Парашют! Раскроется он когда-нибудь или нет? Чертов Суинг! Не дотянулся в который раз! Падаю! Там, внизу, в пятисотметровой шахте — Белый волк! А чего я боюсь Волка? Я ж сам Волчара! Спросите у Хрюшки Чебаковой, она подтвердит. Вот он, этот Белый волк! Нормальный такой, не кусачий. К тому же в клетке сидит, его туда мой папа посадил. Знаете, кто мой папа?! А вот и не угадали! Не Змей Горыныч! И не Кощей Бессмертный! Чудо-юдо, вот кто! Нет, это он для всех страшный, а для меня нет.
Почему я такой маленький? Потому что я негритенок Мануэль, мне еще двенадцать лет всего. Как, не черный? Правда, не черный. Может, гуталина не хватило? А то был бы сейчас черный, как солдатский сапог. Солдатский - значит, я солдат?
Конечно, я — рядовой Коротков. Или капрал Браун, может быть. Сколько нашивок у капрала? Столько же, сколько у советского младшего сержанта — две. Только у них, штатников, это нарукавные шевроны-уголки, а у нас — прямые тонкие лычки на погонах. Тогда, может быть, я и не капрал вовсе, а младший сержант? Точно, я — младший сержант Лопухин! Или просто Вася. Как, умер? Ерунда, ни черта с ним не стало. Жив-здоров, чего и вам желает. Или это я желаю? Стало быть, я. Не верите?! Да я вам сейчас такое расскажу, с ума сойдете! А может быть, я сам с ума схожу? Может, этого и не было никогда? Ведь мне же велели начисто все забыть, как будто ничего не было. Иначе — дурдом. Неужели? Но ведь все это было!
Да, было! Все происходило со мной, я все прекрасно помню и почти ничего не придумывал. Только домысливал немного и все.
«Компот» постепенно сходил на нет. В моей башке прочно утвердилось, что я
— Вася Лопухин и никем другим никогда не был. Вместе с тем тьма вокруг меня постепенно рассеивалась, редела и в ней начинали проглядывать какие-то смутные, неясные контуры материальных объектов, фигуры людей, отдельные слаборазличимые лица, детали построек, фрагменты одеяний, словно бы выхваченные из темноты приплясывающим пламенем старинной сальной свечки. Больше всего картинка напоминала некий коллаж, которые в последние годы страсть как полюбили печатать в российских журналах. На первый взгляд он казался статичным и даже плоским, как будто был изображен на темном стекле. Однако спустя какое-то время стало заметно, что все фигуры имеют объем, а кроме того, иногда совершают какие-то движения, меняют положения рук и ног, поворачивают головы и плечи. Такие штуки иногда проделывают в театре, когда поднимается занавес и на неосвещенной сцене появляются действующие лица, размещенные на какой-нибудь пирамиде или иной возвышающейся конструкции. Потом они «оживают», двигаются, сцена освещается и начинается само действо.
«Я», то есть Вася Лопухин, отчетливо понимал, что картинка эта есть не что иное, как плод «моего» воображения. Именно поэтому она не становилась ярче, не прорисовывалась четче. Увидеть то, что происходило во глубине веков, не так-то просто. Тем более, «я»-Вася не был историком. И мог представить себе картинки трехсотлетней давности исключительно по художественным фильмам да книжным иллюстрациям. Поэтому эта первая, выдуманная «мной»-Васей сценка намного отличалась от последующих, виденных воочию. Она послужила как бы прологом к тем личным, уже явно невыдуманным воспоминаниям, которые Вася Лопухин оставил в наследство мне, Дмитрию Баринову.
Часть вторая. ГДЕ МОЕ МЕСТО? (Посмертные воспоминания Васи Лопухина)
ПРОЛОГ-ДОМЫСЕЛ (Васина фантазия)
— Лексашка! Подь сюды! Винишше-то так и прет духом… Где государь?! Ответствуй!
— Не вели казнить, матушка Наталья Кирилловна, — хмельной зело, почивает.
— Окаянец ты! Не уследил?!
— Нешто я могу, матушка?! Государю-то перечить не след…
— За Фрянчишком-нехристем на Кукуй таскались… О-ох, пианство сие! Лета Петра млады ныне, а уж к питиям приобык… Ахти мне, вдовой! Ах ты, идол! Не скаль зубища-то! Евдокея где?
