Чтение 14–й страницы книги ~Тридцатая любовь Марины~

и легкий запах табака от Володиных губ оживили прошлое. Сердце толкнулось к
горлу, застучало знакомыми толчками:

-- Тук, тук, тук... скрип, скрип, скрип...

Скрипит кровать, мужская спина движется в темноте, букет белых
гладиолусов цветет застывшим взрывом...

Треснуло сзади, красная ракета зашипела над их головами.

Быстро отпрянув, Володя вскинул руку с пистолетом:

-- Зеленые! Вперед! В атаку! Урааа!!

-- Ураааа!!! -- замелькали кругом голые коленки и красные галстуки...

А ночью после победного парада Марина натерла свой пирожок так, что
утром болезненно морщилась, делая первые шаги, -- робкие, неуверенные,
пугающие, удивляюще-зовушие...

Старший пионервожатый жил в отдельной комнате в мальчишеском корпусе.

Часто, стоя на пороге своего жилья, весело покрикивал на мальчишек:

-- Соловьев, ну-ка отдал мяч быстро. И не лезь больше.

Или советовал:

-- Ребята! Отнесите эти обручи в третий отряд, что они тут валяются...

У него была своя лодка -- синяя с белыми веслами.

И вот однажды:

-- Алексеева!

Он стоял на пороге, засучивая рукава бежевой рубашки.

-- Что?

-- Поди-ка сюда. Не чтокай...

Передав ракетку Рите, Марина подошла. Не глядя на нее, он аккуратно
расправлял закатанные рукава:

-- Хочешь на лодке прокатиться?

-- Не знаю. -- пожала плечами Марина, чувствуя как краснеют ее щеки.

Нахмурившись, он снял с плеча капельку сосновой смолы, пробормотал:

-- Ну что -- не знаю... Иди к спуску, жди меня там. Грести тебя научу.

И добавил, кольнув быстрыми зелеными глазами:

-- Только не говори никому, а то лодка старая, троих не выдерживает.

Они плыли по течению, Марина неловко гребла, непослушные весла
вырывались из рук, шлепали по воде.

Он смеялся, закрываясь от брызг, в его улыбке было что-то беспомощное.
Марина упиралась ногами, откидывалась назад, вытирала забрызганное лицо о
локоть и гребла, гребла, гребла, словно стараясь уплыть от этих зеленых глаз
и смуглого улыбающегося лица. Но оно все время было рядом, несмотря на то
что лагерь, плес, ивы -- давно исчезли.

Он попросил подвинуться, сел рядом, положил свои ладони на ее:

-- Ну, зачем же так дергать... смотри... и-раз, и-раз, и-раз...

Весла сразу стали ручными, лодка понеслась так быстро, что вода
зашелестела под килем.

-- Как здорово... -- пробормотала Марина, чувствуя необыкновенную
легкость, силу и азарт.

-- И-раз, и-раз, и-раз.. -- приговаривал он и они гребли, наклоняясь и
откидываясь, его пальцы крепко прижали Маринины, уключины скрипели и скрип
этот был замечательным, мучительным, сладостным.

Лодка неслась, речной подмосковный воздух дышал Марине в затылок,
свистел за ушами, шелестел галстуком.

-- Как здорово, -- снова прошептала она.

-- Смотри! Поворачиваем, -- пробормотал Володя, поднимая левое весло.

Лодка понеслась правее и с ходу врезалась в камыши...

Он стал целовать ее тут же, как только бросил весла, целовать в шею, в
губы, а лодка еще ползла по инерции, хрустела камышами.

Марина не противилась, а лишь прикрыла глаза.

Его губы были горячи, требовательны и умелы, рука, пройдясь по коленям,
проворно забралась в трусики.

Он сосал ее мочки, не вынимая руки из трусов, и лавина сладкого
оцепенения обрушилась на нее.

Опять, как и тогда, в душной избенке старика-пасечника, Марина
оказалась на горячих мужских коленях, безжалостно раздвинувших ее стройные
ноги. И опять вошло в нее горячее, опять стал больно, муторно, сладко.

Застонав, она открыла глаза.

Его плечо, его щека, его покрасневшая, приросшая к щеке мочка...

Прямо за камышами поднялась чайка и с громким писком закружилась по
небу, разглядывая сопряженных мужчину и девочку в пионерских галстуках,
белую отмель, труп отца. толпу баб, пишущего участкового.

-- У нас тут кладбище аккуратное...

Туфли матери вязли в песке.

