Чтение 14–й страницы книги ~Трудно стать Богом~

Как он жил эти годы? Где? Что с ним происходило?

Может, он болен?

Может, он помощи просит?

Да где гарантия, черт возьми, что я верно перевел эту белиберду, эту
дурацкую филькину грамоту? Почему я так уверился, что это письмо от
Вечеровского? Никогда он не был психом или шпиономаном, чтобы писать такие
цедульки... Может, действительно, балуется кто-то из соседских ребят;
может, какая-нибудь девчонка Бобке мозги пудрит, а тот сказать стесняется.
И я, дурак, попрусь на ночь глядя, под изморосью пакостной, в другой конец
города, на пустыри... а там и не будет никакого Фила! То-то смеху!

Но тогда, вообще-то, по совести говоря, мне это надо знать наверняка.
Фил это или филькина грамота... черт. Простите за каламбур. Письмо от
Вечеровского - или ерунда, не стоящая внимания. Если я это не выясню
доподлинно - ночей же спать не буду. Доеду, не сахарный... тем более у
меня до "Пионерской" прямая ветка. Или, может, от "Черной речки" ближе? Но
совершенно не представляю, как там по земле остаток пути добираться...
Убедюсь... убежусь... черт! Знаток русской словесности, обработчик
подстрочников! Я не говорец, не речевик... Откуда это? Вылетело из башки,
а что-то страшно знакомое... Узнаю наверняка, что никакого Вечеровского
там и в помине нет - и тогда со спокойной совестью домой. Не так уж и
далеко. Глухов вон старше меня на сколько - а с утра уже на моционе.
Просвежил, говорит, голову.

Нет, надо убедиться. Что опасности нет. Надо же убедиться. Просто
совпадение; просто баловство. Ничего не началось, слышите? Ничего не
началось, все как всегда!

А если это действительно Фил... Значит, он болен. С ним что-то
произошло. Скорее всего, с ним все эти годы происходило... и теперь он
зовет. Ему нужно помочь. И я не могу не поехать, просто не могу.

А если нам грозит что-то - я обязан выяснить это наверняка. Я обязан
быть во всеоружии, обязан знать точно, что, в конце концов, случилось, и
вообще случилось ли. Лучшей возможности не представится. Лучшего способа
не будет.

Но я ни слова..."

"...вопросительно повернулся к отцу.

- Тебе и впрямь так надо сегодня идти к Володьке?

- Ну как... А что такое, па?

- Понимаешь, мне тоже надо будет вечером выйти часика на три-четыре
по делам, и не хотелось бы, чтобы мама надолго оставалась одна.

- Вот новости! Да ты что, пап? Грабители теперь ходят только по
наводке. К нам их и поллитрой не заманишь!

- Сын, не юродствуй. Я хочу, чтобы ты дома посидел. Хочу, чтобы вы с
мамой были сегодня вместе, друг у друга на глазах.

- Ну дела...

- По высшим политическим соображениям. Это не общее усиление режима,
обещаю.

- Ты меня что, просишь? - обреченно уточнил Бобка.

- Да. Прошу.

Сын отвернулся.

- Хорошо, - мужественно сказал он. - Цум бефель, господин блоковый.

- Вот и ладушки. Не обижайся.

- Чего мне обижаться, - Бобка дернул плечом. - Деньги отдать?

- Зачем? Оставь себе. В будущий выходной пригодятся, или когда там
надумаешь идти шмалать своих монстров...

- Они Володькины, а не мои, - сказал Бобка не оборачиваясь.

Малянов смолчал.

- Ребята! - раздался из кухни Иркин голос. - Неблагодарные! Обед
остынет!

- Пошли? - сказал Малянов.

- Да уж навернем...

По коридору им навстречу вкусно тянуло только что снятым с огня
рассольником. Калямушка уже околачивался на кухне с задранным хвостом -
терся об Иркины ноги, крутился вокруг них по сложной орбите, как электрон
кругом атомного ядра, и подвывал от избытка чувств. Тарелки были уже
расставлены, и разрумянившаяся от готовки Ирка гостеприимно помахивала
половником.

- Давай, Бобка, в атаку, - сказала она. - А то тебе, я так понимаю,
уходить скоро.

- А если б не уходить - что ж, не обедать, что ли? - спросил Бобка. -
Я, между прочим, и не пойду никуда - а обедать все равно буду.

- Ты же в гости собирался.

- Передумал.

Ирка подозрительно прищурилась на него.

- Нездоровится? Горло?

- Да почему сразу горло! Просто раздумал! Книжка интересная, не
оторваться...

В комнате затрезвонил телефон.