— У всенощной, матушка. Должно, молебствует, дабы Господь дит„ нам послал без изъяну… Черницы с ней тож…
— А вы, бесы проклятущие, на иноземны дворы бегаете?! Фрянчишко-лиходей блазнит вас… Ох, доберусь я до него, ужо! Вам бы ныне с Преображенского и носа на Москве не казать, так нет же! Австерии с бабами простоволосыми им надобны, прости. Господи, душу грешную! Ведомо ль тебе, охальнику, что Сонька умыслила чрез воровских людей Петрушу нашего извести, али, как во время оно, стрельцов на бунт поднять?! А вы по ночам шастаете! Да трудно ли где лихих нанять али тех же иноземцев поганых, чтоб они вас ночью изловили да порезали?! Голицын-то Васька, сказывают, загодя сыну велел в поляки ехать, спасения для… Смута будет, о-ох смута!
— Ведомо о сем государю, матушка! Мы ведь с опасливостью ходим, пистоли да сабли имеем… Да и потешных неколико, тайно от государя, впереди, да по-за нами… Господь оборонит, ежели что…
— Не по-царски эдак-то, грешники! Аки на татьбу ходите! Молились бы, не гневили Господа! Чего вам там, на Коровьем-то броде, надобно?
— Государь-то Петр Лексеич зело до иноземного всякого охоч, не для окаянства какого ходим, науки для…
— Ох, мню я, Лексашка, что сии науки блудом зовутся! Никишка-то Зотов тож повеление имел грамоте учить, а каково учит? Ныне Петруша и дня единого без пития не проживает! Ведь уж не дитя малолетнее, в рост да в разум пошел, неколико времени минет — отцом станет, а у вас все потехи да веселье: в барабаны лупите, палите да Яузу баламутите… Уж ладно, мое дело вдовье, так хоть бы вы, лиходеи, усовещевали его… Ведь душу загубит во блуде сем!
— Да куды нам-то, матушка! С ничтожеством-то нашим, да государю
перечить?! Государь во гневе буен, не то сказать, мигнуть супротив его страшно!
— Боишься ты его, пирожник окаянный! Кабы не знала, что он тебя от прочих отличает, давно б велела со двора взашей гнать! Не ты ли, бесстыжий, его на прошлой неделе токмо что не за волосья пьяного волочил до опочивальни?! Да за предерзостное такое действо тебе и голову-то на рожон воткнуть мало! Мне и то ведомо, что как он изволит сверху меры испивать, так уж ты его и Петрухой кличешь, аки холопа. Было ли сие? Ответствуй, рожа твоя бесстыжая!
— Так ведь упасения для, матушка! Сами же сказывать изволили, чтоб коли случится где быть в чужих людях, то величества его не открывать…
— Охи скользок ты! Веди-ка в опочивальню государеву, гляну на него да перекрещу, пожалуй, дабы бесы его, спящего, не одолели… Вперед ступай со свечою да смотри не запали чего, греховодник…
— Вот, матушка-государыня, извольте глянуть, почивает…
— Сколько ж выпили-то вы, полуношники?
— Государь-то не велел сего открывать, гневаться будет…
— Ништо, коли и поколотит тебя, есть за что. Сказывай, бездельной!
— Да фряжского, матушка, стопы две пригубили, не более…
— Врешь, изверг! За дит„ малое меня почитаешь?! Нешто я по духу не различу, каково вы винишше пили?! Гданское, поди, зелено вино, да не по единой стопе… Идолище! На колени пади, холоп!
— Не погуби, матушка!
— Ох, когда б Петруша не почивал, так отходила б я тебя батожком, чтоб тебе, пустомеле, до Страшного суда памятно было! Не ко времени, до завтрева погодим. Поди за дверь да не пущай никого, коли меня спрашивать будут!
