только взбудоражил толпу. Иешуа прижал руки к груди, и автомат захлебнулся
- стрелок исчез, настало его время по грехам его. Толпа замерла. Они
стояли друг перед другом: Иешуа - олицетворение смерти, и три десятка
людей, лишенных разума. Были ли они людьми? Конечно, именно они-то и были.
Человечество. Готовое убивать. Не приученное думать.
пополам, и не было больше смысла ни в чем, я приказал ему уходить, и он
исчез, чтобы появиться рядом с нами в прежнем своем виде, сохранив (на
память?) лишь синяк под глазом, полученный еще в Москве.
перевалил за полдень. Я чувствовал, как растет моя сила, знал, что могу
уже создавать и уничтожать живое, разрушать стены и насыпать холмы. Лишь
над Линой я не имел иной власти, кроме власти любви.
около мечети Омара что-то взорвалось, вспух огненный шар, и сразу
затрещали автоматы, захлебываясь, и цунами смертей поднялось, смяло и
поглотило все. В мечети Омара исчез - по грехам его - мулла, и это
оказалось последней каплей, переставшей сдерживать фанатиков.
по грехам его. Город - только один! - которому воздается также и по чужим
грехам.
тих, чист и прозрачен.
несколько столкнувшихся на пятачке машин. Перед воротами стояли столы, на
которых были разложены аппетитные сладости, огромные лепешки, в корзинах -
большие оранжевые апельсины. Продавцов не было, покупателей тоже.
закрытия, когда экспонаты вроде бы на местах, но смотреть неинтересно,
потому что с последним посетителем уходит куда-то дух красоты. Холодный и
расчетливый камень. Пустота.
площадь перед Стеной плача. Предзакатное солнце освещало стену и внизу,
под нами, - развалины древнего города Давида, а поверху, над Стеной, на
минарете мечети Эль-Акса едва шевелился на слабом ветру черный флаг,
недоставало только черепа и костей, чтобы все это великолепие стало похоже
на пиратский корабль, покинутый экипажем: корабль, срубленный из
противоречий рода людского.
жесток всегда. Но конец всегда наступает. И нужно разглядеть момент, когда
конец становится неизбежен, но всегда жалеешь и оттягиваешь. И хочешь
исправить. Вернуть. Спасти. Спасение - отдаление конца. И тогда становится
еще более жалко, и конец выглядит еще более жестоким. И опять ждешь. И
когда все исчерпано, и больше ждать нельзя, конец становится невыносимо
жестоким, потому что - невыносимо жаль.
слезы, мне было ее жаль, и я опять должен был быть жестоким, чтобы спасти.
освещенного солнцем, и видел Стену не такой, какой она стала сейчас, а
какой была две тысячи лет назад - монолит, неприступная твердыня, Храм
храмов, Начало начал. Храм этот строили для меня, как и предыдущий,
разрушенный Навуходоносором, как и другие храмы, синагоги, церкви, пагоды,
но мне это было не нужно, мне не это было нужно, я уже тогда ничего не
мог, был лишь человеком среди людей - в одном из своих поколений, - и
сейчас я вспомнил это с совершенной ясностью: я был служителем в этом
храме, я помнил коридоры и двор, и молельные, и как приносили в жертву
овна, и первосвященник - коэн - поднимал над головой нож, и с лезвия
капала кровь, а у коэна была подагра, и в последние свои годы он едва
держался на ногах, однажды его скрутило во время молитвы, он на мгновение
забылся, и наступило замешательство, и в тот год грянула засуха, много
людей погибло от голода, коэн винил себя и возносил молитвы - мне.
немощным, я ждал его смерти, чтобы переселиться в тело внука, который
вот-вот должен был родиться. Оставалось три месяца - ему до рождения, мне
до смерти.
лишь - не успели. Я покажу тебе.
Если так, то так, если сюда, то иначе... И дальше. Лет на тридцать
достаточно. Вот, Лина, смотри - цена жалости.
