Чтение 14–й страницы книги ~Будем жестокими~

зрелость, но... он, видимо, попал в жуткую переделку, если так резко сдал.

А я вовремя, понял Поль. Очень вовремя.

- Поль? - торжественным голосом спросил профессор. - Ты?

- Не ожидали?

- А вот и ожидал, - в глазах профессора блеснули слезы. - Не просто
ожидал - ждал.

- Я не мог раньше. Так сложились обстоятельства. Вы, наверное, не
знаете, я...

- Да, да... Понимаю, обстоятельства...

- Я не помешал?

- Нет, конечно, нет. Я рад тебе.

И Поль был рад, что пришел сюда. Он всегда любил Серебрякова и в
лихие университетские годы проводил в этой квартире дни напролет. Тесные
двойные - увлекательное дело, надо сказать!

Черт побери! Здесь он впервые узнал, что такое наука! Не то абсурдное
занятие расфасованных по должностям исполнителей, к которому готовят со
школьной скамьи, а наука, как способ существования, как равноправный
способ познания мира.

Поль вспомнил свои недавние рассуждения о нравственности.

Выходит, познание мира действительно чуть ли не главное содержание
человеческой жизни - безграничное приближение к нравственности. И только
пытаясь понять вселенский поток, захвативший человечество, можно считать
себя порядочным человеком.

- Ну, проходи, проходи. Прости, не знаю, как тебя теперь следует
называть. Столько лет прошло...

- Как обычно - Поль.

Профессор смотрел на Поля с каким-то странным интересом и в этом было
что-то неприятное, как будто он прекрасно понимал цель визита своего
бывшего ученика и в душе удивлялся, что такая дубина стоеросовая, как
Поль, оказался вдруг способным на...

А вот это мы и постараемся выяснить, на что это я оказался способным.
На что-то значительное, наверное, если Серебряков так волнуется. Я-то
думал, что волноваться следует мне, но похоже, что профессор больше
разбирается во всей этой истории. А волнуется больше тот, кто больше
знает. Все правильно.

- Ты по делу? Конечно, по делу. Вы, молодежь, сейчас никогда не
ходите в гости без дела. Такие времена.

- Пожалуй, да.

- Обычные человеческие чувства больше вас не интересуют. Только
дела... Что ж, не буду тебя задерживать, рассказывай, что у тебя
случилось?

- Не знаю, как и сказать... Вопрос у меня скорее философский, чем
практический.

- Философский? Впервые слышу от тебя это слово. Помнишь, для вас всех
"заниматься философией" было созвучно грязному ругательству. Прости, но я
не могу говорить с тобой о философии, не разобравшись, почему тебя вдруг
стала занимать эта сторона нашей действительности. Мы давно не виделись,
ты явно изменился. И я не знаю как. Я должен знать, с кем веду разговор.

- Я - Поль Кольцов, без определенных занятий. Ничего другого о себе
сказать не могу.

- Я слышал о трех Кольцовых: научном сотруднике, писателе,
террористе. Кто же передо мной?

Поль вспомнил навязчивую идею о своей асоциальности и решил, что
профессору следует говорить правду.

- Никто, дорогой профессор. Просто никто, естественно, в социальном
смысле - никто. Человек без определенных занятий. Спешу вас успокоить, с
некоторых пор меня мало интересуют социальные проблемы. Я стараюсь не быть
писателем или ученым в общеупотребительном смысле. И это мне удается.

- Разве так бывает?

- Конечно, мировоззрение и идеология разные вещи.

- Что ж, поговорим о мировоззрении. Подожди, я приготовлю кофе. А
может быть джина?

- Нет, спасибо. Лучше кофе.

- Хорошо.

Поль с удовольствием устроился в своем любимом кресле у окна.
Давным-давно, когда он бывал у профессора едва ли не чаще, чем на кафедре,
(ну, когда он думал, что ничего интереснее тесных двойных на свете не
бывает) в этом кресле прошли его лучшие деньки. С тех пор здесь мало что
изменилось, лишь выросла коллекция шариковых ручек. Профессор неохотно
расставался со своими привычками. Профессора - они такие! Кстати, нет
ничего проще, чем написать рассказик о профессоре.

Например, такой.

Жил на свете профессор с мировым именем. Идеи, которые он
периодически выдвигал, были столь заумны, что обалдевшие слушатели
начинали понимать их лет через пять, не раньше.

