Чтение 14–й страницы книги ~Жертвы~

целомудренной Алкмены.

Повод для сплетен и пересудов по всей Элладе.

Напротив, сидя на низком ложе, клевала носом дряхлая нянька Эвритея.
Впрочем, голова почтенной Эвритеи, чья иссохшая ныне грудь выкормила в
свое время немало достойных фиванцев, в последние пять лет стала слишком
тяжелой для тощей старушечьей шеи и тряслась практически всегда - так что
лишь из-за этого не стоит упрекать Эвритею в излишней сонливости.

Тем более что трое нянек помоложе спали уже давно, развалившись на
циновках у стены, и их крепкий здоровый сон не вызывал у постороннего
наблюдателя никаких сомнений в его подлинности.

- Дай! - донеслось из-за щитов, и в щели мелькнула сперва розовая
младенческая спина, а после и то замечательное место, по которому любят
шлепать мамы не только в семивратных Фивах. - Да-а-а-ай!..

Звук оплеухи, возня, протестующие вопли... тишина.

Тишина.

Кто обвинит спящих, если в жаркий воздух летнего дня исподволь
вкралось дыхание Сна-Гипноса, божества темного и неотвратимого, как и его
старший брат, не знающий жалости Танат-Смерть?!

Поэтому раскачивающаяся в полудреме Эвритея была единственной, кто
заметил некое движение на полу, и старуха отнюдь не сразу поняла, что оно
означает.

- Да-а-а-ай! - еще раз послышалось из огороженного угла.

Тишина.

Две маслянисто-отсвечивающие ленты лениво скользили от порога к
щитам, изредка задерживаясь и приподнимая узкие треугольные головки; они
текли беззвучно, они были невинны и ужасны, и дряхлая нянька следила за
ними сперва равнодушно, потом, когда понимание забрезжило в ее мозгу -
испуганно; а родившийся в горле крик распух и застрял, мешая дышать и лишь
слабым хрипением пробиваясь наружу.

С перепугу Эвритее показалось, что змеи гораздо больше, чем они были
на самом деле, что они - порождения Ахерона, реки подземного царства
мертвых, что чешуя их отливает грозным огнем Бездны Вихрей; и голова
старухи впервые за последние годы перестала трястись, застыв в оцепенении.
"Зевс Всеблагий, - Эвритее казалось, что она кричит, но на самом деле губы
ее лишь беззвучно шевелились, - матушка наша Афина-Тритогенейя... дети!..
дети, дети, де..."

И было совершенно непонятно, молится ли старая нянька, и если
молится, то кому - Зевсу, Афине или каким-то странным детям... Впрочем,
все мы дети, чьи-то дети - и Зевс, сын Крона, и Афина, дочь Зевса, и
нянька Эвритея, дочь вольноотпущенника Миния Лопоухого.

Возня за щитами на миг прекратилась.

Две змеи сплелись в один клубок, и две головки, растревоженно
постреливая жалами, неуловимым движением просунулись в щель между парадным
щитом и обычным, боевым, с изображением пылающего солнца; и тут же
вынырнули обратно.

- Да-а-ай!..

Две пухлые ручки показались в щели. Они возбужденно хватали воздух
растопыренными пальцами, ссорясь, отталкивая друг друга, норовя догнать
убежавшую игрушку... Позднее, когда Эвритея будет в сотый раз рассказывать
о случившемся ахающим рабам и слугам, она выставит перед собой руки,
задумается, пожует запавшими губами, отрицательно покачает головой и левой
рукой возьмет за локоть стоящую рядом рабыню. Так и будет показывать: рука
Эвритеи и рука рабыни. Только никто не поймет, что же хотела этим сказать
выжившая из ума старуха, никто не поймет, а зря.

Обе руки были правые.

...Дрогнул парадный щит, раскачиваемый изнутри, детские руки
втянулись за ограду, следом за ними шмыгнули змеиные головы - и тут одна
из подпорок не выдержала. Что-то заскрипело, треснуло, поплыл вбок
барельеф, изображавший заглатывание несчастной Метиды, края двух щитов -
тяжелого парадного и более легкого, боевого - резко сошлись, подобно
гигантским ножницам, клубок на полу завязался немыслимыми узлами,
наливаясь упругой силой...

И обмяк.

Когда центральный щит с грохотом рухнул - к счастью, наружу - Эвритея
нашла в себе силы закричать.

Пока молодые няньки-засони продирали глаза да соображали, что к чему,
в покои уже ворвалась испуганная Алкмена. Не останавливаясь, она кинулась
к детям, с разгона упала на колени и принялась ощупывать малышей.

Мало-помалу до нее дошло, что ничего страшного не случилось, что дети
живы-здоровы, и можно спокойно повернуться и отвести душу на нерадивых
няньках. Она глубоко вздохнула, набрав воздуха, отчего прекрасная полная
грудь Алкмены стала еще прекрасней и полнее, бросила на детей последний
взгляд - и увидела, что держит в руках торжествующий Алкид.

