Зяблик едва не сварился заживо, неделю пролежал без еды в смотровом колодце и
сдался лишь тогда, когда начал гнить заживо. Само собой, без довеска не
обошлось. От участия в третьем побеге Зяблик отказался потому, что для этого
полагалось сначала снять чулком кожу с лиц нескольких бесконвойных, имевших
права свободного выхода за зону, а потом натянуть на себя эту еще теплую маску.
(Кожу с бесконвойных сняли без участия Зяблика, хотя ничего путного из столь
дикой затеи не вышло и всех беглецов положили из автоматов прямо у КПП.) Свой
очередной довесок Зяблик получил за недоносительство.
лечили трудотерапией от туберкулеза (и что самое интересное - почти вылечили),
а однажды целый год продержали "под крышей" - не в лагере, а в самой
натуральной тюрьме, из которой не выводили ни на работу, ни на прогулки. В
поселке Солнцегорск Зяблик добывал в шахте урановую руду. Там ему даже
понравилось - кормили хорошо и бабу не хотелось.
ряды пуговиц или прибивают мошонку гвоздем к табурету, как ради больничной
пайки глотают стекло и обвариваются крутым кипятком, как проигрывают в карты
золотые фиксы и собственные задницы и как потом эти фиксы тут же извлекаются
наружу при помощи плоскогубцев, а задницы идут в дело, после которого лагерному
хирургу приходится в срочном порядке сшивать разорванные анусы.
слепую кобылу, предварительно поместив ей на круп фото какой-нибудь красотки, и
как под Сыктывкаром вполне нормальные с виду мужчины периодически извлекали из
пробитой в вечной мерзлоте могилы тело молодой покойницы и, отогрев ей чресла
теплой водичкой из чайника, предавались противоестественному совокуплению.
на ветру одной спичкой зажигать отсыревший костер, лечить от тяжелого поноса и
заговаривать зубную боль, растачивать фасонные детали и подшивать валенки, рыть
шурфы и полировать мебельные щиты, подделывать любой почерк и вытравлять на
бумаге любой текст, ремонтировать электропроводку и кипятить чифирь на газетных
обрывках, из ложек делать нешуточные ножи, а из самых обыкновенных лекарств -
балдежные смеси. Еще он научился терпеть страдания, забывать унижения и не
прощать обидчиков.
однажды полуживого сбросили в уже загруженную углем дробилку лагерной
электростанции - огромный вращающийся барабан с чугунными ядрами,
перемалывающий десятки тонн антрацита за смену. Спасся Зяблик чудом: в тот день
паровой котел, который обслуживала дробилка, поставили на профилактику. Вскоре
Зяблик осатанел и наловчился драться руками, ногами, головой, ножом, заточкой,
брючным ремнем, лезвием безопасной бритвы, табуреткой и всем чем ни попадя.
Никто уже не решался замахнуться на него - ни урка пером, ни надзиратель
дубинкой. Среди разношерстной публики, по различным причинам поменявшей родной
матрас на казенные нары, он стал своего рода достопримечательностью - рысью,
затесавшейся в компанию волков и шакалов.
разрешенного Достоевского, сборник избранных пьес Шекспира и подшивку журнала
"Блокнот агитатора" чуть ли не за целую пятилетку. Поэт-диссидент шутки ради
обучил его разговорному английскому, а ректор-взяточник познакомил с учениями
Сведенборга, Хайдеггера, Сантаяны и Маркузе. Он тайно крестился, но потом
собственным умом дошел до идей гностицизма и порвал с византийской ересью.
домушниками и валютчиками, с цеховиками и брачными аферистами, с растратчиками
и наркоманами, с растлителями малолетних и угонщиками самолетов, с нарушителями
границы и незаконными врачевателями, с призерами Олимпийских игр и лауреатами
госпремий, с ворами в законе и разжалованными генералами, с евреями и татарами,
ассирийцами и корейцами, с совершенно безвинными людьми и с убийцами-садистами,
жарившими мясо своих жертв на костре.
восемью сотнями других заключенных спасать горевший синим огнем
производственный план. (Местные узники сначала бастовали, потом бузили, за что
и были в большинстве своем рассеяны по другим зонам.) Зяблик, к тому времени
носивший на левой стороне груди матерчатые бирки бригадира и члена совета
отряда, стал осваивать новую для себя специальность - ручное спицевание
велосипедных колес. Срок впереди был еще немалый, и никакая амнистия ему не
грозила - разве что, как он, сам иногда шутил, по случаю конца света. Как ни
странно, примерно так оно и случилось.
прошлое и жуткое настоящее, начался точно так же, как и тысячи других, без
пользы прожитых в заключении одинаковых дней, только почему-то электрический
свет горел вполнакала да повара запоздали с завтраком - барахлили
котлы-автоклавы, в которых варилась синяя каша из перловки и желтенький чаек из
всякого мусора. После подъема, оправки, переклички и приема пищи всех опять
развели по камерам - и это в конце квартала, когда в цеха загоняли даже
штрафников, ходячих больных и блатных авторитетов.