— Слава тебе, Господи, уполз, змей подколодный… Ишь, спит-то как Петрушенька! Постеля-то мала, мала… Ныне иную надобно, дабы ноженьки-то не свисали… Ох ты, ж, дитятко рожоное, пошто ты так матушку-то тревожишь? Ведомо ль тебе, каково мне стало тебя выносить, да родить, да от болезней и иных напастей уберечь?! Каково твое царенъе-то будет? Сонька-срамница ведь, поди, и сном, и белым днем воочию гибель твою видит… Все мне в ней не по нутру, прости мне. Господи, грех велик! А ведь сестра единокровна тебе, мне — падчерица. Вот пойди меж вами свара, так и бед не оберешься! Иноземцы того и ждут, чтоб Смутно время вдругорядь объявилось да крови христьянской поболе пролилось. Васька Голицын многи тыщи людей под Крым повел, а сколь привел оттуда? Добро, коли половину! Меж стрелец, сказывают, подметны письма чтут, сабли на тебя точат, а ты все в иноземны игрушки с Фрянчишком играешь да городы своеручно, как работный человек, ладишь! Ох, боязно же мне за головушку твою, Петруша, ох, боязно! Дай тебе Господь эту-то ночь добро переночевать… Экой ведь еще младень! Хоть бы брадой оброс быстрее. Добро, что хоть одежу Лексашка с тебя снял да сапоги, а то бы всю постелю измарал, постреленок… И рожу уж где-то обцарапал, мучитель! Персты чернилами испакостил… И за грехи ли мне напасти эти? Чернилами вон весь стол испятнал, бумагу залил… Уж не указ ли какой случаем? Ишь, буквицы-то каковы! Не разобрать… Да и учена-то мать твоя не гораздо. Токмо и разберу, что перст большой печать оставил. Ох, велики руки у тебя, сыне, а вот дела-то каковы будут, сказал бы? Да ты и сам, поди, того не ведаешь, един Бог-вседержитель знает, кому что на свете этом назначено… Умом-то востер ты, переимчив. Бог не обидел, токмо не на грех ли тебя ум да гордыня приведут? Ведь дня не проходит, чтобы не поминал об иноземцах да ихних хитростных науках… Нешто так уж положено? Нешто старина наша плоха? И к добру ли сие, али уж от Бога оно? Может, тебе, Петруша, такое Господом начертано, что мы по скудости ума и уразуметь не можем? Ну да спи с Богом! Во имя Отца, Сына и Святого Духа! Аминь…
ОТ ЛИЦА ВАСИ ЛОПУХИНА
Всякий нормальный человек, закончив среднюю школу, становится абитуриентом. Так было и со мной, Васей Лопухиным. Случилось это на восемнадцатом году жизни в те давние времена, которые нынче называют эпохой застоя. Приятно получить тоненькие «корочки», подтверждающие, что у тебя полное среднее образование. Не надо больше ходить в школу и изучать предметы, от которых с души воротит. Однако удручает неприятная, необходимость всем и каждому объяснять, что ты еще не избрал свой жизненный путь и не знаешь, куда направить свои стопы. Моя родня этими вопросами перепилила мне весь хребет. Предки у меня интеллигенты: четыре поколения только тем и занимались, что ворочали мозгами. Правда, плохо ворочали, должно быть: мотора нет, тридцать пять метров клетушек в «хрущобе», унитаз от ванны ширмочкой отгорожен. Два диплома, а у пахана сто семьдесят, у мамульки — стольник с полтинником, без премий, прогрессивок и даже без тринадцатой зарплаты. На что жить? А жить надо. Я как-то сказал, еще после восьмого класса, что в продавцы хочу — так что было! Пахан сел в свое профессорское кресло, нацепил очки и стал мне лекцию читать. Думаете, он у меня профессор? Правильно, что не думаете — какой профессор за сто семьдесят работать будет! Он и кандидатскую еще не защитил, а учит, как жить. Кресло ему от его деда, профессора, досталось. Загнать такое кресло антикварам — три сотни дадут.
