- ...Но...- пробормотал я, слишком потрясенный, чтобы собраться с
мыслями,- ведь эти ваши слепки...
- Я догадываюсь, что вы хотите сказать,- кивнул Грейсон.- Все зависит
от воспитания. Слепок может стать абсолютно полноценным человеком и
может остаться существом слаборазвитым. И не нужно никаких особых мер
для этого. Вырастите слепок в искусственно созданной среде, где с ним
никто не разговаривает, - и вы получите существо, к которому можно
будет относиться как к домашнему скоту, то есть в нужный момент забить,
не мучая себя угрызениями совести.
- Но ведь это все-таки будут люди?
- Нет. Это будут животные. Какая, в конце концов, разница, сколько у
животного ног, четыре, две или пятнадцать. Человека от животного
отличает только разум, самосознание. Мои слепки будут в меньшей степени
людьми, чем, скажем, собаки.
- И что же вы хотите от меня? - спросил я.- Чтобы я финансировал ваши
работы?
- О нет, мистер Клевинджер. Этого я от вас не жду, да это мне и не
нужно. Я не собираюсь публиковать свои работы, - холодно сказал
Грейсон. - Мало того, я постараюсь, чтобы о них знало как можно меньше
людей. Мне не нужна свора моралистов, юристов, ханжей и завистливых
коллег. Вы представьте на минуточку, какой визг поднялся бы во всем
мире, если бы то, что я рассказал вам, было опубликовано. Коллеги мои
охрипли бы от лая. Юристы мигом доказали бы, что я совершаю
преступление против личности в частности и человечества вообще. И
только за то, что я гений. Весь исступленный их лай был бы чисто
защитной реакцией. Ведь посредственности куда легче загрызть гения, чем
понять его и признать тем самым свою никчемность. Нет, они мне не
нужны. Мне не нужна слава. Я хочу работать один. Где-нибудь подальше от
нескромных глаз я создам колонию слепков, и те, кто может платить,
будут иметь ходячие запасные части.
Я не прошу у вас деньги вперед. Но позвольте мне создать слепки членов
вашей семьи, и когда вы их увидите собственными глазами, я уверен, вы
захотите заплатить мне за них...
Генри Клевинджер замолчал, откинувшись на спинку кресла, и начал
раскатывать между пальцами сигарету. Закурив, он посмотрел на сына, и
Оскару показалось, что в глазах отца он прочел напряженное ожидание.
- Значит, ты выглядишь таким молодым, потому что...
- Да, ты не ошибся... Это тело, строго говоря, не мое. Оно принадлежит
моему слепку, который был на тридцать лет моложе меня... Доктор Грейсон
не преувеличивал своих возможностей. Он сделал все, о чем говорил. Он
действительно разработал эту фантастическую операцию по пересадке
головы. Мало того, он нашел способ как-то воздействовать на мозг - мозг
тоже начинает молодеть. Слепок, давший мне тело...
- Ты его видел... перед этим? - медленно спросил Оскар.
- Да, - почему-то торопливо кивнул Генри Клевинджер. - Он не был
человеком. Человек - ведь это не тело, не мышцы, кровь или железы.
Человек - это душа, разум. А у него их не было. Впрочем, ты это увидишь
сам.
- Это тяжелая операция?
- Разумеется, под общим наркозом. Потом еще месяца полтора я должен был
ждать, пока прорастут нервы.
- А какие у тебя были ощущения, когда ты почувствовал свое новое тело?
- О, эти ощущения возникли не сразу. Я осваивал свою новую оболочку
месяца три, пока не привык к ней. Это ведь были не только новые мышцы,
упругие и сильные, вместо моих немолодых и дряблых, не только гладкая
кожа вместо моих складок и морщин. Молодые железы и их гормоны дали мне
другое, полузабытое самоощущение, новую физическую энергию.
- А шрам?
- Во-первых, я стараюсь поменьше обнажать шею, во-вторых, как ты
видишь, я отрастил бороду и длинные волосы, а в-третьих, там же у
доктора Грейсона мне сделали еще и пластическую операцию, и шрам, в
общем, почти не виден...
- Скажи, отец, а ты видел этого... ну, который предназначен мне?
- Да, доктор Грейсон показал мне всю нашу семью... Семью слепков. Моих,
твоих, маминых и сестры.
- И какой же он?
- Точно такой же, каким ты был года полтора назад.
- Симпатичный?
- Это ты, - пожал плечами Генри Клевинджер.
- А мама? Мама, ведь, выглядит намного старше тебя.
- Она отказывается от операции. Ты ведь знаешь ее характер. Вечное
стремление прикрыть свой страх и апатию моральными соображениями. Я не
осуждаю ее. Фактически мы уже давно далеки друг от друга. Я не предал
ее, не развелся, не женился на другой, но мы давно уже идем разными
курсами...
- Я понимаю, - пробормотал Оскар и добавил: - Прости, отец, я немножко
устал...
- Поспи, сынок, я утомил тебя.
Оскар закрыл глаза. "Удивительно, - думал он, - устроен человек. Можно
выходить из себя из-за потерянной книги или запачканного пиджака и
испытывать некое душевное онемение, когда речь идет о вещах в тысячу
раз более важных". Он действительно почти не испытывал никаких эмоций.
Умом он понимал всю необычность услышанного, но только умом.
Он задремал и увидел, что бежит за каким-то человеком. Ему видна была
лишь спина убегающего, но он сразу догадался, что гонится за своим
слепком. Господи, только бы у него действительно были пустые глаза...
Меня позвали к доктору Грейсону, но мне пришлось ждать, наверное, с
полчаса.
Прошло уже недели две, как я очутился в Нове, но я все еще чувствовал
себя потерянным. Я знал теперь все, что произошло со мной, знал, что
мне ничего не угрожает, что доктор Грейсон благоволит мне, но никак не
мог обрести гармонию. Ни в ежечасной суете, ни в минуты погружения. Я
не мог понять, в чем дело. Страхи темной сурдокамеры остались позади, и
услужливая память ежедневно ощипывает их. Скоро от них вообще ничего не
останется.
Ко всему тому, что я узнал в Нове, я отнесся удивительно спокойно Я
пробовал мысленно разбирать моральную сторону существования лагеря, но
мысли ускользали от меня. Их заслонял образ доктора Грейсона, к
которому я по-прежнему испытывал необъяснимую привязанность.
Итак, моральная сторона моего пребывания в Нове меня как будто не
тяготила. Личная - тоже. Я был помоном, давшим обет безбрачия, и не
оставил семьи. Родители мои давно умерли. Пока, правда, я не знал,
каковы будут здесь в Нове мои обязанности, но доктор Грейсон еще в
первой беседе намекнул, что они будут не слишком огличаться от тех,
которые я имел в качестве помона.
Нас учили когда-то, что налигия одновременно едина и дробна. Едина -
как целостный организм со Священной Машиной в центре и прихожанами,
связанными с ней информационными молитвами. Дробна - потому что каждый
из прихожан несет в себе частицу Священного Алгоритма и, будучи оторван
от Машины, может один вмещать в себя всю Церковь. Отцы-программисты
назвали эту дробность эффектом святой голографии. Ведь если разбить
голографическую фотопластинку на множество кусочков, каждый из них
будет содержать в себе все то, что было на целой пластинке. А пактор