Администрация, впрочем, не любила его. Если идеи его становились
понятными через пять лет, когда же, спрашивается, их можно внедрить?

Экономика должна базироваться на законах экономики. А наука должна
быть самоокупаемой. Кому, подумайте сами, нужен ученый, чьи идеи можно
понять только через пять лет?

Сначала у профессора отняли настольную лампу, а затем и из люстры
вывернули лампочку - вроде бы пустяк, а все-таки экономия.

На общем собрании коллектива поставили вопрос о его профессиональной
пригодности. Если его идеи становятся понятными через пять лет, а деньги
на пропитание он требует два раза в месяц, откуда их брать? Отнимать у
работящих? Они, значит, будут работать, а он - болтать об идеях, которые и
понять-то можно только через пять лет! Не воспитываем ли мы тем самым
иждивенчество?

А если он скажет что-то такое, что и через пять лет никто не поймет?
Доверять? Но так можно дойти до абсурда. Предположим, ждем пять лет, а
потом оказывается, что профессор был не прав. Или еще более вероятный
случай - проходит четыре года м десять месяцев, а он заявляет, что то-то и
то-то было неверным, а надо было заниматься тем-то и тем-то. Про второе,
естественно, мы поймем через пять лет, а про первое сразу становится
понятным - неправильно. Вернет ли профессор зарплату за четыре года десять
месяцев назад? Ну и так далее...

Конец у рассказа оптимистичный - профессор бросил свою завирательную
науку и занялся общественно-полезным трудом - складывает коробочки для
обуви. И счастлив, потому что теперь каждый может сразу увидеть результаты
его труда...

А что, забавно получилось.

Профессор, наконец, справился с сервировкой стола и пригласил Поля.
По стенке рядом с ним прыгал красноватый солнечный зайчик. От чашки, что
ли?

- Я слушаю тебя, Поль.

- Я бы хотел узнать ваше мнение по довольно неожиданному вопросу.
Видите ли, я решил написать популярную брошюрку о великих околонаучных
заблуждениях. Для школьников. Ну, машина времени, вечный двигатель,
нуль-т, что там еще?

- Мультипликатор...

- Во, вот... Может быть вы подскажите, к кому я могу обратиться за
материалом, в библиотеку с таким не придешь.

Совершенно неожиданно профессор заплакал.

- Вот я и дождался. Ты пришел, мой мальчик. Это так мучительно -
ждать, придет ли кто-нибудь ко мне. И не знать - кто. Пришел ты. И я рад
тебе. Честно говоря, я не думал, что ты сможешь. Я ждал Федора или Ника.
Но пришел ты. Обычный, земной... Я рад тебе. Это справедливей, чем...
Теперь я умру спокойно, видит бог...

- Ну что вы, профессор.

- Как хорошо, что пришел именно ты. Я ведь скоро умру, а ты не грусти
- так должно быть. И не бросай из-за моей смерти дела. Понял? Не бойся их.
Ничего они тебе не смогут сделать. Ничего.

- Что сделать?

- Не такие уж это заблуждения, мой мальчик. Нуль-т, например.
Красноватый солнечный зайчик вдруг прыгнул профессору на лоб. Тихонько
звякнуло стекло, и зайчик расплылся кровавым пятном. Тело профессора
грузно сползло на пол.

Лазерный прицел! Вот что это было!

Поль мешком свалился на пол и на четвереньках подлез под стол.
Красное пятнышко исчезло. Нельзя было терять ни минуты.

Поль вскочил, бросил чашку с недопитым кофе в сумку, чтобы не
оставлять отпечатков, и выскочил из квартиры.

Законы конспирации требовали четких и решительных действий, но
заставить себя подчиняться инструкции было столь же трудно, как и
бессмысленно. Конечно, они прекрасно знали, кто был с профессором в
комнате в момент выстрела.

Но инстинкт победил. Как учили, Поль смешался с толпой на базарной
площади, чтобы сбить со следа возможных преследователей, и устроил беготню
по городу с бесконечными пересадками.

Трамвай, автобус, метро, снова автобус.

Ну и так далее.

К дому он подошел уже затемно... И нисколько не удивился, что его
ждали. Щелкнули наручники, и Поля втолкнули в машину.

Особого волнения Поль не испытывал. Ночь на нарах он использовал по