Так вот, прочел мне папаша лекцию, что идти надо по призванию, что в торговле надо быть честным, а я вижу в ней возможность обогащения нетрудовым путем и меня наверняка посадят. Мамулька еще поревела, я пожалел и пошел в девятый. А вот Тимоха пошел на продавца. Ничего, два года уже учится, еще не посадили. У Тимохи, между прочим, кассетник японский, десять мамулькиных зарплат в комке стоит, и кассет с роком полтонны. У него, правда, братишка в загранку ходит, но Тимоха и сам мог„т кое-что. Он мог„т, а я не могу. Должно быть, мозги не в ту сторону шевелятся. Они у меня, поди, как у родичей шевелятся, по схеме. В детстве им говорили: вот так все должно быть! Они в это поверили и решили — так и будем жить. Вот и живут теперь без мотора и с совмещенным санузлом. А ведь у обоих — красные дипломы, аттестаты с медалями. Не то что мой — на льготы мне рассчитывать не приходилось. Но уж так родичи напирали — в вуз, в вуз! — что я плюнул и согласился. Даже обнаглел, подал документы в университет, на химический. Тимоха меня сразу спросил: «Там что, лапа есть?» Лапы не было, да если б и была, то ничего бы мой пахан не сумел. Тогда Тимоха спросил, какая зарплата после окончания. Это я знал — чуть больше стольника. Тимоха хмыкнул и сказал, что мараться не стоит. «Завали, — говорит, — по-быстрому и иди к нам. У нас после десятого тоже берут». Завалил я и правда по-быстрому, на первом же. Пахан валидол пил, мамулька рыдала — тошнятина! В августе еще раз сдавал, в нефтяной, с той же удачей. Взял документы — и к Тимохе, в его заведение. А там говорят — поезд ушел, приходите через год. Утешили! Через год моими мозгами уже военкомат будет распоряжаться. Остался я в сентябре все тем же абитуриентом. Мужики из нашего класса все при деле, не подступись — чему-то учатся либо бабки делают, а я — так просто, погулять выхожу. Две недели погулял, три раза на чужой счет выпил — пахан опять взъелся. Тунеядцем назвал, алкоголиком и обещал из дому выгнать. Напугал ежа голой …..! Да я сам ему пригрозил, что на БАМ завербуюсь и — ту-ту на Воркуту! И что вышло? У папаши сразу друг нашелся на какой-то фирме, доктор уже, между прочим, хотя на курсе у пахана записной троечник был. Этот друг меня в свою фирму и пристроил. На девяносто рэ, лаборантом.
Первые несколько дней меня учили, что можно делать, а чего нельзя. Спирт нельзя пить из химической посуды — это я сразу усвоил. Не соваться к приборам под напряжением — это я и раньше знал. Одно плохо — скучно. Девок в лаборатории нет, либо старухи лет за тридцать, либо мужики. К тому же один тоскливей другого. Если бы не Алик, так и поговорить не с кем. Алик у них старшим инженером работал. Ходил — весь в фирмах. Джинсы, лейблы, кроссовки, куртенчики — я таких даже у Тимохи и его братана не видал. Тридцать пять лет, вроде бы уже старый, а в музыке волок — только так… Одного Высоцкого пятьсот записей в разных вариантах, и качество — прямо студийное. Музцентр, видюшник, все — «хи-фи-стерео»… Кассетки! Квартира — вся в полировке, стеночка — м-м! Бар: «Кора», мартини, «Наполеон», «Уайт хорс», шерри-бренди! А курево! Как глянешь — окосеешь… «Данхилл», «Ротманс интернейшнл», «Ротманс кинг сайз», «Салем», «Кэмел», «Мальборо» настоящий… Телега своя, «Лада» экспортная. Значит, мог„т! А как ему не мочь, если он во всех трубках, схемах и микросхемах с закрытыми глазами разбирается, любую аппаратуру для рок-групп чинит — это раз, чеканит по латуни — это два, записи толкает — это три, а уж четыре, пять и шесть у него наверняка наберутся. Дискари у него знакомые, портные — знакомые, официанты — знакомые, продавцы — знакомые… Я раз шел с ним по Калининскому — такие телки ему мигали… Ну а работа — это так, тут он не надрывался. «Что я, трактор, — говорит, — за пособие по безработице пахать?» Имел двести, между прочим.
Я его с Тимохой познакомил на свою голову. Тимоха быстро сообразил, что с таким фирмовым дружить надо. Даже меня зауважал. Ненадолго, конечно. Если бы я сам что-то мог, а то я просто так… Словом, скоро они меня побоку. Позвонишь Алику — «Малыш, мне некогда!», позвонишь Тимохе — мать отвечает, а он сбоку в трубку пыхтит: «Нету меня, мать, нету!» Кроме того, на работе меня к другой группе придали. У них там, в лаборатории, несколько групп было. Одна внизу, в подвале, а несколько — наверху, на этаже. Сперва я работал на этаже, посуду мыл, а месяца через три меня в подвал перевели. Там такая особая установка стояла, круглосуточно работала, и около нее в три смены дежурили. Так что я теперь Алика и на работе не видел, пошла одна тоска. Начальник этой группы, Игорь Сергеевич, старший научный, кандидат, триста имел, а пиджак носил, как у Чарли Чаплина, локоть драный. Думаете, жадный? Нет, наоборот. Я помню: он, когда чего-то там, на установке, получилось, чего никто не ожидал, всю лабораторию, сорок человек, тортами кормил за свой счет. Но вообще мужик серый и даже какой-то чокнутый, хоть они с Аликом и ровесники. Этот Сергеич на своей установке готов был по двадцать четыре часа сидеть и любоваться на все эти провода и стрелки, трубки и стекляшки. А как он прыгал, когда для его установки большую ЭВМ привезли! Чудак! Прямо ахал и охал, пока блоки в подвал опускали, над наладчиками стоял, в уши им дышал, все боялся, чтобы чего-нибудь не испортилось… Алик мне еще раньше сказал: «Этот и помрет у машины, а доктором не будет. Только вкалывать и умеет! Мне бы его мозги, да я бы уже академиком был. Посадил бы полгруппы писать кандидатские, слепил бы докторскую, себя не обидел… Новое направление мужик начал, тут надо двигать, толкать, а он тринадцать лет из подвала не вылезает!»
