Чтение 14–й страницы книги ~Золотая голова~

всему Чуку не терпелось поскорее покончить с этим положением, которое
он назвал "вражеским гипнозом" и вернуться назад.

Надежда брезжила на юге, куда он спешил, соглашаясь и на
беспризорный ящик.

К тому же сердце его согревалось неким узелком, подвязанным под
одеждой, содержание которого во много крат превосходило стоимость
такого же, наполненного, скажем, упомянутыми изумрудами.

Нет, не изумруды уносил из магазина Лазарь Аптекман. В его
узелке выхвалялись друг перед другом неземной красоты нити редчайшего
жемчуга, несколько старинных культовых предметов, из тех, что и не
снились Хоботу, украшенных многочисленными разновеликими бриллиантами
и, наконец, собственно бриллианты - крупные, как чернослив и чистые,
как глаза гимназистки приготовительного класса.

Вожаком среди них был один, величиной с кулачок той же,
выбранной для примера, гимназистки.

Все это коварный Чук утаил от коллектива опергруппы и тем самым
от государства, куда собирался вернуться на полковничьи хлеба. Денег
же он действительно добыл только на два билета, отобрав их силой у
подростка-кадета и чуть не до смерти напугав будущего белогвардейца
своими приемами.

Так что теперь Чук пробирался тишком вместе с товарищами вдоль
состава и пробовал ящики, которые точно соответствовали тем, что в
кино и книжках о беспризорниках.

VII

Полковник попал в один ящик с Ребровым. Помещение оказалось все
же маловато, или жильцы превосходили беспризорников, но только свой на
диво сколоченный корпус полковнику пришлось несколько подсогнуть, чтоб
разместить еще поджатые ноги, да ребровское тулово вместе с собранными
в комок конечностями.

Можно было разместиться и по разным квартирам, но совершенное
отсутствие обогрева побудило группу выбирать из многообразия способов
добычи тепла собственные средства и сбиться парами. То есть
"сбиваться" пришлось только Реброву да полковнику для преодоления
части пути, обозначенного на билетах счастливцев.

Итак, в состав первой пары входил полковник Чук, обживавший
молодецкие объятия Реброва, содержащие неистребимый бензиновый дух, а
также чуткость бочковатых ребер и колких локтей водителя, от чего
полковник и прикрывал всячески свою добычу и сам по себе Ребров.

Вторая пара составилась из послушного помалкивавшего Чижа и
клетчатого Каверзнева, которые могли не замечать физических достоинств
друг друга, так как ехали в уютном помещении, в окружении крахмальных
салфеток, серебряных подстаканников и свежих газет. Одну из них Лепа
сунул Чижику, чтоб тому легче молчалось за преодолением ятей,
неуместных твердых знаков и прочих пережитков орфографии царского
режима, другую развернул сам.

И сразу обо всем позабыл, потому что в самой газетной середке
забористый заголовок гласил:

"Бесстрашие инспектора Хобота вновь восторгает нас!"

Далее шла заметка о том, как известный публике полицейский сыщик
Хобот вступил в смертельную схватку с группой лиц, вооруженных
новейшими автоматическими револьверами секретных систем, как они
тяжело ранили самого Хобота, а также подстрелили городового Сидорчука,
оставившего троих детей-сирот, как затем скрылись, замели следы и как
Хобот, едва перевязав рану, взялся вести следствие, которое уже вывело
его на неких таинственных и довольно светских дам, о которых
корреспондент вынужден умолчать, ибо Хобот утверждает, что не обошлось
тут без социалистов; редакция же держится того мнения, что каждый
порядочный член современного общества обязан сочувствовать
социалистам, а не порочить их, хотя бы это были и социалисты-бомбисты,
которых тоже следует уважать, ибо все мы виноваты перед народом и
обязаны послужить Народному делу. Хобот же, хоть и популярный сыщик,
но в данном случае выходит подлец. Общество всем этим шокировано и с
трепетом следит за ходом дела. Подпись под заметкой была: Артамон
Меньшиков.

- Живучее же семя, однако, эти Хоботы, - подумал Леопольд, - а
Чук мясник, от него беда только. Ишь какого Сидорчука ухлопал, детей
осиротил, негодяй. Надо от него избавляться.

Тут от почувствовал, как Чижик, храня молчание, тычет его локтем
в бок.