поведение начальства чаще всего объяснялось следующими причинами: в столице
загнулась какая-то важная шишка, и по этому случаю объявлен всеобщий траур;
поблизости что-то рвануло, может быть, атомная станция, а может, секретный
завод; началась третья мировая война; в Талашевске выявлена чума или холера; в
колонию должна прибыть делегация международной организации "Всеобщая амнистия",
которая везет с собой трейлер всякой вкуснятины и автобус девочек, нанятых
оптом на Пляс-Пигаль; сбылись неясные пророчества по поводу намеченного на
конец двадцатого века Армагеддона. Последнее предположение получило косвенное
подтверждение, когда в положенное время ночная мгла так и не опустилась на
землю.
перекликались злобным лаем, как было у них заведено, а жалобно выли. Контролеры
не подходили к "глазкам", а на все вопросы отвечали либо молчанием, либо
беспричинной руганью.
электричество, водоснабжение и канализация не функционируют. По камерам раздали
давно забытые параши - жестяные многоведерные баки с крышками. Старостам выдали
на кухне сухой паек и сырую воду в чайниках. Вернувшись, они поведали, что
охрана сплошь вооружена, но вид имеет крайне растерянный. Обеда не было, а ужин
опять прошел всухомятку: хлеб, кислая капуста, банка мясных консервов на двоих,
пахнущая тиной вода.
начальника или прокурора. Потом ножками от разобранных кроватей сбили
намордники, прикрывавшие окна снаружи и не позволявшие потенциальным беглецам
производить визуальную разведку окружающей местности.
бойницу одним из первых. Колония располагалась в старых монастырских палатах на
плоской вершине холма, по преданию, насыпанного пленными татарами, и обзор со
второго этажа бывшей ризницы открывался просторный. В ясные дни отсюда можно
было созерцать не только город Талашевск, имевший, кстати, немало архитектурных
памятников, но и его дальние пригороды, стадион, белым колечком улегшийся на
берегу реки Лучицы, озеро Койду и подступающие к его берегам сосновые леса.
Однако ныне этот пейзаж выглядел достаточно устрашающе: вместо привычного неба
вверху была странная сизая муть, за которой как будто угадывалось что-то отнюдь
не воздушное, а наоборот - непомерно тяжкое, едва ли не каменное, готовое
вот-вот рухнуть на землю. На горизонте, примерно в том месте, где раньше
заходило солнце, эта муть словно дышала, то медленно наливаясь тусклым багровым
светом, то вновь угасая. Можно было представить себе, что кто-то невидимый, но
чрезвычайно огромный неторопливо качает там кузнечные мехи, раздувая
циклопический горн. Огибавшее Талашевск шоссе и прилегающие к нему улицы были
пусты, хотя повсюду виднелись неподвижные, брошенные как попало машины. В самом
городе сразу в нескольких местах что-то горело, но, судя по всему, никто не
собирался тушить эти пожары.
моста. На береговом спуске наблюдалось оживление - люди цепочками, словно
муравьи, тянулись туда и обратно. Каждый имел при себе какую-нибудь емкость:
ведро, канистру, бидон.
хоть война, хоть землетрясение, зекам от этого только польза. Сейчас ему так
почему-то не казалось. То, что он увидел, было горем - неизвестно откуда
взявшимся горем не только для одного человека, не только для города Талашевска,
но и для всего рода человеческого. Это Зяблик понимал так же ясно, как на
расстреле, под дулом винтовки, в тот момент, когда глаз палача прижмуривается,
а палец, дрогнув, начинает тянуть спуск, понимаешь, что это не шутки, что жизнь
кончилась и ты уже не живой человек, охочий до еды, питья, баб и разных других
радостей, а куча мертвечины, интересной только для червей.
свою сноху, с которой до этого сожительствовал. - Страх-то какой! Ох, козни
дьявольские!
вороны и воробьи вперемешку, - словно их одно общее гнездо было охвачено
пламенем. Впрочем, это как раз беспокоило Зяблика меньше всего. Куда более
тревожные чувства в нем вызывал ветер, дувший не сильно, но очень уж
равномерно, как при испытаниях на самой малой мощности в аэродинамической
трубе. Ветер был горяч и сух, что никак не соответствовало общей картине
пасмурного осеннего денька, и нес запахи, которые Зяблик никогда досель не
ощущал, - запахи совсем другой природы, совсем другой жизни и совсем другого
времени.
остался сзади, наоборот, галдели, требуя своей очереди поглазеть на белый свет,
который уже нельзя было назвать таковым. С нехорошим чувством человека,
сдавшего анализы для поездки в санаторий, а узнавшего, что у него последняя
стадия рака, Зяблик вернулся на свою койку. Дорвавшиеся до бесплатного зрелища
заключенные живо комментировали свои наблюдения:
Сертаков Виталий
Лукин Евгений
Володихин Дмитрий
Корнев Павел
Маккарти Кормак
Афанасьев Роман