кровью, волосы взъерошились. Он зарычал, схватил трубку, бешено набрал
номер и рявкнул:
Ма-ал-чать! Вы не смеете! Что? Болтовня, вздор! Ма-ал-чать! Я вас
растопчу! Вместе с вашим Клавдий-Октавианом! Вы у меня сортиры чистить
будете, вы у меня в лес поедете в двадцать четыре часа, в шестьдесят
минут! Что? Так... Так... Что? Так... Правильно. Это другой разговор, и
белье самое лучшее... Это уже ваше дело, хоть на улице... Что? Хорошо.
Ладно. Ладно. Благодарю вас. Извините за беспокойство... Ну,
естественно... Большое спасибо. До свидания.
отдыхай. Будешь жить у него в квартире, а он с семьей переселится в твой
бывший номер, иначе он, к сожалению, не может... И не спорь, умоляю тебя,
не спорь, это совершенно не наше с тобой дело. Он сам так решил. Иди, иди,
это приказ. Я тебе еще позвоню насчет директора...
солнца, и отправился в парк искать свой чемодан. Он не сразу нашел его,
потому что чемодан крепко держал в мускулистой гипсовой руке прифонтанный
вор-дискобол с неприличной надписью на левом бедре. Собственно, надпись не
была такой уж неприличной. Там было химическим карандашом написано:
"ДЕВОЧКИ, БОЙТЕСЬ СИФИЛИСА".
километров десять, дорога была знакомая, хорошо утоптанная, вся в голых
проплешинах от пролитого травобоя. Считалось, что ходить по ней безопасно.
Справа и слева лежали теплые бездонные болота, из ржавой пахучей травы
торчали сгнившие черные ветки, округлыми блестящими куполами поднимались
липкие шляпки гигантских болотных поганок, иногда возле самой дороги
попадались покинутые раздавленные дома водяных пауков. Что делается на
болотах, с дороги увидеть было трудно: из плотного переплетения древесных
крон над головой свешивались и уходили в топь торопливыми корнями мириады
толстых зеленых колонн, канатов, зыбких, как паутина нитей - жадная наглая
зелень стояла стеной, похожей на туман, скрывала все, кроме звуков и
запахов. Время от времени в желто-зеленом сумраке что-то обрывалось и с
протяжным шумом падало, раздавался густой жирный всплеск, болото вздыхало,
урчало, чавкало, и снова наступала тишина, а минуту спустя сквозь зеленую
завесу на дорогу выбиралась утробная вонь потревоженной бездны. Говорили,
что по этим бездонным местам человек пройти не может, но зато мертвяки
ходят везде, на то они и мертвяки - не принимает их болото. На всякий
случай Кандид выломал себе дубину, не потому что боялся мертвяков,
мертвяки мужчине, как правило, не опасны, но о лесной и болотной жизни
ходили всякие слухи, и некоторые из них при всей своей нелепости могли
оказаться верными.
остановился.
голосом. - Я же тебе говорила, что я с тобой уйду, я одна в этой деревне
не останусь, нечего мне одной там делать, там меня никто и не любит, а ты
мой муж, ты должен меня взять с собой, это еще ничего не значит, что у нас
нет детей, все равно ты мой муж, а я твоя жена, а дети у нас с тобой еще
появятся... Просто я честно тебе скажу, я пока еще не хочу детей,
непонятно мне, зачем они и что мы с ними будем делать... Мало ли что там
староста говорит или этот твой старец, у нас в деревне совсем не так было:
кто хочет, у того дети, а кто не хочет, у того их и нет...
ухожу? Я же на Выселки, я же к обеду буду дома...
обед у меня со вчерашнего дня готов, я его так спрятала, что его даже этот
твой старик не найдет...
повеселел, ему захотелось с кем-нибудь сцепиться, помахать дубиной,
сорвать на ком-нибудь тоску и злость, и бессилие, накопленное за
сколько-то там лет. На ворах. Или на мертвяках - какая разница? Пусть
девчонка идет. Тоже мне, жена, детей она не хочет. Он размахнулся как
следует, ахнул дубиной по сырой коряге у обочины и чуть не свалился:
коряга распалась в труху, и дубина проскочила сквозь нее, как сквозь тень.
Несколько юрких серых животных выскочили и, булькнув, скрылись в темной
воде.
она брала Кандида за руку обеими руками и повисала на нем очень довольная.