Весь набранный воздух пропал втуне, вылетев ужасным воплем, к
которому немедленно присоединились няньки. Женщины кричали, старая Эвритея
силилась приподняться с ложа, юный Алкид вертел в руках двух дохлых змей,
держа их за перебитые шеи и силясь засунуть одну из голов в рот, а вокруг
него ползал красный от возмущения Ификл и орал не своим голосом:

- Дай! А-а-а... да-а-ай!..

Вдруг он успокоился, вытащил из-под рухнувшего щита змеиный хвост и
принялся деловито обматывать им ногу брата.

Как раз к этому времени в покоях объявился всклокоченный Амфитрион,
совершенно голый, зато с мечом в руке; следом за ним вбежало человек
пять-шесть челяди, и не прошло и часа, как все Фивы знали о случившемся,
причем у каждого фиванца было свое мнение на этот счет.

А к вечеру в дом Амфитриона прибыл самый знаменитый в Элладе
прорицатель, женоподобный слепец Тиресий.

Его проводили в печально известные покои, дали потрогать змей,
лежавших на полу у стены, после чего подвели к детям, сидевшим на руках у
нянек.

- Змеи Геры, - глубокомысленно возвестил Тиресий, вытирая о льняной
хитон палец, которым он только что трогал змеиные зубы.

- Змеи Геры! - зашептались вокруг со значением, и у слепца хватило
ума не объяснять, что эти змеи всего-навсего неядовитые полозы, каких
может приобрести в храме Геры любая рабыня, довольная своими хозяевами
(или собственным мужем!), приобрести и пустить жить под дом, посвятив их
богине домашнего очага.

Считалось, что это способствует благосостоянию и миру в доме.

- Мальчик вырастет героем! - Тиресий ткнул пальцем вверх, подумал, не
сказать ли "великим героем", и решил не скупиться.

Тем более, что однажды он уже пророчествовал Амфитриону примерно о
том же.

- Величайшим героем Эллады! - громогласно уточнил Тиресий, и
почувствовал, как у него холодеет затылок. Это случалось с ним нечасто,
лишь тогда, когда волна истинного предвиденья накатывала на слепца - и он
не любил эти мгновенья, не любил и опасался их, потому что за истину мало
платили; и еще потому, что Тиресий до колик, до боли в желудке боялся
открывавшегося ему будущего.

Уже у дверей Тиресия робко тронули за плечо.

- Прости, господин мой, - еле слышно прошамкала старая Эвритея, - я о
мальчике... ты тут сказал - героем, мол, будет... Который мальчик-то,
господин?

- Вон тот, - Тиресий указал себе за спину и, сопровождаемый
рабом-поводырем, двинулся дальше.

- Тот? - переспросила старуха. - Который - тот? Ведь их двое!.. двое
ведь мальчиков, господин мой!..

Но ее уже никто не слушал.

Выйдя из дома Амфитриона, Тиресий неторопливо двинулся по улице,
сжимая правой ладонью мускулистое плечо поводыря и легонько постукивая о
дорогу концом посоха, зажатого в левой.

Он давно привык к своей слепоте, сжился с ней, даже полюбил в
некоторой степени этот мрак, позволяющий спокойно рассуждать и делать
выводы; он иногда чувствовал себя чистым духом, по воле случая заключенным
в горе жирной плоти - и поэтому зачастую бывал неопрятен и рассеян.

Единственное, к чему Тиресий никогда не мог привыкнуть - это к дару
прозрения.

Предсказывать людям будущее, основываясь на обычном знании людских
чаяний и стремлений, на умении складывать крохи обыденного в монолит
понимания - о, это было для Тиресия несложно! Он слушал, запоминал,
сопоставлял - и предсказывал, причем делал это не туманно и двусмысленно,
подобно дельфийскому оракулу, а просто и однозначно, за что Тиресия любили
правители... и, наверное, любили боги.

За это - любили.

Зато когда темная и ненавистная волна прозрения захлестывала его с
головой, когда он тонул в будущем, захлебываясь его горькой мякотью, и
потом его рвало остатками судьбы - тогда Тиресий зачастую сам не понимал
смысла своих ответов, или понимал слишком поздно, что было мучительно.

Но в эти минуты он не мог молчать.

...Впрочем, сегодня он и сказать-то толком ничего не смог. Потому что
уже на пороге, перед самым уходом, когда в спину что-то бормотал
старушечий голосок, Тиресия оглушил рокот той преисподней, которую Тиресий
звал Тартаром, и рокот этот странным образом переплетался со звенящим
гулом тех высей, которые Тиресий звал Олимпом... два голоса смешивались,
закручивались спиралью, превращаясь в пурпурно-золотистый кокон (Тиресий
не был слепым от рождения, и память его умела видеть), и там, в