Чтение 14–й страницы книги ~Двое у подножия Вечности~

в лад облику.

Слушать Кудрявчик любит, болтать - нет; коли очень уж надо сказать,
ощерит щербатый рот, выцедит словцо-другое и снова словно заснет. Однако
же глупости никогда не скажет; недаром был раньше старшим в городовой
дружине над всеми тремя десятками. Был, да ушел в отказ: не по нраву,
вишь, сверху сидеть; лучше, буркнул, как все буду. Молчун, одно слово, а
все ж побаиваются гридни Кудрявчика - хоть и тих, как тот омут, да в
омуте-то нечистых полно. Не приведи Господь, вз(r)ярится!

Тогда уж - беда. Щелки узенькие в рыжине кровью нальются, прорычит
невнятно, возьмет за грудки, встряхнет - и в стенку впечатает, да так, что
потом приятели беднягу с час отковыривать да отпаивать станут...

Бушок - из владимирских, с Михайлой-боярином пришел.

Кудрявчик - здешний, козинецкий, Бориса Микулича гридень.

...Стоят парни посреди палаты, преют в тепле, с ноги на ногу мнутся,
упершись глазами в пол. Знают: виновны. Воевода у стола сидит насупясь.
Тяжек взгляд, гнет, мнет, холодом пробирает. А за спинами, дверь заслонив,
того страшнее - Ондрюха сопит, холоп Бориса Микулича, верный, лютый
мужичина: затылок под притолоку, сам в три обхвата (куда и Кудрявчику!),
кулачищи с бочонок. Зрак мутный; стоит, на господина глядит: что, мол,
укажешь, барин? плетью сечь али в пирог запечь?

И запечет ведь, аспид, глазом не моргнет, страхолюдина; вломился в
гридницу вепрем, раскидал свару в мгновенье, Бушка за шкирку изловил,
ровно котенка худого, - и понес, над полом держа; тот вертится, слюной
брызжет, кусить норовит, а Ондрюхе - ништо: несет да похмыкивает.
Кудрявчик же, на то поглядев да подумав, сам следом побрел.

Вот и стоят столбами. Алым жаром горят уши Бушка. Пыхтит Кудрявчик. Как
ни крути, велика провинность, и отговорки не сыскать. Аж терем тряхнуло до
маковки, аж полы заходили ходуном от воплей из гридницы! Да что вопли? -
дверь тесаную дворовой девкой вышибли; выкатилась, дура, на снег,
пошебуршилась - и замерла. После, правда, ожила, уползла, поскуливая, - а
за нею вслед уже и мужики летели кубарем...

Переполошился кремлик, кони в конюшне забесились; боярин на крыльцо
птицей выметнулся, шубы не накинув: что там? не поганые ли снова приступ
затеяли?..

Нет, не поганые. Хуже того.

Не поладили Бушок с Кудрявчиком.

...Под бородой воеводьей вздулись желваки, качнулась сивая вверх-вниз.
Молчат, олухи! Знают: по уставу осадному за свару карать следует люто;
плетка еще в милость пойдет, коли только с нею, матушкой витой,
познакомятся. А иначе посмотреть - так за что карать?

То ли есть осада, то ли нет ее. Шестой день стоит татарва под городом;
окольцевала Козинец петлей, так что и птице не выскользнуть. На том и
притихла. Приступ-то с налета не заладился. Господь ли выручил, или впрямь
- Божидар-Крест силу показал, а только явь пуще сказки оказалась: с ходу
кинулись на стены окаянные, гикая, вопя, арканы с крючьями кидая... и
почти ж пусты были стены! - а откатились. Словно волна, нахрапом решившая
берег смыть, окатили кремлик и уползли несолоно хлебавши. Посад, правда,
пожгли...

При мысли о посаде морщинка легла на лоб воеводы.

Не ждали нехристей в таком скором времени, никак не ждали, вот и не
поспели посадских в кремлик запустить. Кто смог, пока от реки по взвозу
орда шла, те в целости, укрылись за стеною; иные - кто побит, кто в
полоне. Со стен видно: сидят под охраною у костров, ладно еще, дозволили
степняки веток наломать на подстилки. Ну да что ж делать? - у посадских
доля такая...

Беда бедой, а чудо, однако, чудом. Не один Борис Микулич видел, все на
стенах стоявшие зрели: словно некая сила сковала поганых. Медленно, ох как
медленно шла лава к стенам кремлика, плавно, будто во сне, вырывались из
снега конские копыта, и застывали на миг кони в воздухе, прежде чем вновь
опуститься наземь; и арканы разворачивались медленно, и даже стрелы ползли
ползком в сумеречной стыни - хоть на лету лови. И ловили же! - тот же
Бушок первым смекнул, выхвалился: поймал одну на лету и другую - второю
рукой, а потом и зубами, подпрыгнув, - третью. Татарва же улитой ползла, и
легко было ее, медленную, со стен скидывать; ни смолы, ни камней толком не
наготовили, а просто - ремни рубили, шесты отбрасывали, пинками в сугроб
сшибали овцешубую нечисть. А как отошли поганые во тьму, так в свете
факельном насчитали под стенами едва ль не десяток мертвяков чужих, сами
же без двоих остались, да и тех не насмерть угораздило: один от стрелы
увернулся, а под вторую плечом угодил - не велика рана! - а второй, и
сказать смешно, задом на котел с варом смоляным присел, благо еще крышку с
котла не сняли...

