уйти. Редактор, материализовавшийся прямо из воздуха, торопливо дергал
меня за рукав: Что вы стоите! Скорее! Скорее! Нам ни в коем случае нельзя
здесь задерживаться!.. - Он тащил меня от калитки и заметно прихрамывал,
осторожно ступая на поврежденную ногу. Вид у него был неважный: голова
перевязана, скулы обметала за ночь мыльная неопрятная щетина, лихорадочные
пятна румянца горели на щеках - выбивалась из пиджака рубашка с казенным
штемпелем, и болтались завязки на каких-то немыслимых дореволюционных
парусиновых тапочках. Видимо, из больницы. Он вчера неудачно споткнулся на
лестнице - сотрясение мозга, ушибы. Его увезла "скорая". Во всяком случае,
так он рассказывал, потирая коленную чашечку. Эта была его _в_е_р_с_и_я_.
"Гусиная память". Он был обречен. - Вы мне кое-что обещали, - пробурчал я
сквозь зубы. И редактор на ходу протянул розовый толстый квадратик,
сложенный во много раз. - Возьмите, чуть не забыл. Поезд - семь ноль
четыре, вагон тринадцатый, место пятьдесят один, боковое. Плацкарт. Но я
думаю, что и плацкарт сойдет. - Он едва не уронил билет. Я перехватил его
и засунул в потайное отделение, где уже лежал точно такой же плотный и
тугой квадратик, полученный мною вчера. - А меня отсюда выпустят? - Будем
надеяться. - Значит, есть шансы? - Если попадете на вокзал, - задыхаясь,
объяснил редактор. - Надо явиться минуты за две до отправления. Тогда -
хроноклазм, сдвиг по фазе, времена совмещаются. Пока поезд на станции,
волноваться нечего... - Он присаживался и хватал корневищный дерн,
осторожно примериваясь к обрыву. - Откуда это известно? - недоверчиво
спросил я. Редактор пожал плечами. - Говорят. - Говорят?!.. - Говорят.
Все, конечно, будет зависеть от того, насколько велики отклонения. -
Редактор растерянно обернулся. - Послушайте, а зачем вам билет? Мы сейчас
доберемся до Лавриков, и вы спокойно уедете на автобусе. - Пригодится, -
ответил я.
уходящей вниз. Дно ее было отвердевшее и плоское, как доска, подошвы
неудержимо соскальзывали, мелкие камешки, рождая перещелк, осыпались нам
вслед. По обеим сторонам распахнулись безотрадные картофельные
пространства - в волосатой пыли. Крысиные следы были повсюду. Влажной
грязью пересекали они тропу, огибающую валуны, подминали невысокий
травяной бордюр на обочине, который так и не распрямился, и по серым
раздавленным бороздам, выворачивая клубни и чернозем, переваливали за
округлый горизонт. Я бы никогда не догадался, что это - следы: широченные
пятипалые отпечатки, когтями врезающиеся в землю. Даже на обтертых камнях
белели свежие сахарные царапины. Редактор вздернул растопыренную ладонь:
Осторожно, не наступите! - А в чем дело? - спотыкаясь, спросил я. - Очень
плохая примета. - И чем же она плохая? - спросил я. - Говорят, что сожрет
Младенец. - А вы верите в Младенца? - изумленно спросил я. - А вы не
верите в него? - в свою очередь спросил редактор. - Но это же слухи,
вымысел, - сказал я. - Там, где нет правды, слухи становятся реальностью,
- сказал редактор. - Все равно не могу поверить, - озираясь сказал я. - Я
тоже сначала не верил... - А теперь что же? - шепотом спросил я. - А
теперь верю, - сухо ответил редактор. Он цеплялся за ветви кустарников и
заметно прихрамывал, боязливо ступая на поврежденную ногу. Вид у него был
неважный: левая рука перевязана, на морщинистой коже - ссадина, скулы
обметала мыльная неопрятная щетина. Он вчера неудачно споткнулся на
лестнице - сотрясение мозга, ушибы. Его увезла "скорая". По крайней мере,
так он рассказывал, потирая разбитый локоть. Это была всего лишь
в_е_р_с_и_я_. "Гусиная память". Я не верил ни единому его слову. Он не
спотыкался вчера на лестнице. Он сегодня ночью выбросился с чердака
гостиницы. Третий этаж. Булыжник. Насмерть. - Вы мне кое-что обещали, -
процедил я сквозь зубы. И редактор обернулся на ходу: Да-да, конечно, -
передавая розовый толстый квадратик, сложенный во много раз. - Поезд семь
ноль четыре, вагон тринадцатый. Послушайте, а зачем вам билет? Мы сейчас
доберемся до Лавриков, и вы спокойно уедете на автобусе... - Я вздрогнул.