Меня лично не очень колыхало, выйдет Сергеич в академики или нет. Меня колыхало, когда он мою работу проверял. А работа здесь была еще проще, чем мытье посуды. Посадили меня перед каким-то приборчиком со стрелкой, дали секундомер и говорят: через каждые тридцать секунд записывай, что стрелка покажет. Потом оказалось, что это все мог и самописец записывать. Ему что, его заправь пастой, он и будет тебе кривые рисовать. Потом я еще чем-то похожим занимался: то у каких-то проводов концы спаивал, то припаивал их куда говорили, то ручку прибора крутил, чтобы стрелка была на одном и том же уровне… Алик меня из-за этого обозвал «потенциостатом». Вроде бы по-научному, но как-то противно.
Прожил я в такой тоске до самой весны. Так от жизни отстал — ужас! Да что там — от жизни! Я уж все, чему меня в школе учили, позабыл. Родня опять ноет: куда, дескать, сдавать будешь. А я уже в апреле повесточку получил на комиссию… Там сказали: все нормально, годен к строевой, к июню заберем, жди. Какое там сдавать! Пойду лучше на службу — так я решил. Но после майских праздников моя судьба-индейка таким боком повернулась, что никто не ожидал…
На установке Игоря Сергеевича дежурили три инженера: один с нуля до восьми, другой с восьми до четырех, а третий — с четырех до нуля. Сам Сергеевич приходил в восемь и уходил в восемь, над душой у них стоял. Чего им там делать? Ленты сменят, ну еще кое-что повертят, а так все больше детективы читают от скуки. В зал, где установка, дверь автоматическая, с кодовым замком, туда так просто не войдешь. Замок, когда его открывают, щелкает громко — сразу услышишь, когда начальство приближается! Так что самое место, где можно тихо отдохнуть… ЭВМ вкалывает, а ты только за ней приглядывай. Но вот, после праздников, один из инженеров ушел на защиту — пока на установке дежурил, он диссертацию успел сочинить. Пришлось Игорю Сергеевичу искать ему замену, из другой группы выпрашивать человека. Ему и выдали Алика — хорошего-то работягу кто отдаст! Очень Сергеич был недоволен, знал ведь, что записного сачка берет! Но самому сидеть на установке ему было некогда — взял. Правда, несколько дней сам с ним дежурил, потом успокоился и доверил ему наиболее тяжкую смену: с нуля до восьми. Вот тут уж Алик был недоволен! У него с одной герлой встречка намечалась, а тут сиди и кукуй!Ну, Алик, конечно, деляга, он быстро сообразил, поменялся сменой с тем мужиком, что перед ним дежурил. Потом еще как-то покрутился, только в конце концов получилось, что ему надо пахать две смены подряд: с шестнадцати до восьми. Это совсем не сахар! К тому же герла ему опять названивала. И Алик, ясное дело, решил меня подписать. «Ерунда, — говорит, — ты, главное, ничего не трогай, и все о`кей будет. В семь часов все разойдутся, а ты посиди за меня до трех. Приду как штык! На моторе семь верст не крюк, а тачка у меня — зверь! Годится?» Кожан он мне пообещал за полцены и блок «Мальборо» за так. Что я — дурной, отказываться?