- Ну конечно, - сказала Ирка, - как за стол, так телефон.

- Давай не подходить, - сказал Малянов. Сегодня он особенно боялся
всего. И особенно теперь - когда через полчаса надо было идти.

Ирка хмыкнула.

- Я - всегда за. Но из вас кто-нибудь не выдержит.

- Это межгород, - первым сообразил Бобка.

Телефон надрывался. За окном словно смеркалось; от измороси воздух
был густым, мутно-серым, дома напротив скорее угадывались, чем виднелись,
и стекла снаружи затянули мельчайшие капельки воды. Туман налип на стекла.
Слипец.

- Я подойду, - сказал Малянов.

Он поднял трубку и не сразу понял, почему раздавшийся в ответ на его
"Да!" голос ему что-то напоминает.

- Митька?

- Да... Это кто?

- Не узнаешь, собака?

И раздался знакомый с детства горловой, будто подернутый жирком смех.

Это был Вайнгартен.

- Валька... Господи, Валька, ты откуда?! Ты где? Ты что, приехал?

Нет, не было жизни. Лишь на какое-то мгновение, одно-единственное,
задохнулся Малянов от нечаянной радости; полыхнул в душе разноцветный
фейерверк и сразу погас, и только тяжелые темные ошметки разлетелись в
стороны, а в середине, в сердцевине, в сердце осталось: началось. Таких
совпадений не бывает. Началось. Таких совпадений не...

- Отец, ну ты совсем не поумнел! Что я там у вас забыл?

Слышно было лучше, чем если бы Вайнгартен звонил из соседней
квартиры. И не трещало ни черта.

- Так ты что, прямо из Тель-Авива?

Опять жирный смешок.

- Одного идеократического государства мирному еврею на жизнь вполне
достаточно, отец. С лихвой! Второго не надо!

Он говорил теперь с легким акцентом. Едва заметным. Все слова до
единого - как встарь, и даже буква "р", не будь которой, артисты просто
никак, наверное, не смогли бы изображать англосаксов, была нормальной,
питерской, - но интонации... ритм фраз, подъем тона и спуск... "С лихвой",
прозвучало скорее как вопрос: "С лихво-ой?"

- Подожди, Валька, я не понял... Ты что, по принципу "дайте,
гражданин начальник, другой глобус"?

- Ну уж другое полушарие, во всяком случае. Юннатские Статы. Там...
то есть тут... все юннаты!

- Валька, ты что, поддал?

- Сколько ни пей, русским не станешь, - неопределенно проворчал
Вайнгартен. - Только не уверяй меня, что ты не поддал! Ну и что?
На-ар-рмально! Воскресенье! В этот день Штирлицу захотелось почувствовать
себя советским офицером!

Малянов все-таки рассмеялся.

- Как ты там?

- По сезонам скучаю, - не очень понятно ответил Вайнгартен, но после
паузы угрюмо пояснил: - Солнце, солнце... Пальмы эти окаянные... Плюс
тридцать в тени, понимаешь, а в гадюшник спустишься - там якобы русских
водок целая стена, и рекламка полыхает: "Очень хороша с морозца!"
Придурки... Я чего звоню, старик! Я себе подарок сделал ко дню победы.

- Какой победы? - опешил Малянов.

- На исторической родине, я смотрю, совсем охренели от перестройки...
или чего у вас там нынче... Может, русскому уже и по фигу, а еврею всегда
радость. Победы над фашистской Германией, задница ты, Малянов! Мы со
Светкой... Да, вам всем от Светки приветы и поклоны, натурально.

- Взаимно, - сказал Малянов.

- Мы со Светкой вообще все советские праздники празднуем. И двадцать
третье февраля, и восьмое марта, и - хошь смейся, хошь плачь - седьмое
ноября... Кайф обалденный, тебе в Совдепии в него не въехать! Так вот.
Понимай, как знаешь, а только добил я свою ревертазу. Пять лет пахал, как
на Магнитке, а добил. Вот по весне. И ни одна зар-раза мне не мешала. Ни
одна зараза ни единого раза!

Малянов сгорбился. Он знал, как это понимать, - но все равно ноги у
него обмякли. Возможно, именно потому, что слишком уж все хорошо
подтверждалось. Он придвинул стул, сел.

- Может, и впрямь на Нобелевку двинут, как мне тогда мечталось...
есть уже шепоток. Но я не поэтому звоню. Я ж не хвастаться звоню... то
есть и хвастаться тоже... Я тебе хочу сказать вот что. Только разуй уши и
сними нервы, слушай внямчиво и спокойно.

- Ну, слушаю, - сказал Малянов и поглядел на часы. Нету жизни. Первый