Чтение 14–й страницы книги ~Шрам~

гладкой гранитной плитой. На серой плите лужицами проступали буквы: "Динар
Дарран".

И все. Ни слова, ни знака, ни вести. Но, может быть, это совсем
другой человек, подумал Солль в тоске. Может быть, это другой Динар...

Едва переступая ногами, он подошел. Динар Дарран. Карета у дверей
"Благородного меча" и девушка странной, совершенной красоты. Кривая черта
под самыми носами Соллевых ботфорт, и бесформенные красные пятна на ее
щеках: "Динар?!"

Солль вздрогнул - так ясно прозвучал у него в ушах голос Тории. Будто
звон бьющегося стекла: Динар?! Динар?! Динар?!

На эту могилу никогда не опустится усталая каменная птица.

Сторож снова высунулся из домика, не спуская с Эгерта удивленного,
настороженного взгляда.

Тогда Солль повернулся и что есть силы ринулся прочь.

Дни сменялись днями. Время от времени от капитана являлся посыльный с
одним и тем же вопросом: как себя чувствует лейтенант Солль и в состоянии
ли он приступить к службе? Посыльный отправлялся назад, унося один и тот
же ответ: лейтенант чувствует себя лучше, но приступить к службе пока не
может.

Несколько раз появлялся и Карвер. Каждый раз ему приходилось
выслушивать извинения, передаваемые через слугу - молодой господин, увы,
слишком слаб и не может встретиться со старым другом.

Гуарды Каваррена понемногу привыкали к попойкам без Солля; одно время
всех волновала история его роковой любви, но потом эта тема сама собой
заглохла. Служанка Фета в трактире у городских ворот тайком повздыхала,
утирая глазки - но вскоре утешилась, потому что и без славного Эгерта
кругом хватало блестящих господ с эполетами на плечах.

Наконец, посыльный от капитана задал свой вечный вопрос несколько
иначе: а сможет ли лейтенант Солль вообще продолжать службу?
Поколебавшись, Эгерт ответил утвердительно.

На другой же день его вызвали на сбор с показательными боями. Бои
эти, проводившиеся обязательно затупленным оружием, всегда вызывали у
Эгерта насмешку: как же можно получить представление об опасности, имея в
руках тупое беззубое железо? Теперь одна мысль о том, что придется встать
лицом к лицу с вооруженным противником, бросала Эгерта в дрожь.

Наутро после бессонной ночи он отправил в полк слугу с вестью, что
болезнь лейтенанта Солля обострилась. Гонец благополучно вышел из дому -
но миновать ворота ему не удалось, потому что суровый, исполненный
негодования Эгертов отец безжалостно перехватил сыновнее послание.

- Сын мой, - на щеках Солля-старшего перекатывались желваки, когда,
темный как туча, он встал на пороге Эгертовой комнаты. - Сын мой, пришло
время объясниться, - он перевел дыхание. - Я всегда видел в своем сыне
прежде всего мужчину; что значит эта ваша странная болезнь? Уж не намерены
ли вы оставить полк, служба в котором - честь для всякого молодого
человека благородной крови? Если это не так - а я надеюсь, что это
все-таки не так - то чем объяснить ваше нежелание явиться на сбор?!

Эгерт смотрел на своего отца, не очень молодого и не очень здорового
человека; он видел жилы, натянувшиеся на морщинистой шее, глубокие складки
между властно сдвинутыми бровями и возмущенно сверкающие глаза. Отец
продолжал:

- Светлое небо! Я наблюдаю за вами вот уже несколько недель... И если
бы вы не были моим сыном, если бы я не знал вас раньше - клянусь Харсом, я
решил бы, что болезни вашей имя - трусость!

Эгерт дернулся, как от пощечины. Все естество его вскричало от горя и
обиды - но слово было произнесено, и в глубине души Эгерт знал, что
сказанное отцом - правда.

- В роду Соллей никогда не было трусов, - сказал отец сдавленным
шепотом. - Вам придется взять себя в руки, или...

Наверное, Солль-старший хотел сказать что-то уж совсем ужасное - так
нервно задергались его губы и вздулась вена на виске. Возможно, он хотел
посулить отцово проклятие либо изгнание из дому - но не решился произнести
угрозу и вместо этого повторил значительно:

- В роду Соллей никогда не было трусов!

- Оставьте его, - послышалось из-за широкой спины Солля-старшего.

Эгертова мать, бледная женщина с вечно опущенными плечами, не так
часто позволяла себе вмешиваться в разговоры мужчин:

- Оставьте его... Что бы ни происходило с нашим сыном, но впервые за
последние годы...

И она осеклась. Возможно, она хотела сказать, что впервые за
последние годы она не чувствует в сыне жесткой и хищной струны, которая
пугала ее, делая чужим и неприятным ее собственного ребенка - но тоже не
решилась произнести это вслух и только посмотрела на Эгерта - длинно и
сочувственно.