Вначале все вышло как надо. В семь часов наши разошлись. Я позвонил Алику, чтоб он меня пропустил в свое заведение. Открыл, провел меня к пульту, усадил. Я осмотрелся. Ползала ЭВМ занимает, блоки в железных шкафах, пульт, повсюду кнопки, тумблеры, принтеры и еще хрен знает что. От ЭВМ несколько кабелей подключено к установке, а сама установка другие ползала занимает. В середине, на стальных опорах, бокс из эмалированных листов с герметическим люком. Здоровая штуковина, размером с микроавтобус. К боксу, как к осьминогу щупальца, — шланги, провода, кабели, стальные, пластмассовые и резиновые трубки разных размеров. С боков от бокса и позади него, до самого потолка, какие-то емкости из металла и пластмасс, краны, вентили, насосы, моторчики, все проводами оплетено. Где-то что-то гудит, где-то тарахтит. На пульте лампочки мигают, внутри машины что-то пощелкивает. Техника на грани фантастики! «Слушай, — спрашиваю я Алика, — это у вас не взрывается?!» — «Не боись, — смеется. — Не было еще такого! Машина у нас фирменная, штатовскую Ай-Би-Эм через третьи руки приобрели. Быстродействие — во! Это тебе не „Электроника“ какая-нибудь… Тебе сказано — ничего не трогай. Твое главное дело — по телефону отвечать. Сергеич — псих, он может и в полпервого звякнуть, не спится ему… Ты вот так, ладошкой, пасть свою прикрой, чтобы он по голосу не догадался, и вякни: „Все в норме, прироста не наблюдаю…“ — „А если он будет, этот рост?“ — „Какого прироста можно ждать, когда все это лажа!“ — хмыкнул Алик. Объяснил, называется! „Где он может быть, прирост-то? — спрашиваю я. — Покажи хоть!“ „Во! — Алик себя пальцем по виску — тук-тук! — Понимал бы что-нибудь… А, ладно, гляди сюда“. Включает он на пульте один экран, большой, как у „Рубина“, а на экране — в несколько десятков колонок — цифры, цифры, цифры… „Понятно? — поехидничал Алик. — Вот все параметры установки. Их не одна сотня, машина их поддерживает в заданных пределах. Если хоть один из них выйдет за эти пределы и машина сама не сможет его поставить на место, то она начнет выть и мигать красной лампочкой. А такое может быть только в тех случаях, если какой-нибудь вентиль или кран заест, моторчик у насоса перегорит, ну а еще если у самой машины в мозгах непорядок. Только так… Да не бойся ты, тут все десять раз отлажено! Каждое утро целая бригада всю механику, гидравлику и электронику проверяет… Тебе только по телефону отвечать надо, понял? И все!“ — „Слушай, — спрашиваю я, — а чего там внутри химичится?“ Он опять хмыкнул и говорит: „Да взбрело Игорю, что он общую теорию регенерации создал… Слыхал, как искусственные алмазы выращивают? Берут тоненький алмазный волосок, помещают в раствор и выращивают… Ну, как соляной кристалл… Не совсем так, конечно, но это я для простоты, чтоб тебе, дураку, понятно было… А наш Сергеич нашел так называемые микросвязи, их еще остаточными называют… Как бы это объяснить тебе? Время меня поджимает, видишь ли… Шерше ля фам, это, брат, проблема! Ладно, поживи пока без теории, а я пошел…“
Вот так он и убежал. А я остался сидеть в кресле и глазеть на все это чудо.
ВО ЧТО ПРЕВРАТИЛСЯ КЛОЧОК БУМАГИ
Перво-наперво я позвонил домой и предупредил родителей, что остаюсь на дежурстве. Мамулька, само собой, заподозрила, что я вру, но пахан имел в своем кондуите все телефоны нашей лаборатории и через пять минут проверил, позвонил по городскому. Успокоившись, родители, должно быть, заснули довольные — все-таки сыну серьезное дело доверили! Алик мне оставил два бутерброда с финской колбасой, термосок с кофе, пачку «Мальборо» и какой-то трепаный детектив без начала и конца. Курить на установке запрещалось, да я и сам бы не стал — черт его знает, вдруг что-нибудь взорвется! — а бутерброды с кофе съел сразу же. Остался только детектив. Он оказался нудный, но на безрыбье и рак — рыба. Стал читать. Время ползло так медленно, так тошно — слов нет. Надоедливо гудели трансформаторы, моторчики насосов, тикали какие-то таймеры, внутри бокса чего-то булькало и хлюпало. Светился экран с цифрами, который забыл выключить Алик. В левом нижнем углу светились отдельно цифры 270.45 и еще четыре цифирки, которые все время менялись. Первые две не очень быстро, а вторые — очень. До меня дошло, что это — время в часах, минутах, секундах, десятых и сотых долях секунды. Должно быть, столько времени работала эта установка подряд, без выключений. Кроме цифр, обозначавших время, все остальные цифры стояли неподвижно и никак не менялись. Смотреть на них было скучно — это не «Рэмбо» по видику. Правда, на этом телевизоре была такая же рукоятка переключателя диапазонов, как на всех других. Против цифры «семь» на шкале переключателя клейкой лентой была приклеена бумажка, а на бумажке от руки написано фломастером. «Телекамера бокса». Что меня дернуло переключить эту ручку — черт его знает! Только я поставил переключатель на семерку. Теперь вместо цифр на экране в черно-белом изображении появился листок бумаги, исписанный неразборчивым почерком с закорючками и плюс к тому захватанный грязными пальцами. Один отпечаток был наиболее четкий, большой. Наверно, сыщики вроде Мегрэ или Пуаро были бы таким очень довольны. Ну а мне этот листок интересным не показался, потому что прочесть его я не мог. Тогда я решил переключить телевизор обратно, туда, где были цифры… Но тут раздался звонок по городскому.