Будто черная молния просияла окрест. Будто колдовская и беззвучная молния,
- озаряя собою половину мира, превращая его в негатив и выхватывая только
фосфор земли, на котором шевелились редкие угольные травинки. Хронос!
Хронос! Ковчег! Низкий и плаксивый голос неожиданно сказал неподалеку:
Болит моя голова, болит-болит, ох, болит моя голова!.. - А высокий и очень
спокойный дискант терпеливо ответил ему: Не двигайся, папа... - А чего же
такого? - поинтересовался голос. - Кажется, еще одна гусеница... - Так за
жабры, за жабры ее!.. - простонал, надрываясь, голос. - Не могу, тут -
угнездились... - Ох, болит-болит, никакой помощи от сыночка... - Вот она,
папа!.. - Тьфу, пакость волосатая! Плюнь на нее!.. - Я тебе, папа,
хлорофос притащил... - Слава тебе, господи, хоть раз вспомнил об отце... -
Целая бутылка... - Лей!.. - А куда лить, папа?.. - Прямо в дыру лей... -
Повернись немного... - Чтоб они сдохли, проклятые!.. Ой-ей-ей!.. -
Осторожно, папа!.. - Ой-ей-ей!.. - Не двигайся!.. - Ой-ей-ей, что ты
делаешь, ты убить меня хочешь!.. - Тощий и нескладный человек, словно
вывихнутый в суставах, сидел прямо на борозде, расставя босые ноги и
поддерживая обеими ладонями громадную, как котел, шишковатую голову. Одет
он был в фантастические лохмотья и имел на коленях метлу, безобразно
изогнувшую голики. Рядом торчали валенки, наполовину закопанные в землю. Я
его видел немного со спины. На макушке у него топорщилась пучковатая
швабра, а в центральном просвете ее, окаймленная мешковиной, зияла
глубокая рваная дыра с чем-то крупчато-белым внутри, и подросток лет
четырнадцати, угловатый, остриженный, оттопыря под футболкой худые
лопатки, заливал в эту дыру какую-то жидкость из коричневой толстой
бутылки неприятного вида. Доносился аллергический запах хлорофоса. - Боже
мой! - содрогаясь, прошептал редактор. - Что еще нужно сделать, чтобы мы
перестали обманывать самих себя? Человек - это звучит гордо... Человек
проходит как хозяин... Знаменитый "человеческий фактор", наконец... Все -
вранье и сотрясение воздуха. На самом деле мы - как букашки. Захотят и
раздавят. - Посмотрите: у него булавки в голове!.. - Человек обернулся, и
я увидел перекосившееся лицо, жутко раскрашенное фломастерами. А из
матерчатого лба действительно торчали металлические острия булавок. Он
поднялся, вихляя, как на шарнирах, и ударил метлой о землю: Ходят и ходят,
ходят и ходят, жить не хотят. Эй! Кто такие?.. - Не отвечайте, - мгновенно
предупредил редактор, закрывая мне рот. Я и не думал. У меня пробуждалось
сознание. Медленно, будто в слабом проявителе, соединялись разрозненные
детали. Существует время, которое давно остановилось. Это называется -
Х_р_о_н_о_с_. Существует день, который неумолимо повторяет самого себя.
