"Слава Богу, они знают, к чему липнут". И больше ничего.
круглыми щитами, с пиками выставленными вверх, со сползшими носками - все
низкорослые, с землистыми лицами. Я узнал их всех вместе, стоя на небольшом
возвышении руки в боки, готовый повелевать. Они рассеяно следили за мной
несколько секунд в полном молчании, замерев на месте, а я высокомерно
обводил их взглядом и не менял положения тела, пока не убедился в их полной
покорности. Тогда я начал действовать: топнул пару раз левой ногой, держа
руки на поясе, и, подпрыгнув, хлопнул в ладоши, и после небольшой паузы я
стал подпрыгивать, приземляясь то на разведенные, то на соединенные ноги.
Никто не двинулся с места, вся эта группа людей с длинными мечами на поясе,
в латах с неудобными, на мой взгляд, налокотниками, наплечниками,
наколенниками, а ведь должны были начать метаться в радостном недоумении,
гоготать и неистовать наконец. Я удивлялся, сколь неверна теория. И вдруг
что-то меня остановило на полу лету, лицо облилось густокрасным цветом, и я
быстро и надолго опустил глаза долу.
прибывать в стороне от этого. Я имею ввиду чучело козы. Оно немного
смахивает на оригинал - вот в чем дело. А я не могу прибывать в такой
двойственности. С одной стороны, я твердо знаю, что мне надо куда-то идти,
что-то делать. А с другой, я немного смущен ее присутствием. Я понимаю любое
предназначение. Я берусь оправдать даже гетры из козлиной шерсти. Но
вынудить себя к такому вот соседству - я не в силах. Знаете? - это не
неудобство и не сострадание и даже не чувство вины, а здоровое понимание
того, что меня это не оставит.
Я был полон снисхождения к такому повороту событий. Но я не видел себя!
Сплошной черный силуэт. Да к тому еще и в женском платье. Руки были тонкими,
как у барышни, а волосы на голове были собраны в некий завиток. Следовало
повернуть голову, чтобы понять, как это выглядит в профиль. Здесь я должен
остановиться и затаить дыхание. Мне что-то угрожает? Я сам без чувства риска
подвожу себя к положению потерянного. Довольно долго я не ощущал подобной
зависимости. Хотя, на самом деле, не это ли должно было быть в любом другом
месте? Осознавая это, я даже могу немного поворачиваться. Что я и делаю -
строго на 90 градусов. Ать, два.
шагом на середину. Достать до меня было нельзя, я это видел. И, запустив
руки в карманы, с легким кивком, прогнусил: "Довольно нам влачить унынье.
Вот подлетает эскадрилья. Вернись смущение домой. Нет, черный ворон - я не
твой". Все подались вперед, ожидая продолжения. А я развел руки и пустился в
пляс. Вскоре вся комиссия, и врачи, и брандмейстеры лихо повскакивали с мест
и стали отплясывать вокруг меня.
крышу и в первом же люке вентиляции найти себе выход. На локтях доехать до
какого- нибудь мукомольного конвейера. И гари, и копоти не чувствуется, хотя
ведь назначают иногда человеку припарки. В профиль - чистый Гораций, но
бровь глубока, черна, и глаз под ней сплавляется и слезится. Вот тебе и
Гораций. Хотя, знаете ли? Любого силой, грубо поверни боком к свету и
увидишь камею Гонзаго. Боюсь соврать, но этот и тот, о котором я говорил,
были прохвостами.
наклонился, чтобы получше разглядеть обгект. И в момент этого опускания
голова моя отяжелела, кровь ударила в виски и, вынужденный хоть как-то
прервать надвигающийся обморок, я снял с руки часы и приложил к уху - ходят
ли? - таким образом переключив внимание. На этом мое затруднение не
кончилось, где-то у моего носа оказался непрозрачный сосуд с уксусной
эссенцией. Я выбрал нужный наклон головы, чтобы на меня это не произвело
такого же сильного впечатления, и, выждав секунды две, смог уложить свою
голову между двух штативов, полагая, что опасность миновала.
кому-нибудь в морду и привет. А здесь благодать... Трезвых ни одного. И
ходишь, хрустишь суставами, наводишь тень на плетень своими белибердосами.
Так, ей-Богу, зимы хочется. Скорей бы зима наступила.