родился третий сын. Сегодня, в День восьмой, ему исполнилось полгода. В
чем его вина? Пройдет время - девятнадцать лет - и молодой араб,
воспитанный в ненависти к евреям, возьмет нож и ранним утром на тихой
улице Рамбан, вдали от дома, подойдет к молодой девушке, недавно
приехавшей из Эфиопии, и зарежет ее. Удар в спину, а потом, для верности,
- в шею. Не смотри, Лина, поверь, это было бы так - по линии его судьбы.
хасидов, в религиозном квартале Меа Шеарим. Его воспитают в морали Торы -
в моей морали! - и он готов будет помогать всем, другу и врагу, потому что
так написано в Книге. Он доживет до тридцати одного года и убьет друга,
потому что будет его жалеть. Он пожалеет друга, который не поймет многих
положений Торы, не примет их. Он пожалеет друга, но когда тот захочет
жениться на его сестре, он скажет свое категорическое "нет": нельзя
девушке-хасидке выходить за человека, не признающего Тору. Девушка
смирится, а друг покончит с собой. Вот так. В чем больший грех? В незнании
божьих заповедей или в жестокости, происходящей из знания?
согрешат, все, и самые праведные из них совершат в своей жизни (еще
непрожитой, но видимой мне) поступки недостойные, злые - греховные.
мысленно, и мы оказались километрах в двадцати к северу от Иерусалима, на
окраине небольшого городка Бейт-Эль. Лина испуганно прижалась ко мне, а
Иешуа уже все понял, мне не было нужды объяснять ему.
его, - приказал выставить на позиции все ракеты среднего радиуса действия,
в том числе и те две, что были оснащены ядерными боеголовками и припрятаны
от бдительной международной инспекции. После исчезновения диктатора в
стране начался хаос, мало, впрочем, отличавшийся от прежнего порядка, но
приказ о пуске был выполнен. Ракета с ядерным зарядом пошла на Иерусалим.
Пальцы ощутили жар раскаленного металла, пронзившего тропосферу и
рвущегося вверх. Я видел, как пульсируют токи, как пробегают по цепям
сигналы, я не понимал смысла, но сделал самое простое - перекрыл подачу
электроэнергии. Компьютер умер, но ракета продолжала лететь по
баллистической кривой, я проследил полет, ракета должна была упасть на
иерусалимский район Гило.
техники, сирийским ученым такую не сделать, да и не делали они, диктатор
купил ее, и меня сейчас не интересовало - где.
противоракеты "Хец".
боеголовку, а всего лишь ускорили детонацию.
во мраке вспух хаос, багрово-алый, адский, медленно вздувающийся вверх,
разбухающий полушарием, из которого потянулась ножка гриба, и в мире
остались только два звука: тоненький жалобный плач ребенка где-то
неподалеку и рвущий барабанные перепонки грохот, и оба эти звука, такие
разные, почему-то жили отдельно, и я, не думая больше ни о чем, швырнул
Лину на землю и упал рядом, а Иешуа остался стоять, ударная волна прошла
по нему как асфальтовый каток.
этого? Я обязан был смотреть: взрыв отделил прошлый мир от будущего.
зеркало было кривым - я плакал. И самое ужасное, самое невозможное
ощущение - это было красиво. Гриб - мрачный, зловещий был красив как
баобаб, как мысль. Он стоял, укрыв собой развалины и, казалось, навсегда.
Казалось, что буро-пунцовая шляпка на мощной черно-алой ножке будет
возвышаться вечно - новым символом всех религий вместо погребенного во
прах.
как его приблизить.
центр города пылал, пожарные не справлялись, да и не могли справиться
своим поредевшим за день контингентом. Исчезали грешники, оставались -
пока! - праведники, для которых невозможной была мысль о том, чтобы
обидеть, ударить - тем более убить. И сейчас один такой - доктор
философских наук - стоял у дверей своей квартиры с топором в руке и готов
был обрушить его на голову любого, кто появится на лестничной площадке. У
него не осталось ни жены, ни сына, и при всем своем уме он не мог понять,
что его личный грех менее значителен на весах судьбы, чем грех его жены,