Она говорила об обеде, который так ловко спрятала от старца, о том, что
обед могли бы съесть дикие муравьи, если бы она не сделала так, что
муравьям до него в жизни не добраться, о том, что разбудила ее какая-то
вредная муха и что, когда она вчера засыпала, он, Молчун, уже храпел, а во
сне бормотал непонятные слова, и откуда это ты такие слова знаешь, Молчун,
просто удивительно, никто у нас в деревне таких слов не знает, один ты
знаешь, и всегда знал, даже когда совсем больной был, и то знал...
мозгу, он шагал и тупо думал о том, почему он ни о чем не может думать,
наверное, это от бесконечных прививок, которыми только и занимаются в
деревне, когда не занимаются болтовней, а может, еще от чего-нибудь...
Может быть, это сказывается весь дремотный, даже не первобытный, а
попросту растительный образ жизни, который он ведет с тех незапамятных
времен, когда вертолет на полной скорости влетел в невидимую преграду,
перекосился, поломал винты и камнем рухнул в болота... Вот тогда меня,
наверное, и выбросило из кабины, подумал он. Ударило обо что-то головой,
так я больше и не оправился... А если б не выбросило, то я бы утонул в
болоте вместе с машиной, так что это еще хорошо, что меня выбросило... Его
вдруг осенило, что все это - умозаключения, и он обрадовался; ему
казалось, что он давно потерял способность к умозаключениям и может
твердить только одно: послезавтра, послезавтра...
снизу вверх и азартно рассказывала:
какие они горячие, а луны в ту ночь совсем не было. Тогда мама стала
подталкивать меня тихонько, и я проползла на четвереньках у всех под
ногами, и мамы уж больше мне видеть не привелось...
мне ее уже двести раз рассказывала.
странный, Молчун. Что же мне тебе еще рассказывать? Я больше ничего не
помню и не знаю. Не стану же я тебе рассказывать, как мы с тобой на
прошлой неделе рыли погреб, ты же это и сам все видел. Вот если бы я рыла
погреб с кем-нибудь другим, с Колченогом, например, или с Болтуном... -
Она вдруг остановилась. - А знаешь, Молчун, это даже интересно. Расскажи
ты мне, как мы с тобой на прошлой неделе рыли погреб, мне еще никто об
этом не рассказывал, потому что никто не видел...
желто-зеленые заросли, кто-то сопел и вздыхал в воде, с тонким воем
пронесся рой мягких белесых жуков, из которых делают хмельные настойки,
дорога под ногами то становилась мягкой от высокой травы, то жесткой от
щебня и крошенного камня. Желтые, серые, зеленые пятна - взгляду не за что
было зацепиться, и нечего было запоминать. Потом тропа круто свернула
влево, Кандид прошел еще несколько шагов и, вздрогнув, остановился. Нава
замолчала на полуслове.
были растопырены и неприятно вывернуты, и он был совершенно неподвижен. Он
лежал на смятой, пожелтевшей от жары траве, бледный, широкий, и даже
издали было видно, как страшно его били. Он был как студень. Кандид
осторожно обошел его стороной. Ему стало тревожно. Бой произошел совсем
недавно: примятые пожелтевшие травинки на глазах распрямлялись. Кандид
внимательно оглядел дорогу. Следов было много, но он в них ничего не
понимал, а дорога впереди, совсем близко, делала новый поворот, и что было
за поворотом, угадать он не мог. Нава все оглядывалась на мертвяка.
все грозится, но он тоже не умеет, только руками размахивает... И на
Выселках так тоже не умеют... Молчун, давай вернемся, а? Вдруг это уроды?
Говорят, они тут ходят, редко, но ходят. Давай лучше вернемся... И чего ты
меня на Выселки повел? Что я, Выселок не видела, что ли?
дороге и не встречал ничего, что стоило бы запомнить или обдумать. А вот
теперь, когда завтра нужно уходить - даже не послезавтра, а завтра,
наконец-то! - эта единственная безопасная дорога становится опасной... В
Город-то можно пройти только через Выселки. Если Город вообще существует,
то дорога к нему ведет через Выселки...
Хвост, непрерывно болтая, хвастаясь и грозясь, топчутся возле этого
мертвяка, а потом, не переставая грозиться и хвастать, поворачивают от
греха назад, в деревню. Он нагнулся и взял мертвяка за ноги. Ноги были еще
горячие, но уже не обжигали. Он рывком толкнул грузное тело в болото.
Трясина чвакнула, засипела и подалась. Мертвяк исчез, по темной воде
побежала и погасла рябь.