Отбив налет, ждали со страхом утреннего приступа. Все бывает дуром, а
вот полезут татары по-умному... так думали, а не так вышло. И впрямь:
изготовились степняки, стреляли по кремлику горючими стрелами, и летели
стрелы неторопливым навесом, вытягивая дымные хвосты, - но падали на
крыши, втыкались, и ничего!.. крыши вспыхивать и не думали, так и уходил
жар хитроумный в серое небо, никак к дереву не приставая.

И крестились истово дружинники, обернув лица от угрюмо урчащего
степняцкого табора к легкому куполу церквушки. Поклоны клали поясные,
благодарили угодников, иже явили Фома и Анания силу свою, оборонив город
от ворога...

Так-то вот. Чудо, оно чудо и есть, а коли есть, то верно ли сверх меры
бранить удальцов? Силушка-то в жилах играет, выхода требует, и на стенах
Бушок с Кудрявчиком лучше многих себя показали, а вот - в чудо уверовав,
расслабились...

И сам ведь тоже, правду сказать, хорош! После второго приступа в
постель пошел, досыпать, не велев себя будить без крайней надобности...

Сам не понял еще воевода, что добреет, а Ондрюха уже уразумел; фыркнул
громко, без одобрения: зря, мол, господин, милуешь! Уж моя бы воля, так...

А не твоя, не твоя! - подумал Борис Микулич почти уже весело. - Твоя
воля да власть над холопами, тем битье без меры и впрямь на пользу, а тут
не холопы - вои! Ну, однако же, плеткой нужно попотчевать молодцев, не без
того; нельзя ж совсем такое спускать...

Решил - и разгладилась бровь.

- Кто свару начал?

Молчат молодцы.

- Эх, соколики! - качает воевода седой гривою. - Шкоды творить мастера,
а ответ держать небось дядю пошлете?

Молчат, стервецы.

- И ладно! - кивает Борис Микулич. - Когда так, то и выдай им, Ондрюха,
для начала поровну, по справедливости, десять да десять горячих. Да гляди
мне! плеть в рассоле не мочить...

Посопел. На Кудрявчика глянул.

- А после того сему молодцу еще десяток...

И пояснил ласково:

- Потому как с тебя, милок, спрос особый. Ты человек мой, не чужой,
передо мною и ответ держишь вдвойне!

Опять подумал. Почесал в затылке.

- А ты, Ондрюха, для друга-Кудрявчика, пожалуй, и рассолу не пожалей...

Гыкнул Ондрюха довольно, хлопнул ладонищей Кудрявчика по плечу, словно
бы даже подбадривая приятельски: эх, мол, орелик, и погуляем, ох и отведем
душеньку!

Кудрявчик от шлепка насупился пуще прежнего: противна гридню плеть, а
от холопской руки - и вовсе позорище. Ключнику же, напротив, праздник.
Ликуй, холопья душа, когда еще и доведется посечь вольного?

Верно сказано: барину - гнев, кату - радость. Как на девицу-красу,
глядит Ондрюха на Кудрявчика, едва ль слюнку не пускает. О Бушке и думать
забыл. Что с Бушка взять? Десяток горячих - невелика беда, считай, вовсе
помиловал городовой; отряхнешься и пойдешь гоголем...

Для порядку подтолкнул парня в спину: благодари, дурень!

Поклонился Бушок по чину, низко, рукой пола коснувшись, да совсем не то
сказал, чего ждали:

- Молвить хочу, Борис Микулич!

Бороденка задрана, глядит прямо, плечи расправил - вроде даже выше
сделался.

- Говори!

- Позволь и мне, воевода-свет, рассолом побаловаться...

- Что так? - опешил Борис Микулич.

- А ништо! - тряхнул Бушок кудрями, подбоченился. - Уж больно по нраву
мне рассольчик!

- Ах ты ж... - взревел воевода.

Поднялся грузно, ладонями в столешницу упершись, навис над вышитой
скатертью, над свечой воска желтого. Глаза распахнулись, из глазниц
полезли, а там на белом - прожилки алые.

И выть бы Бушку под соленою плеткою, не залыбься пуще прежнего
Ондрюха-кат. Оскал холопий заметив, одернул воевода себя, не дал выскочить
гневному приказу. Не холопа же радовать...

- Наглец ты, гридень, смотрю. Ну ладно. Иди. В честь друга дорогого
моего, а твоего господина Михайлы Якимыча - милую.

Сказал - и вздрогнул.

Верно говорят бывалые люди: о чем забыть хочешь, о том молчи. Ой как
верно... Вот помянул Борис Микулич дружка-приятеля и торопливо
перекрестился, будто покойника позвал...

Но и то, лучше б и впрямь упокоиться Михайле Якимычу.