Грудь старшего пионервожатого покрывал бесцветные волосы.

Марина рыдала, шершавые пальцы зажимали ей рот.

Прибой дотянулся до пыльного сапога участкового, слизнул с него пыль,
заставив заблестеть на только что выглянувшем солнце...

Ее звали Мария. Маша. Машенька.

Волны земной любви... Они исходили от нее, незримые, теплые и упругие,
как пенящийся морской прибой.

Первая любовь обрушилась на Марину в пятнадцать, когда необычайно
жаркое лето свернуло листву московских тополей, размягчило асфальт, пахнуло
печным жаром из раскаленных дворов.

Три месяца назад умер Игорь Валентинович, в Ленинграде родился Маринин
брат Николай, в соседнем двухэтажном доме был яростный пожар, сожравший
девять квартир, Володька Хомутов уехал с родителями на Кубу, Марина
экстерном заканчивала музыкальную школу.

-- Будь умницей, с тетей Верой повежливей, не дури, занимайся, дверь
запирай, когда уходишь, -- бабушка еще раз посмотрелась в свое любимое
зеркало, поцеловала Марину в лоб и, сдвинув к локти надетую на руку сумочку,
зацокала к двери.

Узкоплечий, но коренастый племянник дяди Володи поднял перетянутый
ремнями зеленый чемодан, подмигнул Марине и, изогнувшись, отставляя руку,
двинулся следом.

Сдвинув лениво колышащийся тюль, Марина вышла на балкон.

Внизу стояла зеленая "Победа", белобрысый шофер, загнав папиросу в угол
хмурого рта. Открывал багажник.

Появилась бабушкина соломенная шляпка, выплыл скособочившийся Рома.

Прищурившись, бабушка помахала Марине:

-- На улице осторожней! У Веры до поздна не сиди!

Широко расставив ноги, Рома опустил чемодан в черную дыру, шофер
запоздало двинулся помочь ему.

Потом все трое исчезли в машине, она заурчала и, раздвинув играющих в
расшибец мальчишек, уползла под арку.

Марина вернулась в прохладную комнату, скинула тапочки, и босая
запрыгала на липком от растопившейся мастики паркете:

-- Одна! Одна! Одна!

Ее отражение прыгало в бабушкином трюмо: белое коротенькое платье в
синий горошек, вьющиеся каштановые волосы до плеч, худые загорелые руки.

Бабушка уехала на две недели, оставила соседке семьдесят рублей с
просьбой "посматривать". Марина подбежала к телефону, набрала номер.

-- Але? -- нараспев протянула Вера.

-- Вер! Бабуля уехала.

--Уже?

-- Ага.

-- Счастливая. Ну чо, ты придешь?

-- Конечно.

-- Приходи пораньше, поможешь торт сделать.

-- Какой?

-- Ореховый.

-- С кремом?

-- Обязательно...

Вер, а кто еще будет?

Танька, Ольга и ты. Может Мишка с Олегом зайдут.

-- Нормально.

-- Приходи...

-- Пока.

Марина положила трубку, села к инструменту, полистала ноты.

С балкона сквозь тюль текла жара, внизу кричали мальчишки, клавиши
пахли нагретой слоновой костью, большие часы. висящие над пианино, громко
тикали.

Лукавые четверти мазурки были хорошо знакомы, но играть не хотелось.

Разыскав брошенные тапочки. Марина сбегала к соседке.

-- Только ты сразу не трать, Мариночка, -- нравоучительно склонила
голову набок Вероника Евгеньевна, протягивая сложенную пополам десятку, --
Кушать у тебя есть что?

-- Бабуля на неделю наготовила.

-- Держи в холодильнике, а то прокиснет в момент...

-- Я знаю, теть Вер.

Марина купила на Петровке три пачки серебристого, покрытого изморозью
эскимо, одну съела, запивая ледяной, бьющей в нос газировкой, две других
сунула в пакет с тремястами граммами развесного шоколада и побежала домой.

Сунув шоколад с мороженым в холодильник, пошла в ГУМ, толкаясь в потной
толпе, купила Верке пластинку Караклаич, голубую шапочку для купания и
капроновые чулки.

Пухлой веснушчатой Вере исполнялось пятнадцать, Марина была на
полмесяца старше...

-- Мы уже все скомбинировали! -- похвалилась Вера, распахивая дверь и с
треском вырывая зубами из яблока добрую треть, -- Навай... пноходи...

-- Прожуй, подавишься, -- усмехнулась Марина, перешагивая обитый
войлоком порог.