Чтение 14–й страницы книги ~Чапаев и пустота~

"Т-90". Кроме того, в их составе одни лесбиянки, две из которых
инфицированы английским стрептококком. Несмотря на эти ультрасовременные
черты, "Воспаление придатков" играет в основном классическую музыку -
правда, в своей интерпретации. Сейчас вы услышите, что девчата сделали из
мелодии австрийского композитора Моцарта, которого многие наши слушатели
знают по фильму Формана и одноименному австрийскому ликеру, оптовыми
поставками которого занимается наш спонсор фирма "Третий глаз".

Заиграла дикая музыка, похожая на завывание метели в тюремной трубе.
Слава Богу, я был уже в забытьи. Сначала меня одолевали тяжелые мысли о
происходящем, а потом привиделся короткий кошмар про американца в черных
очках, который как бы продолжал историю, рассказанную этой несчастной.

Американец посадил свой самолет во дворе, облил откуда-то взявшимся
керосином и поджег. В огонь полетели малиновый пиджак, черные очки и
канареечные брюки, а сам американец остался в крохотных плавках. Поигрывая
великолепно развитыми мышцами, он долго искал что-то в кустах, но так и не
нашел. Затем в моем сне был провал, а когда я увидел его опять, он уже
был, страшно сказать, беременным - видимо, встреча с Марией не прошла для
него даром. К этому моменту он успел превратиться в пугающую металлическую
фигуру с условным лицом, и на его вздувшемся животе яростно сверкало
солнце.

Доносившаяся до меня мелодия сначала как бы поднималась вверх по
лестнице, а потом, после короткого топтания на месте, отчаянно кидалась в
лестничный пролет - и тогда заметны становились короткие мгновения тишины
между звуками. Но пальцы пианиста ловили мелодию, опять ставили на
ступени, и все повторялось, только пролетом ниже. Место, где это
происходило, очень напоминало лестницу дома номер восемь по Тверскому
бульвару, только во сне эта лестница уходила вверх и вниз, насколько
хватало глаз, и, видимо, была бесконечной. Я понял вдруг, что у любой
мелодии есть свой точный смысл. Эта, в частности, демонстрировала
метафизическую невозможность самоубийства - не его греховность, а именно
невозможность. И еще мне представилось, что все мы - всего лишь звуки,
летящие из под пальцев неведомого пианиста, просто короткие терции,
плавные сексты и диссонирующие септимы в грандиозной симфонии, которую
никому из нас не дано услышать целиком. Эта мысль вызвала во мне глубокую
печаль, и с этой печалью в сердце я и вынырнул из свинцовых туч сна.

Несколько секунд я пытался сообразить, где я, собственно, нахожусь и
что происходит в том странном мире, куда меня вот уже двадцать шесть лет
каждое утро швыряет неведомая сила. На мне была тяжелая куртка из черной
кожи, галифе и сапоги. Что-то больно впивалось мне в бедро. Я повернулся
на бок, нащупал под ногой деревянную коробку с маузером и огляделся. Надо
мной был шелковый балдахин с удивительной красоты желтыми кистями. Небо за
окном было безоблачно-синим, и далекие крыши слабо краснели под холодными
лучами зимнего солнца. Прямо напротив моего окна на другой стороне
бульвара был виден обитый жестью купол, отчего-то напомнивший мне живот
огромной металлической роженицы.

Я вдруг понял, что музыка мне не снилась - она отчетливо доносилась
из-за стены. Я стал соображать, как я здесь оказался, и вдруг меня словно
ударило электричеством - в одну секунду я припомнил вчерашнее и понял, что
нахожусь на квартире фон Эрнена. Я вскочил с кровати, метнулся к двери и
замер.

За стеной, в той комнате, где остался фон Эрнен, кто-то играл на
рояле, причем ту самую фугу фа минор Моцарта, тему из которой кокаин и
меланхолия заставили меня вспомнить вчера вечером. У меня в прямом смысле
потемнело в глазах - мне представился кадавр, деревянно бьющий по клавишам
пальцами, высунутыми из-под наброшенного на него пальто; я понял, что
вчерашний кошмар еще не кончился. Охватившее меня смятение трудно
передать. Я оглядел комнату и увидел на стене большое деревянное распятие
с изящной серебряной фигуркой Христа, при взгляде на которую у меня
мелькнуло странное чувство, похожее на deja vu, - словно я уже видел это
металлическое тело в каком-то недавнем сне. Сняв распятие, я достал из
кобуры маузер и на цыпочках вышел в коридор. Двигало мной примерно такое
соображение: если уж допускать, что покойник может играть на рояле, то
можно допустить и то, что он боится креста.

Дверь в комнату, где играл рояль, была приоткрыта. Стараясь ступать
как можно тише, я подошел к ней и заглянул внутрь. Отсюда был виден только
край рояля. Несколько раз глубоко вдохнув, я толчком ноги распахнул дверь
и шагнул в комнату, сжимая одной рукой тяжелый крест, а другой - готовое к
стрельбе оружие. Первым, что я увидел, были сапоги фон Эрнена, торчащие из
угла; он мирно покоился под своим серым английским саваном.

