всему Чуку не терпелось поскорее покончить с этим положением, которое
он назвал "вражеским гипнозом" и вернуться назад.
беспризорный ящик.
одеждой, содержание которого во много крат превосходило стоимость
такого же, наполненного, скажем, упомянутыми изумрудами.
узелке выхвалялись друг перед другом неземной красоты нити редчайшего
жемчуга, несколько старинных культовых предметов, из тех, что и не
снились Хоботу, украшенных многочисленными разновеликими бриллиантами
и, наконец, собственно бриллианты - крупные, как чернослив и чистые,
как глаза гимназистки приготовительного класса.
выбранной для примера, гимназистки.
от государства, куда собирался вернуться на полковничьи хлеба. Денег
же он действительно добыл только на два билета, отобрав их силой у
подростка-кадета и чуть не до смерти напугав будущего белогвардейца
своими приемами.
состава и пробовал ящики, которые точно соответствовали тем, что в
кино и книжках о беспризорниках.
же маловато, или жильцы превосходили беспризорников, но только свой на
диво сколоченный корпус полковнику пришлось несколько подсогнуть, чтоб
разместить еще поджатые ноги, да ребровское тулово вместе с собранными
в комок конечностями.
отсутствие обогрева побудило группу выбирать из многообразия способов
добычи тепла собственные средства и сбиться парами. То есть
"сбиваться" пришлось только Реброву да полковнику для преодоления
части пути, обозначенного на билетах счастливцев.
молодецкие объятия Реброва, содержащие неистребимый бензиновый дух, а
также чуткость бочковатых ребер и колких локтей водителя, от чего
полковник и прикрывал всячески свою добычу и сам по себе Ребров.
клетчатого Каверзнева, которые могли не замечать физических достоинств
друг друга, так как ехали в уютном помещении, в окружении крахмальных
салфеток, серебряных подстаканников и свежих газет. Одну из них Лепа
сунул Чижику, чтоб тому легче молчалось за преодолением ятей,
неуместных твердых знаков и прочих пережитков орфографии царского
режима, другую развернул сам.
забористый заголовок гласил:
Хобот вступил в смертельную схватку с группой лиц, вооруженных
новейшими автоматическими револьверами секретных систем, как они
тяжело ранили самого Хобота, а также подстрелили городового Сидорчука,
оставившего троих детей-сирот, как затем скрылись, замели следы и как
Хобот, едва перевязав рану, взялся вести следствие, которое уже вывело
его на неких таинственных и довольно светских дам, о которых
корреспондент вынужден умолчать, ибо Хобот утверждает, что не обошлось
тут без социалистов; редакция же держится того мнения, что каждый
порядочный член современного общества обязан сочувствовать
социалистам, а не порочить их, хотя бы это были и социалисты-бомбисты,
которых тоже следует уважать, ибо все мы виноваты перед народом и
обязаны послужить Народному делу. Хобот же, хоть и популярный сыщик,
но в данном случае выходит подлец. Общество всем этим шокировано и с
трепетом следит за ходом дела. Подпись под заметкой была: Артамон
Меньшиков.
Чук мясник, от него беда только. Ишь какого Сидорчука ухлопал, детей
осиротил, негодяй. Надо от него избавляться.
в бок.
давешняя незнакомка из концерта. Встретившись с Лепиным взглядом,
незнакомка вспыхнула и, кажется, готова была сгореть со стыда или
выскочить из купе от неловкости, но тут, к счастью, поезд тронулся и
сразу же набрал большую скорость, так что невольно всем пришлось
оставаться на своих местах, чем в душе обе стороны были очень
довольны.
это друг про друга.
беседа, состоящая преимущественно из междометий, покашливания и
коротких сбивчивых фраз. Некоторое время спустя оба голоса окрепли,
перестав выдавать фальшивые ноты и хриплые звуки. Речь пошла о
Шаляпине. Молодые люди единодушно постановили, что он гений и сразу
стали как бы роднее.
и рынкам, от изумления и зависти потерял дар речи, что, впрочем,
соответствовало его обязанностям.
охотно удалился туда, взглядом пообещав и впредь держать язык за
зубами.
вытаращились глаза, гулко застучало о ребра сердце; он принялся с
жаром рассказывать незнакомке о путешествиях, приключениях и романтике
дальних странствий, в которые собирался пуститься прямо от берегов
южного моря.
из тумана банановые острова и парусное оснащение встречных корветов,
каравелл и фрегатов. Все это уносилось вместе с искрами, летящими из
паровозной трубы и вновь являлось в новом виде, сопровождаемое новыми,
еще более заманчивыми подробностями.
ветками ивы с нанизанными на них окунями из речки, казались
экзотическими туземцами, а подвернувшийся подходящий картуз Чижа
завертелся, схваченный на манер штурвала брига, изрядно теряя при этом
товарный вид.
Лепина рука нет-нет да и касалась за разговором то плеча, то колена
собеседницы, на что та вспыхивала румянцем и отважно сияла реснитчатым
взором.
преодолевая военно-морские трудности, спешит к ней, и волны перед ним
трусливо расступаются; или уж он несет ее в объятиях на корабль с
красными парусами...
двинул за кипятком.
согнутые в форме ящика ноги, заковылял по шпалам.
первые петухи. На станции было совершенно тихо. Боясь нарушить эту
редкостную тишину, Чук придерживал брякающую посуду и умерял гулкую
поступь.
всяких приготовлений и предупреждений, лязгнул сцеплениями и, коротко
свистнув, принялся разгоняться. Чук, сорвав с крана чайник,
ошпариваясь кипятком и посылая спереди себя длинные матерные
ругательства, погнался за составом, перепрыгивая препятствия и
полосатые барьеры. Он почти догнал последний вагон и даже рукой хватал
уже медный поручень, но тут высунулся заспанный небритый кондуктор и,
с криком "Куда прешь, телятина!", спихнул полковника сапогом.
штабеле гнилых шпал.
побрел вдоль путей следом за ушедшим поездом, придерживаясь южного
направления.
мужичок на подводе, запряженной саврасым меринком. Мужичок пошевеливал
веревочной вожжой, чуть подгоняя лениво бредущего коняку.