разводить руками. Тем более, что эти расстояния: диван - кресло - диван, -
можно преодолеть, ничего не подозревая об опасности. В окне свет. В коридоре
тоже свет. На самом дне места нет простуженней. И я знаю, как бы поступил,
если бы на самом видном месте лежала двустволка. Я бы знал, куда повернуть и
что вымолвить. На меня постоянно кто-то смотрит, требуя принять в нем
участие, и я не отказываюсь, я просто поворачиваюсь к нему лицом и
требовательным голосом обгявляю: "Изыди!" Так я обращаюсь к простому, но что
бы было, если и к сложному. Вынь палец изо рта, опереди свободное дыхание,
замкни перед с задом. Регистрируй обновленным весь свой строй и канючь, пока
не откроют. Выйди на середину и приветствуй: "Пришла пора действа". А я
приберусь пока, названным словом. "Левонтий, сбрось мальца. Нет в тебе
надежи".
уязвляющего действия. На мне была клетчатая рубаха - это-то и разносило меня
во все стороны. Тапочки болтались между большим и указательным пальцем. И на
меня постоянно кто-нибудь возводил напраслину. Но разве я мог этого не
слышать? Я отлично это слышал. Мне даже казалось, что окажись мы тет-а-тет,
и вопрос был бы решен. Но далеко хулители. Поздно ловить их за руку... Я
боюсь, что слишком жестко сужу. Но то, что для меня очевидно, увы, ни есть
правило для других.
определенно: я действительно нес, и ладони были плотно сжаты. Проходя по
сумраку, я боялся споткнуться. Надо же! И этого мне не нужно было бояться -
я почти по наитию обходил и переступал, разбросанные по полу игрушки. И
наконец, выполнив несколько несложных движений, я остановился, тяжело дыша.
Было почти уже утро. Я не мог этому не порадоваться, ни должным образом не
принять к сведению. В ладонях, сияя золотом, лежала медаль или медальон (как
вернее?), который был готов рассыпаться, но я смог его удержать. Руки были
уже над столом и, собственно, цель была достигнута. Я медленно перенес это
на стол и осторожно развел ладони. Я тоже весь покрылся испариной и долго не
мог прийти в себя, чувствуя, что также и глаза перестали видеть - то есть
все потемнело. В действительности, я, конечно же, убедился все ли донес и
туда ли положил, но это был скорый взгляд да и только.
которого ветер важнее слова. "И седой с бородой буду бегать с дудой. И никто
мне не скажет, что я иудей". Однако уже сумерки, первозданная эпоха. Можно
ходить вокруг деревни и наслаждаться единственными и окончательными на этом
месте избами, тяжелой темно-зеленой травой на лугу, потемневшим неразличимым
трактом. Любоваться или восхищаться? Разные вещи. Скоро опустится ночь,
дороги перестанут существовать. "Мы одни в этом доме..."
воткнуться в пол для очередного шага, руки, согнутые в локтях, размашисто
застыли на месте. Тем не менее, я все это соображал и мог видеть. Значит,
подумал я, сейчас я буду решать, как мне от этого избавиться.
видевший это, заметил вполголоса:
без должной дезинфекции вытаскивают и вот результат: мужчина становится
женщиной. Дантист недоверчиво посмотрел на него и произнес:
которые находились в кабинете, повскакивали и стали яростно хлопать в
ладоши, словно все ополоумели. Я закрыл свой изуродованный рот и поместил
ладонь с массивной печаткой на плевательнице. Так делают, чтобы люди
сообразили, кому следует хлопать. Женщина-врач из другого угла вскинула руки
и, цокая языком, приставным шагом пересекла это место. Я задумался. Видимо,
в этом и состояла основная задача. Я не сомневаюсь в том, что она немного
переборщила.
тяжесть навалилась на нее. Я потянул ее вверх из последних сил и только
теперь заметил перед собой длинную плоскость стола. Я опрокинулся вперед и в
этом слабоосвещенном помещении мне показалось, что углы заволокло какой-то
пеленой. Я удивился этому своему случайному наблюдению и, лежа на животе,
стал внимательно смотреть в один из углов. При этом я спрашивал себя: зачем?
Зачем я отважился на такое странное присутствие. "Давненько здесь свет не
включали", - пронеслось у меня в голове. Стояла ли у стен мебель: шкафы,
серванты? Были ли комнате стулья, настенная роспись? Или это был голый
сарай? Я опустошенно и разочарованно выдохнул весь воздух.
Я стоял безвольно раскинув руки с упущенной на грудь головой, предоставляя
себя в полное распоряжение этой надвигающейся опасности. Хотя опасность ли
это? Затрудняюсь в понимании не только предмета, но и времени, когда это все
происходит. Она сказала... То, что она говорила было нелепым, за эту
нелепость я готов карать нещадно. И поэтому все это нечисто, я чувствую. Все
это. И испачкается еще много раз.
Очевидно, время, которое я провел от одного пункта до другого уже кончилось,
и я безрадостно замечаю, что в этом промежутке, мне стало тесно. Я чудно и
невоздержанно теперь мотаю головой, хорошо понимая, что я делаю и, главное,