ненавидя, но пытаясь остаться спокойной, сказала мама Пузырева.
ее руку и, миновав крохотную прихожую, ворвался в комнату, где,
раскалываясь, гремел телевизор. Пончик тупо сидел перед экраном, расставив
клопиные ножки, и жевал не стекло, а пупырчатый шоколад - щеки были в
коричневой вязкой слюне. По правую руку от него, на тумбочке, стояла
полная ваза конфет, а полевую - корзинка с янтарными мандаринами.
Пузырев.
велел ему. - Подойди-ка сюда!
на него и вдруг залился отчаянным ревом: - А-а-а!.. - весь затрясся, будто
в припадке, затопал ногами, мандарины посыпались на пол.
наседка.
мокрым следам.
фонари горели вдоль широкой пустоты ее. Проезжали машины. Скрипел рыхлый
снег. Он добрел до метро и погрузился в огромные желтые недра. Там было
тепло. Вагон слегка покачивало. Голова уходила в туман и налипшие веки
смыкались. Спать... спать... спать... К себе на четвертый этаж он
забрался, словно таща неимоверный груз на плечах. Ключ почему-то не
отпирал. Игнациус подергал дверь и понял, что накинут крючок.
которому въехал, я сама сказала...
ополоснул крышу.
растревоженные квартиры.
на сиреневый снег. Покрепчавший мороз ощутимо пощипывал уши. Денег
оставалось не больше рубля. И, по-видимому, не оставалось надежды. Метро
снова разинуло перед ним свою гулкую желтую пасть. Побежал эскалатор.
Игнациус явно пошатывался. Будто мячик, его перебрасывало по городу - из
конца в конец. Ехать надо было на "Богатырскую", с двумя пересадками.
Восемь станций, а там - автобусом до кольца.
накрашена, словно собиралась в театр. Нитка кораллов пламенела на синем
тяжелом платье. Сколько Игнациус помнил, она всегда была такой. Главное,
не распускаться с возрастом. Тогда не состаришься.
подробности. - Понимаешь, дурацкий случай. Валентина уехала на три дня, а
я потерял ключи. Черт его знает, где выронил, хоть на тротуаре ночуй. Ты
меня не прогонишь?
говорила с больными у себя в поликлинике. - Не находите ли вы, уважаемый
товарищ, что сейчас слишком позднее время для шуток?
мать. - Неужели вы думаете, что я не узнаю в лицо собственного сына? Я не
настолько глупа.
деревянным разметанным избам. Поперек него разворачивалось такси с ярким
зеленым огоньком. Игнациус поднял руку. Но сразу же опустил. Ему некуда
было ехать.
притронуться. На Московском вокзале в огромном, душном, запотевшем от
сотен влажных дыханий зале ожидания он нашел половину свободного сиденья,
занятого холщовыми мешками. Кепастые хозяева мешков что-то недовольно
бундели на своем гортанном пугающем языке, когда он втискивался. Но
Игнациус не обращал внимания. Спать... спать... спать... Высохшие глаза
слипались, и голова из жаркого чугуна падала в темноту. Но как только она
падала, Игнациус вздрагивал и просыпался. Потому что заснуть по-настоящему
было нельзя. Немели затекшие икры. Каждые десять минут по радио объявляли
отправление. Или прибытие. Или: "Гражданин Дибульник, вас ожидают у
семнадцатой урны"! Оловянный бесчувственный голос долбил мозг. Громыхали
сцепления меж вагонов. В мешках, видимо, были кирзовые сапоги, они больно
врезались пятками. Примерно через час подошел милиционер и негромко
спросил, что он здесь делает.
сейчас находится его паспорт. Скорее всего, Валентина убрала его
куда-нибудь в шкаф, под стопку белья. У него даже появилась мысль -
сходить домой вместе с сержантом, чтобы старуха пустила, но тот мотнул
жестяной кокардой - пройдемте! Под одобрительное цокание кепок вывел
Игнациуса в гулкий вестибюль, где светился один - весь стеклянный -
аптечный киоск, и без лишних слов указал на высоченные уличные двери,
обитые медью:
Витебский, и первым делом посмотрел расписание. Поезд из Краснодара,
имеющий прибыть в ноль пятьдесят пять сего числа, опаздывал на шесть
часов. Это его вполне устраивало. Он отстоял очередь в тесном медлительном
дежурном буфете и все-таки заставил себя проглотить пупырчатую куриную
ногу. Наверное, это была та самая курица, которую он уже пытался есть в
забегаловке на Свечном. Она, как наждак, оцарапала ему горло, а затем
долгое время тревожно плескалась в желудке, вероятно, не желая смириться с