Лепа опустил газету и сердце его перестало биться.

На противоположном месте сидела одетая в дорожный костюм
давешняя незнакомка из концерта. Встретившись с Лепиным взглядом,
незнакомка вспыхнула и, кажется, готова была сгореть со стыда или
выскочить из купе от неловкости, но тут, к счастью, поезд тронулся и
сразу же набрал большую скорость, так что невольно всем пришлось
оставаться на своих местах, чем в душе обе стороны были очень
довольны.

Не было смысла притворяться - оба узнали друг друга и оба поняли
это друг про друга.

Мало-помалу стук обоих сердец стих до нормы, и завязалась
беседа, состоящая преимущественно из междометий, покашливания и
коротких сбивчивых фраз. Некоторое время спустя оба голоса окрепли,
перестав выдавать фальшивые ноты и хриплые звуки. Речь пошла о
Шаляпине. Молодые люди единодушно постановили, что он гений и сразу
стали как бы роднее.

Узнав, что был концерт Шаляпина, Чижик, болтавшийся по выставкам
и рынкам, от изумления и зависти потерял дар речи, что, впрочем,
соответствовало его обязанностям.

Из-за перегородки купе Чижику предложили партию в карты, и тот
охотно удалился туда, взглядом пообещав и впредь держать язык за
зубами.

Лепа был счастлив. Голова его пошла кругом, сами собой
вытаращились глаза, гулко застучало о ребра сердце; он принялся с
жаром рассказывать незнакомке о путешествиях, приключениях и романтике
дальних странствий, в которые собирался пуститься прямо от берегов
южного моря.

Купе наполнилось всеми возможными ветрами, за окном же вставали
из тумана банановые острова и парусное оснащение встречных корветов,
каравелл и фрегатов. Все это уносилось вместе с искрами, летящими из
паровозной трубы и вновь являлось в новом виде, сопровождаемое новыми,
еще более заманчивыми подробностями.

И вот уже бесштанные крестьянские дети, машущие вслед поезду
ветками ивы с нанизанными на них окунями из речки, казались
экзотическими туземцами, а подвернувшийся подходящий картуз Чижа
завертелся, схваченный на манер штурвала брига, изрядно теряя при этом
товарный вид.

Вскоре, для общего удобства, они пересели на одну скамью, и
Лепина рука нет-нет да и касалась за разговором то плеча, то колена
собеседницы, на что та вспыхивала румянцем и отважно сияла реснитчатым
взором.

Ей представлялось, что их с Лепой разделяет целое море; он,
преодолевая военно-морские трудности, спешит к ней, и волны перед ним
трусливо расступаются; или уж он несет ее в объятиях на корабль с
красными парусами...

За окном проносилась ночь.

VIII

На одной из станций полковник, соблюдая очередность с Ребровым,
двинул за кипятком.

Был уже раздобыт медный солдатский чайник, и полковник, разминая
согнутые в форме ящика ноги, заковылял по шпалам.

На путях лежал молочный утренний туман, где-то вскрикивали
первые петухи. На станции было совершенно тихо. Боясь нарушить эту
редкостную тишину, Чук придерживал брякающую посуду и умерял гулкую
поступь.

Вот и кран с внушительной яркой вывеской КИПЯТОК.

Только что кипятку набралось половина чайника, как поезд, безо
всяких приготовлений и предупреждений, лязгнул сцеплениями и, коротко
свистнув, принялся разгоняться. Чук, сорвав с крана чайник,
ошпариваясь кипятком и посылая спереди себя длинные матерные
ругательства, погнался за составом, перепрыгивая препятствия и
полосатые барьеры. Он почти догнал последний вагон и даже рукой хватал
уже медный поручень, но тут высунулся заспанный небритый кондуктор и,
с криком "Куда прешь, телятина!", спихнул полковника сапогом.

Потрясенный Чук отошел с путей и целый час просидел сиднем на
штабеле гнилых шпал.

Затем напился из чайника злополучного железнодорожного кипятку,
побрел вдоль путей следом за ушедшим поездом, придерживаясь южного
направления.

К вечеру Чуку повезло, его подобрал ехавший параллельно путям
мужичок на подводе, запряженной саврасым меринком. Мужичок пошевеливал
веревочной вожжой, чуть подгоняя лениво бредущего коняку.