— Альберт Семенович? — услышал я голос Сергеича и, как учил Алик, закрыв пасть ладошкой, прошамкал.
— Слушаю вас! Все параметры в норме, прироста не наблюдаю.
— А что это вы так хрипите?
— Простудился, Игорь Сергеич, горло болит…
— Н-ну да… — рассеянно пробормотал он. — Значит, не наблюдали… Ну ладно… А пора бы уже, пора… Под утро я еще вас побеспокою… До свидания.
Прав был Алик, только псих может из-за трех фраз в полвторого ночи звонить. Себя бы пожалел!
Повесив трубку, я хотел переключить телевизор на цифры, а затем и совсем его выключить. И надо же! Локтем за какой-то тумблер зацепил! Точно помню, что зацепил, а вот за который — не заметил! Экран-то я переключил, только гляжу, а на нем строчки одна за одной стираются и вместо них какие-то другие накатываются! И тут же внутри блоков машины что-то стало хрюкать, чирикать. В боксе тоже что-то забурлило… Ну, думаю, сейчас шарахнет! Залез под пульт — там что-то вроде ниши для ног было, — сижу и дрожу. Минут десять сидел, потом вылез. Вроде все тихо. Машина успокоилась, хрюкать и чирикать перестала. Только теперь почему-то «консул» сам собой стал чего-то печатать. Длинный рулон вымотал! На экране цифры стоят ровненько и не стираются, вроде бы как и были, только теперь совсем другие. Я опять сел в кресло и посмотрел на пульт. «Надо бы, — думаю, — тумблерчик на место повернуть, чтоб завтра Сергеич или Алик не заметили. Черт его знает, что там от этого в боксе получилось! Может, гадость какая-нибудь». Стал я рассматривать тумблерчики и соображать, который же я повернул. Пригляделся, вижу: на панельке под телевизором шесть тумблеров в одну сторону наклонены, а седьмой, по левому краю, — в другую. Все наклонены на «вык», а он один — на «вкл». Стал я читать, что над этими тумблерчиками написано.
На том, крайнем, было написано: «Подсветка бокса». И всего-то! Я вылез из-за пульта, обошел блоки и приблизился к боксу… Не вплотную, а так метра на два. В крышке герметического люка светилось окошечко — иллюминатор. Когда Алик мне показывал установку, света не было… Я-то, дурак, боялся, а это обыкновенный выключатель, простой, как в комнате, свет включать! Тут я совсем расхрабрился и смело повернул тумблерчик на «вык»… Снова что-то защелкало, захрюкало. Опять затарахтел «консул». Цифры на экране опять стали меняться и снова установились. Я, конечно, не помнил, какие цифры были до того, как я включил подсветку бокса, но, как мне показалось, они все-таки чем-то отличались от тех, что появились после того, как я ее выключил. Однако меня это не заколыхало. Вряд ли кто помнил, что там раньше было, если там несколько сот цифр! «Небось не заметят!» — подумал я. Полчасика прошло без приколов. Я сидел, читал детектив, поглядывал на «Мальборо»: может, рискнуть, курнуть одну? Но тут снова зазвонил телефон. Это был Алик. Голосок у него был тепленький, индюку ясно, что звонит после стакана.
— Здорово, старый! — сказал он. — Как жизнь?
— Сижу, — ответил я сердито.
— Понятно, — хмыкнул Алик. — Ничего не трогал?
— Ничего, — соврал я, — как можно, начальник!
— Молодец! Возьми с полки пирожок… Шеф звонил?
— Да. Сказал ему, как ты велел.
