отдельными
совхозами и колхозами, которые засыпают нас бесчисленными заявками и
просьбами на сельхозтехнику и особенно на транспортные средства. Вот. Вы
скажете: снабжение сельхозтехникой дело объединений сельхозтехники, не
правда ли?..
Действительно, я мог бы это сказать. Именно такая мысль у меня и родилась.
Вот благодаря таким живым интонациям, которыми он, вероятно, будит на
собрании своих слушателей, Меншутин не дает уснуть и мне.
- ...И вы будете правы! - с необычайным пафосом и торжеством восклицает
он. - Но дело в том, что у нас тоже есть кое-какие резервы, и мы призваны
ими умело и мудро маневрировать, исходя, естественно, из государственных
интересов, политической ситуации и деловой целесообразности. Вот требуемый
сегодня уровень. Вы согласны со мной? - И, не ожидая от меня ответа,
Меншутин все с тем же подъемом продолжает: - Ну, а что касается
транспортных средств, то мы их получаем согласно специальному
постановлению Моссовета из числа списанных в различных автохозяйствах, но
еще вполне годных к эксплуатации в условиях сельской местности. Вот. Таким
образом, работа наша, как видите, сложная, ответственная и весьма нервная.
Вам же известно, я надеюсь, каков у нас спрос, не побоюсь даже сказать -
голод, на все это, не так ли? Вот. Просто рвут из рук, рвут на части. И с
мест, замечу вам, прибывают не только заявки, просьбы, требования и прочие
слезные челобитные, но и люди. Люди! - Меншутин поднимает палец и, сделав
паузу, многозначительно смотрит на меня. Одутловатое, загорелое лицо его
принимает выражение торжественной строгости. - Бумага, уважаемый Виталий
Павлович, все стерпит, но человек на это не способен. Вот. А если этому
человеку к тому же строжайше приказано, допустим, без самосвала или
автобуса домой не возвращаться? Вы представляете, на что такой человек
способен? Но к кому же он, как, впрочем, и бумага, прежде всего попадает?
К секретарю. К нашей Верочке. Вот. Чувствуете ответственность? Чувствуете
нервную нагрузку, а? И ей, Верочке, приходится выслушивать все просьбы и
мольбы, ей приходится объявлять об отказе, а иногда и отбиваться от всяких
подарков и ухаживаний. А ведь она и вообще не дурна была, правда,
Лизонька? Ну вот. Так этих подарков и ухаживаний было ой-ой сколько.
Правда, Лизонька?
Елизавета Михайловна снова кивает и впервые за всю беседу подает реплику:
- Даже жениться предлагали.
И тонко улыбается при этом.
А я горестно соображаю, сколько же человек со всех концов страны нам
придется проверить. Ведь вполне возможно, что как раз кто-то из них и
оставил те самые следы у березок. Да, открывается новое и весьма важное
обстоятельство. Ради одного этого стоило прийти в этот дом и столько
времени терпеливо выслушивать его хозяина. Но теперь, кажется, мне можно
взять инициативу в свои руки.
- Скажите, Елизавета Михайловна, - обращаюсь я к молчаливой хозяйке. -
Вера не рассказывала вам о каком-нибудь человеке, который за ней ухаживал
и ей самой бы нравился?
- Ах, Виталий Павлович, Виталий Павлович, - вмешивается Меншутин и
укоризненно качает головой. - Вот опять вы не туда сворачиваете. И все-то
вам самоубийство мерещится. Ну, я же вам уже говорил: забудьте этот
вариант. Во-первых, самоубийцы оставляют письма. А Верочкиного письма ведь
вы не обнаружили, не так ли? Во-вторых, для самоубийства нужны веские
причины. Вот. Таких у Верочки не было и быть не могло. А любовь нынче на
самоубийство молодых людей не толкает. Не тот век. Не тургеневские,
знаете, нравы. Цинизм кругом, практичность. То есть я хочу сказать - у
некоторой части молодежи. Вот. А у большинства - многообразие интересов,
работа в коллективе, дух соревнования, творчества. Ну какое тут может быть
самоубийство, помилуйте?
- Я не настаиваю на этой версии, Станислав Христофорович, - говорю я. - Но
ведь слишком необузданная любовь может привести и к убийству тоже.
- Современный Отелло? - со снисходительной усмешкой осведомляется
Меншутин. - Чепуха, мой дорогой. Прошли тургеневские времена, прошли и
шекспировские. Я вам уже сказал: в наш рациональный век молодежь уже на
это не способна. А вернее, от всего этого излечилась. Правда, Лизонька? -
обращается он к жене.
Та в ответ неопределенно пожимает плечами, а на бледном ее лице появляется
такая же неопределенная улыбка.
- А все-таки, - не очень вежливо настаиваю я, обращаясь к ней, - говорила
вам Вера что-нибудь на этот счет? Может быть, называла какое-нибудь имя?
- Нет, - качает своей пышной прической Елизавета Михайловна. - Она ничего
мне не говорила. Она была сдержанной и воспитанной девушкой. И посторонним
людям...
- Ну, Лизонька. Ну что ты!.. - Меншутин перебивает жену и даже наклоняется
в ее сторону. - Вот уж никак не посторонние. Мы принимали в ней такое
участие. Что ты скромничаешь?
- Да, конечно, - смешавшись, говорит Елизавета Михайловна, и в холодных
глазах ее мелькает беспокойство. - Но Вера была такая... скованная. Чашку
чая даже... как-то неловко... все порывалась быстрее...
- Да, да, - подхватывает Меншутин. - Она была очень застенчивой, бедная
девочка.
- Но вы сказали, что ей даже предлагали жениться, - напоминаю я Елизавете
Михайловне. - Кто же, вы не помните?
- Ах, не помню уже, - она устало проводит тонкой, почти прозрачной рукой
по лбу.
- Не тот ли парень из Латвии? - пытается помочь ей Меншутин. - Помнишь,
они заезжали к нам по пути в гостиницу? - И, обернувшись ко мне, поясняет:
- Вера ехала дальше, в Моссовет, с бумагами, но одна оказалась мной не
подписана. А я как раз обедать приехал.
- Нет, кажется, не он, - качает головой Елизавета Михайловна. - Кажется,
тот был с Украины. А впрочем... Нет, не помню.
Она снова проводит рукой по лбу.
- Верно, верно, - подхватывает Меншутин. - С Украины. Как же его фамилия