так открыто и радостно улыбается дан-Каданга, старый приятель, друг
детских игр и советчик зрелости, яростно ненавидимый за свою преданность
остальными.
священный огонь алтаря.
наивысочайших до последнего держателя. Оно пока еще сковано, оно
выхлестнется на пиру, когда опрокинутся вторые десятки кубков и на время
забудутся титулы и гербы. Тогда затрещат порванные рубахи, и польются
хмельные искренние слезы, и завяжется нерушимое побратимство, чтобы изойти
прахом после тяжелого пробуждения.
Баэль - не в счет. По три тысячи Тон-Далай, Ррахва, пожалуй, что и
Каданга. Всего - семнадцать. Негусто. Но это только держатели гербов. Они
приведут с собою всех, кого сумеют. Это-то и скверно, - одернул себя
владыка. Кому известно, на чьей стороне захотят стоять согнанные мужики?
Нет. Необходимо предупредить: в поход мужичье не гнать. И значит,
по-прежнему: семнадцать тысяч панцирной конницы. Этого хватит, чтобы
сокрушить любую скалу. Но этого мало, чтобы расплескать море. Даже если
добавить сюда дворцовую гвардию и наемников императора. Мелькает злая,
горькая мысль: а ведь в ордене пять тысяч только полноправных братьев...
отдушин задувают их служители, завершая ритуал. Во тьму, к священному огню
пришли высокие и из тьмы же, лишь алтарным пламенем напутствуемые, уйдут.
добрым родительским словом. И осекается...
внутрь. Зал уже погружен в зыбкий полумрак и потому на фоне проема
громоздкая в светлом квадрате двери фигура человека тоже кажется
квадратной. Он шагает через порог и идет прямо сквозь зал, не глядя ни на
кого, идет вперед, к алтарю, высоко держа красивую серебристо-седую
голову, и фиолетовый плащ с вышитыми языками пламени, белыми и золотыми,
собравшись в длинные, складки, волочится по зеленым плитам пола.
прославленные и безвестные, они стоят, округлив рты и не веря в то, что
происходит перед их глазами.
пламя, прямо поперек чаши, громадный меч, рукоять которого лишь вполовину
короче лезвия, лезвие же - почти по грудь взрослому мужчине. Воин шел,
держа его на плече.
колена, но владыка не позволил ему сделать это. Он уже спускался по
ступеням, быстро, каменея лицом и все-таки выдавая свои скачущие мысли
пляской прикушенной губы.
определенного рождением. Маленький виллан так и умрет вилланом, юный
сеньор и в старости останется сеньором. У каждого на плечах лежит свой
камень, а счастливых нет. Кто богат, желает большего; если больше некуда -
седеет преждевременно, трясясь над сундуками. Кто властен - не спит
ночами, поджидая убийц. Трус боится смерти, герой - бесчестия. И даже
наисчастливейший страшится пустоты.
вдвойне болит, ибо придумана людьми, ими установлена, силой утверждена, а
значит - изменима. Ибо когда Вечный клал кирпичи мира, а Четверо Светлых
подносили раствор - кто тогда был сеньором?
Ныне в каждой деревне, в каждом городе, захлестнутых великим мятежом,
волнуются на ветру такие деревья, как было заведено в дни Старых Королей.
Алыми лентами увиты они и окрашены радостным багрянцем; под сенью густых
шепчущихся крон раз в семь дней собираются старейшины, избранные свободной
сходкой, и держат совет о насущном, и творят скорый суд, обеляя невинных и
карая злобствующих.
в немногих уцелевших замках беловолосые сеньоры, но едва ли простоят
долго. Липкой сажей измазан обугленный Восток; он уже полностью в руках
ратников Багряного. Недолго драться и Западу. Лишь южные земли, домен
Вечного Лика, пока молчат: крепка рука магистра и коротка расправа
братьев-рыцарей в фиолетовых плащах. Но и там хрупка тишина: что ни день,
уходят из ставки короля по южным тропам незаметные люди с серыми,
расплывчатыми лицами. Уходят, чтобы стучаться в дома южан и спрашивать у
встречных: кто же был сеньором, когда Вечный клал кирпичи? Они поют в час
казни и, смеясь, плюют в священное пламя. А значит, скоро полыхнет и на
Юге.
пытается подсказать Ллану верное решение. Но Ллан не прислушивается. Что
понимают листья в делах человеческих, даже если это - листья Древа
Справедливости?
Серебристо-серой змеей растянувшись вдоль дорог, тремя колоннами оно
проползло по стране, вырастая и вырастая с каждой милей, высасывая мужиков
из деревень и предместий, сглатывая замки и оставляя за собою их
обглоданную, надтреснутую каменную шелуху. И остановилось в трех переходах
от Новой Столицы. Свилось в клубок, навивая все новые и новые кольца трех
подтягивающихся к голове хвостов.
домотканые куртки, другие бросают кости, бранясь при неудачном броске,
кое-кто, поглядывая по сторонам, пускает по кругу флягу с огнянкой.
Взвизгивают дудки, всхлипывают нестройные песни; они тоскливы, как
вилланская жизнь, а новых, повеселее, еще не успели сложить певцы.
равных. Командиры же всадников - в палатках, разбитых на скорую руку. Им,
несокрушимым, не нужно прятать огнянку, им позволено многое. Но стоит ли
без нужды светиться? По лагерю снуют неприметные люди Ллана: они видят и
слышат все, а приметив несовместимое с Великой Правдой, доносят Высшему
Судии. Его же воля жестка, а суд беспощаден. Кому охота зазря расставаться
с пернатым шлемом и идти в следующую битву застрельщиком, да еще среди
пехтуры?
деревяшек. Неустойчив, непрочен. Нелегко тело Ллана, почти невесомо. Столь
же легко, сколь тяжела воля, коей доверено решать судьбы людей...
лицо помято, глаза беспомощно моргают; он дергает плечами, пытаясь хоть
немного ослабить веревки, жестко скручивающие запястья.
соглядатай.
покачивает головой. И указывает налево, туда, где чернеет вырытая на
рассвете глубокая яма. Духом свежеразбуженной земли тянет из глубины.
Боббо, словно не понимая, что сказано Высшим Судией, послушно плетется к
краю ямы, и стражники, жалея паренька, не подталкивают его древками.
Пьянчужку подводят и пинком сбрасывают вниз, к другим связанным и
стонущим. А перед Лланом ставят нового.
немногих пока что южан, откликнувшихся на зов короля. Глаза злые,
бестрепетные. Этого жаль. Каково прегрешение?
желторотый Боббо: даже связанный, он рычит и упирается, трем дюжим
стражникам с трудом удается утихомирить его и, брыкающегося, рычащего,
косящего налитыми мутной кровью глазами, сбросить вниз.
глаз; чистая, тонкой ткани куртка с аккуратными пятнышками штопки. Из
городских, что ли? Брови Ллана сдвигаются. Высший Судия не любит горожан,
даже и "худых". Из каменных клоак вышло зло: тисненое и кованое, стеганое
и струганое. Правда не в роскоши. Правда в простоте. Деревня проживет без
городских штук, им же без нее не протянуть и года. Кто предал мать-землю,
предаст любого...
Всхлипывает.
Херберт Фрэнк
Каменистый Артем
Махров Алексей
Шидловский Дмитрий
Шилова Юлия
Рыбаков Вячеслав