Я повернулся к роялю.

За ним сидел человек в черной гимнастерке, которого я видел вчера в
ресторане. На вид ему было лет пятьдесят; у него были загнутые вверх
густые усы и легкая седина на висках. Казалось, он даже не заметил моего
появления - его глаза были закрыты, словно весь он ушел в музыку. Играл он
и правда превосходно. На крышке рояля я увидел папаху тончайшего каракуля
с муаровой красной лентой и необычной формы шашку в великолепных ножнах.

- Доброе утро, - сказал я, опуская маузер.

Человек за роялем поднял веки и окинул меня внимательным взглядом.
Его глаза были черными и пронизывающими, и мне стоило некоторого усилия
выдержать их почти физическое давление. Заметив крест в моей руке, он еле
заметно улыбнулся.

- Доброе утро, - сказал он, продолжая играть. - Отрадно видеть, что с
самого утра вы думаете о душе.

- Что вы здесь делаете? - спросил я, осторожно укладывая распятие на
крышку рояля рядом с его шашкой.

- Я пытаюсь, - сказал он, - сыграть одну довольно трудную пьесу. Но,
к сожалению, она написана для четырех рук, и сейчас приближается пассаж, с
которым мне не справиться одному. Не будете ли вы так любезны помочь мне?
Кажется, вам знакома эта вещь.

Словно в каком-то трансе, я сунул маузер в кобуру, встал рядом и,
улучшив момент, опустил пальцы на клавиши. Мой контрапункт еле поспевал за
темой, и я несколько раз ошибся; потом мой взгляд снова упал на раскинутые
ноги фон Эрнена, и до меня дошел весь абсурд происходящего. Я отшатнулся в
сторону и уставился на своего гостя. Он перестал играть и некоторое время
сидел неподвижно - казалось, уйдя глубоко в свои мысли. Потом он
улыбнулся, протянул руку и взял с крышки распятие.

- Бесподобно, - сказал он. - Я никогда не понимал, зачем Богу было
являться людям в безобразном человеческом теле. По-моему, гораздо более
подходящей формой была бы совершенная мелодия - такая, которую можно было
бы слушать и слушать без конца.

- Кто вы такой? - спросил я.

- Моя фамилия Чапаев, - ответил незнакомец.

- Она ничего мне не говорит, - сказал я.

- Вот именно поэтому я ей и пользуюсь, - сказал он. - А зовут меня
Василий Иванович. Полагаю, что это вам тоже ничего не скажет.

Он встал со стула и потянулся; при этом суставы его тела издали
громкий треск. Я почувствовал легкий запах дорогого английского одеколона.

- Вчера, - сказал он, пристально глядя на меня, - вы забыли в
"Музыкальной табакерке" свой саквояж. Вот он.

Я посмотрел на пол и увидел стоящий возле ножки рояля черный саквояж
фон Эрнена.

- Благодарю вас, - сказал я. - Но как вы вошли в квартиру?

- Я пытался звонить, - сказал он, - но звонок, видимо, не работает. А
ключи торчали из двери. Я увидел, что вы спите, и решил подождать.

- Понятно, - сказал я.

На самом деле ничего понятно мне не было. Как он узнал, где я? К кому
он вообще пришел - ко мне или к фон Эрнену? Кто он и чего он хочет? И
почему - именно это мучило меня невыносимо - почему он играл эту проклятую
фугу? Подозревает ли он что-нибудь? (Кстати сказать, накрытый пальто труп
в углу смущал меня меньше всего - это был вполне обычный для чекистских
квартир предмет обстановки.)

Чапаев словно прочел мои мысли.

- Как вы очевидно, догадываетесь, - сказал он, - я к вам не только по
поводу вашего саквояжа. Сегодня я отбываю на восточный фронт, где командую
дивизией. Мне нужен комиссар. Прошлый... Ну, скажем, не оправдал
возлагавшихся на него надежд. Вчера я видел вашу агитацию, и вы произвели
на меня недурное впечатление. Кстати, Бабаясин тоже очень доволен. Я хотел
бы, чтобы политическую работу во вверенных мне частях проводили вы.

С этими словами он расстегнул карман гимнастерки и протянул мне
сложенный вчетверо лист бумаги. Я развернул его и прочел:

"Тов. Фанерному. Согласно приказа тов. Дзержинского вы немедленно
переводитесь в распоряжение командира Азиатской Конной Дивизии тов.
Чапаева с целью заострения политической работы. Бабаясин."

Снизу стояла уже знакомая мне расплывающаяся фиолетовая печать. Что
же это за Бабаясин такой, смятенно подумал я и поднял глаза.

- Так как вас все-таки зовут? - прищурясь, спросил Чапаев. - Григорий
или Петр?

- Петр, - облизнув пересохшие губы, сказал я. - Григорий - это мой
старый литературный псевдоним. Знаете, все время возникает путаница.
Некоторые по старой памяти говорят Григорий, некоторые - Петр...

Кивнув, он взял с рояля шашку и папаху.

- Так вот, Петр, - сказал он, - возможно, это покажется вам не вполне
удобным, но наш поезд отбывает сегодня. Ничего не поделаешь. Война. У вас