Тогда Эгерт взял шпагу и ушел прочь из дома.

Показательные бои в тот день прошли без лейтенанта Солля, потому что,
выйдя за ворота, он не отправился в полк, а побрел пустынными улицами по
направлению к городским воротам.

У трактира он остановился; трудно сказать, что заставило его
завернуть в широкую, до мелочей знакомую дверь.

В этот утренний час трактир был пуст, только между дальними столиками
мелькала чья-то согбенная спина; Эгерт подошел ближе. Не разгибаясь, спина
елозила чем-то по полу и мурлыкала песню без слов и мелодии; когда Эгерт
отодвинул стул и сел, песня оборвалась. Спина выпрямилась - и служанка
Фета, красная и запыхавшаяся, выронила от радости мохнатую тряпку:

- Господин Эгерт!

Через силу улыбнувшись, Солль велел подать себе вина.

На столах, на полу, на резных спинках стульев лежали квадратные
солнечные пятна. Тонко жужжала муха, колотясь лбом о стекло квадратного же
оконца; покусывая край стакана, Эгерт тупо смотрел в деревянные узоры на
столешнице.

Слово было сказано, и теперь Эгерт повторял его про себя, всякий раз
содрогаясь, как от боли. Трусость. Светлое небо, он трусил! Он струсил уже
бессчетное число раз, и у страха его были свидетели, и главным из них
оставался лейтенант Солль, прежний лейтенант Солль, герой и воплощенное
бесстрашие...

Он оставил грызть стакан и принялся за ногти. Трусы отвратительны и
жалки; Эгерт не раз наблюдал, как трусят другие, он видел признаки страха
извне - бледность, неуверенность, трясущиеся колени... Теперь он знает,
как выглядит собственная трусость. Страх - чудовище, снаружи никчемное и
ничтожное, изнутри же - палач, неодолимой силы мучитель...

Эгерт тряхнул головой. Неужели Карвер, например, испытывает нечто
подобное, когда пугается? Неужели все люди...

Фета в десятый раз явилась с тряпкой, чтобы надраить до блеска столик
господина Эгерта; он, наконец, ответил на робкий заискивающий взгляд:

- Не вертись, пигалица... Присядь-ка со мной.

Она уселась с такой готовностью, что скрипнул дубовый стул:

- Что угодно господину Соллю?

Он вспомнил, как втыкались в косяк над ее головой метательные ножи и
кинжалы, вспомнил - и покрылся холодным потом.

Она тут же отозвалась на его внезапную бледность, простонав
сочувственно:

- Господин Эгерт так долго боле-ел...

- Фета, - сказал он, опуская глаза, - ты боишься чего-нибудь?

Она радостно заулыбалась, решив, по-видимому, что господин Эгерт
заигрывает:

- Я боюсь однажды не угодить господину Соллю, и тогда хозяйка меня
выгонит...

- Да, - вздохнул Эгерт терпеливо, - а еще чего ты боишься?

Фета захлопала глазами.

- Ну, темноты, например, - подсказал Эгерт. - Ты боишься темноты?

Фета помрачнела, будто вспомнив что-то; пробормотала нехотя:

- Да... Только... зачем это господину Эгерту?

- А высоты? - он, казалось, не заметил ее вопроса.

- И высоты боюсь, - призналась она тихо.

Некоторое время длилась тягостная пауза; Фета смотрела в стол. Когда
Эгерт уверился, что не услышит от нее более ни слова, девушка вздрогнула и
прошептала:

- И, знаете, особенно... Грома... Как бабахнет... Ита рассказывала, у
них в селе одну девчонку громом убило насмерть... - она прерывисто
вздохнула. Прижала ладони к щекам и добавила, мучительно покраснев:

- А особенно боюсь... забеременеть...

Эгерт отшатнулся; испугавшись своей откровенности, Фета затараторила,
будто пытаясь потоком слов сгладить неловкость:

- Боюсь клопов, тараканов, бродяг, немых попрошаек, хозяйку, мышей...
Но мышей - это не самое страшное, можно перебороть...

- Перебороть? - эхом откликнулся Эгерт. - А как ты... Что ты
чувствуешь, когда страшно?

Она неуверенно улыбнулась:

- Страшно, и все... Внутри будто бы... Слабеет все, и еще...

Она вдруг залилась густой краской, и под слоем ее так и остался
непроясненным еще один важный признак испуга.

- Фета, - спросил Эгерт тихо, - а тебе было страшно, когда я бросал в
тебя ножи?

Она встрепенулась, будто вспомнив лучший день своей жизни:

- Нет, конечно! Я ведь знаю, что у господина Эгерта твердая рука...

Тут на кухне рявкнула хозяйка, и Фета с извинениями упорхнула прочь.