— Не просек он тебя?
— Нет.
— Тогда жди, через час-полтора буду как штык. О`кей? В случае чего — звони.
— Хоккей, — вздохнул я, а потом глянул на часы. Было уже два. Алик, стало быть, собирался приехать уже не в три, а в полчетвертого. Надо бы ему об этом сказать, но он уже трубку повесил. Я опять взялся за детектив.
И тут ни с того ни с сего застрекотал «консул». Я поднял глаза к экрану и ахнул: цифры на нем менялись, словно отсчитывая десятые или сотые доли секунды. Одна строка с невероятной скоростью сменялась другой, а «консул» тарахтел как пулемет, выматывая ленту с серыми цифрами. Что стряслось?! Я ж точно помнил, что ничего не переключал больше! Однако вся эта техника словно взбесилась: внутри бокса уже не клокотало, а ухало, брякало, взревывало. Бешено метались стрелки на приборах, внутри ЭВМ щелкали какие-то переключатели, заработал еще один принтер. Моторчики и насосы, подающие что-то из емкостей в бокс, надсадно выли на разные голоса, гудели и скрежетали. Мне отчетливо почуялся запашок горелой смазки. Экран вдруг мигнул, сбросил все цифры, и поперек его замигала яркая белая полоса с черной зловещей надписью: «Критический режим!!! Выключить установку!!!» Господи, да я бы рад ее вырубить, только чем?! Хоть бы знать, где тут рубильник!!! Где наш лабораторский распределительный щиток, я знал, но знал и то, что установка имела автономное питание, ее наш щиток не отключал. Я вскочил на ноги и среди всей этой какофонии принялся носиться по залу. Щитков тут было черт-те сколько, глаза разбегались. Нажал один — выключился вентилятор, нажал другой — погасло несколько ламп… Я понял, что если буду так же продолжать, то погашу весь свет, а там уж черта с два найду рубильник. Между тем установку била такая вибрация, так ее, родимую, трясло, что даже такому лопуху, как я, было ясно, что ее вот-вот расшибет! Загорелась та самая лампочка, о которой предупреждал Алик, противно и непрерывно завыл какой-то зуммер. На экране мигала угрожающая надпись…
Я бросился к двери: «Рванет, так хоть жив останусь! Пускай потом сажают! Все равно вместе с Аликом сидеть будем! Раздумывать некогда!» Но когда я уже был у выхода, меня как дубиной трахнуло…
Думаете, взорвалось? Ничего подобного! Просто в проем двери откуда-то сверху опустился толстенный броневой щит, а над дверью загорелась надпись: «Вход блокирован!» Надпись эта была старинная, масляной краской по темно-малиновому стеклу, и я ее никогда раньше не видел. Теперь оставалась одна надежда на телефон. Телефон Алика я знал наизусть. Быстренько набрал семь знакомых цифр… Короткие гудки! Занято! С кем же ты, гад, по телефону треплешься?! Может, ошибка?! Еще раз набираю — то же, еще — то же!!! А вушах уже сверлит от этого зуммера, в глазах мельтешит от мигания всех этих табло, лампочек, экранной надписи… Еще раз длинные гудки! Ну, слава Богу!
— Ал„-о, — сонно протянул голосок, который никак не принадлежал Алику.
— Алика! Алика, пожалуйста! Альберта Семеныча! — заорал я.
— Ошиблись номером, — тихонько подсказал Алик, но я его услышал.
— Здесь такой не проживает, перезвоните, пожалуйста… — сказал голосок, и мне, словно серпом по шее, полоснули короткие кусачие гудки…
— Сволочь! — Я швырнул трубку, заревел и полез под пульт. Будь что будет! Сидя там, трясясь от вибрации и страха, я хныкал помаленьку и ждал взрыва. Его все не было, и я вдруг вспомнил, что по телефону можно позвонить не только Алику… «Там же телефон шефа! Под плексигласом на передней панели! Плевать мне на Алика, его кожан и „Мальборо“, если он сволочь, то и я тоже буду… Взрываться за „Мальборо“ я не подписывался!» — выпрыгнув из-под пульта, опять подскочил к телефону. «Игорь Сергеевич, 706-45-12», — прочел я под плексигласом и торопливо стал набирать номер. Трубку сняли тут же, будто шеф ждал этого звонка:
— Слушаю вас!
Акунин Борис
Шилова Юлия
Конан-Дойль Артур
Лондон Джек
Гуль Роман Борисович
Шилова Юлия