Это называется - _К_р_у_г_о_в_о_р_о_т_. Существует город, утопленный в
крапиве и в лопухах, где спасаются от наводнения перемен чистые и
нечистые. Это - дремотный _К_о_в_ч_е_г_. Это абсолютно невозможно, но это
именно так. Словно зачарованная ладья, плывет он среди бурных
свирепствующих стихий. Поскрипывают тяжелые весла в уключинах. Тихо
струится за бортом непроницаемая зеркальная чернота. Светится одинокий и
печальный фонарик на мачте - не в силах разогнать омертвелый туман. -
Время. День. Город. - Хронос. Круговорот. Ковчег. - Дева. Младенец. Башня.
- Август. Понедельник. - Эпоха развитого социализма. - Я сжимал виски,
потому что все это было ужасной правдой. - Лаврики!.. Автобус!.. - Не
успеваем!.. - задыхаясь, дергал меня редактор. Он приплясывал, точно на
углях, и хватался за сердце. Я подозревал, что попытка к бегству также
запрограммирована. Никуда нам не уйти. Хронос! Хронос! Ковчег! Прокатился
шелестящий гром, и беспомощно затрепетала листва на кустарниках. Поднялись
из перегретых борозд суетливые возбужденные птицы. Человек в лохмотьях,
приближаясь и вихляя всем телом, проникновенно сказал: А вот сейчас откушу
голову, стра-а-ашно без головы... - Зубы у него были редкие и широкие.
Лошадиные зубы. В нечищенной желтизне. Он, казалось, разваливался на
части, и подросток, исказив лицо, неумело колотил его кулаком по хребту:
Папа, опомнись, пап!.. - Деревянное солнце рассыпалось в зените, как
тифозные, стонали птицы, от бугристой земли поднимались душные дрожащие
испарения. Я уже видел все это - двести миллионов раз! Это - дорога на
Лаврики. Надо пройти четырнадцать километров. Здесь обитает Младенец. У
него есть скипетр и корона. Он питается человеческой кровью. Половина
горкома ходит к нему на поклонение. Хронос! Хронос! Ковчег! Я не мог
сдвинуться с места. В кармане у меня уже скопилась пригоршня розовых и
тугих квадратиков, полученных мною неизвестно когда. Выворачивая
подкладку, я швырнул их прямо в расцвеченную ядовитыми фломастерами,
редкозубую ушастую рожу, мокро шлепающую губами, и человек на шарнирах
немедленно рухнул, как подкошенный, загребая билеты к животу: Это в-все
м-мое б-будет... Х-хорошо... - Швабра у него на голове стояла дыбом, а
вместо глаз загорелись яркие электрические лампочки. - Что вы делаете?! -
закричал редактор. Было уже поздно.
спускающейся вниз, к реке. Дорога была очень пыльная и очень безжизненная,
старая, накатанная, придавленная неподвижным зноем. По обеим сторонам ее
открывались безотрадные массы воды, разделенные поперечным настилом, а на
другом берегу, в осыпях и валунах, поднималась до небес странно вогнутая,
нереальная громада обрыва, несущая на спине своей разметанные строения и
огороды. Крысиные следы были повсюду. Пятипалой россыпью пересекали они
дорогу, подминали волокнистую лебеду на обочине, которая так и не
распрямилась, и по серым расплющенным бороздам, выворачивая клубни и
чернозем, уползали за дымящийся горизонт. Даже на гладких камнях белели
свежие сахарные царапины. - Осторожно, не наступите! - конвульсивно
прохрипел редактор. - А в чем дело? - спотыкаясь, спросил я. - Очень
плохая примета. - И чем же она плохая? - спросил я. - Говорят, что сожрет
Младенец. - А вы верите в Младенца? - изумленно спросил я. - А вы не
верите в него? - в свою очередь спросил редактор. - Но это же слухи,
вымысел, - озираясь, сказал я. - Там, где нет правды, слухи становятся
реальностью, - через силу выдохнул редактор. Он мучительно потел и
протягивал на бегу розовый толстый квадратик, сложенный во много раз. - Я
вам кое-что обещал: поезд семь ноль четыре, вагон тринадцатый... - У меня
пробуждалось сознание. Медленно, будто в слабом проявителе, соединялись
разрозненные детали. Существует время, которое давно остановилось. Это
Эриксон Стивен
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Самойлова Елена
Пехов Алексей
Орлов Алекс