заботу княжескую. Калита промолчал, кивнул.
- сказал-спросил боярин. - Нать бы быти митрополиту при сем!
отрывисто.
грохот и стоны окалываемого камня, подсказал: - А и ждать неча! На зиму
Феогност, слышно, в Киев ладит, дак по осени и послать, как подстынут
пути!
для великого князя беззащитность проглянула на миг в его взоре. Только на
миг, но и того хватило Бяконту. Давним умудренным смыслом своим постиг он
тотчас тайный страх своего князя и отмолвил мысленно, скорее даже себе
самому, чем Калите: <Что ж! Конешно, не ровня наши храмы византийским, что
и говорить! Да и володимирским тоже! Дак - время-то тяжко! Сколь на
ордынского хана да на силу ратную серебра уходит, страсть! Должен Феогност
нас с тобою понять, княже! В ину пору и малое - великое есть, коли с верою
да с прилежанием любовным!>
поспешил следом, колыхаясь и придыхая. Слуги не смели при князе взять
господина под руки. Иван, обогнавши было боярина, придержал шаг. Уважал
старика. Да и надобен был Бяконт, зело надобен! Преже самого князя
сообразил дело-то!
тетеревиного пера платья, подносить воду в рукомоях, белые тонкие
полотенца. Иван скинул верхний, посконный, зипун, ему подали домашний,
шелковый. Прошли в верхний горничный покой. Здесь стонущие удары по камню
звучали глуше, можно было говорить, почти не повышая голоса. Слуги внесли
медовый квас, закуски, блюдо свежей земляники. Иван дождался, когда уйдет
последний, подвинул блюдо боярину, сам рассеянно стал брать по ягодке и
класть в рот.
хоть и сила у них была большая.
Василья Окатьева ежели?
скрыть удовольствия в голосе. - Одначе и он молод, зазрить могут! Надо бы
старшего кого ни то из маститых, из думцев, из нас, стариков...
же молод службою! И Сорокоум занедужил... Разве уж самого Окатия?
перевалило, и роду высокого. Не зазрят! А уж мой-то Феофан пущай под
началом у его походит! И та честь не мала: к митрополиту посыл!
наполнился тонким и терпким лесным ароматом. Умен Бяконт! Покойный
Терентий Мишинич служил по Переяславлю, у родителя-батюшки был в чести, а
тут, на Москве, ни вражды, ни зависти ни в ком не поимел. По покойнику и
сына уважают. И дело не ратное, посольское дело. И посольство-то особое, к
митрополиту русскому, не в ину землю... Ни Протасий, ни Окатий, ни Родион
Несторыч не зазрят... Умно решил Федор Бяконт! Умней не решишь! Сказал
вслух:
скажешь, поди?
самому.
Феогност и глаз не кажет! Сидит себе в Жараве... С Литвой, с Гедимином ся
ликует. А ежели и останет тамо?! Что делать тогда, он не знал. Не мог
ничего решить зараньше. И, вздохнув, уже отпуская Бяконта, обсудив с ним
попутно и те дела, из коих старый боярин шел в терема княжеские, помыслил,
попенял было Господу, что явно не спешил помочь своему рабу в непростых
его княжеских трудах. Но, попеняв, тут же и укорил себя за дерзкий ропот
противу вышней воли, - понять которую смертному не дано никак. Быть может,
и это ему, Ивану, крест и испытание за гордыню? Не волен смертный, даже и
он, князь, указывать Всевышнему в путях его и в помыслах горних! И токмо
одно надлежит каждому: нести свой крест, не ослабевая в трудах.
глуше: - Не ослабевая в трудах...
и не в Литве Гедиминовой. И сего должен он добиваться, не ослабевая в
трудах! Тяжкие, стонущие удары по камню отвечали ему.
визжали на разные голоса. Тетка Просинья тоже добавляла шуму. Словом, в
доме стоял дым коромыслом. Да и прямой был дым: печь чегой-то не
налажалась - то ли дровы не подсохли вдосталь - кудрявый чад клубами ходил
по хоромине.
и, с запоздалою завистью, дядину хоромину на Подоле, что продал когда-то
большому боярину Окатию. Се лето с сенами не управили в срок, пото не
поспел и печь переложить, а нать было, ох и нать было скласть печь
погоднее!
выпавшей ему: шутка ли, старшим поставили над обозом! И вот незадача!
Катюха с первых же слов разревелась:
Пото и в чести был у князей великих! А я все на дворе да на дворе, с
конями да в стороже. Скоро и голову сединой обнесет! Так, што ль, из
навоза и не вылезти?!
сенов не навожено! Яков твой токо на печи и сидит! Что с него толку! Да и
печь вон...
Собака и есь! Век за детьми да за скотом, из скотнюхи не вылажу, все с
пузом, детей полон дом, а в церкву выйти не в чем! Знала бы, за кого
шла...
Катеринины протори и промашки: и портны белит не так, и квашню путем не
замесит, и дитю летось не сберегла, и мужик у ей не обихожен...
едва ободверины не вылетели из гнезд, выбежал во двор, к коню. В сердцах
не знал, за что и взяться. Катюха вылезла зареванная, пришла в хлев. Мишук
не глядел, слышал лишь, как шмыгает носом. Подошла сзади, охватила полными
руками, вжалась. Мишук еще поежился, но уже и оттаивал - жалко стало
жонку, огладил большой рукой. Катя подлезла к нему под мышку, все еще
хлюпая носом, стала ластиться; сперва пожалилась на тетку, что век не дает
ей жить, потом почуяла, видно, что этим Мишука не проймешь (сама уж
залезла к нему и под зипун, совсем оттянула от дела: пригрей да приласкай!
Распалила не ко времени...), и вдруг вовсе незаботным, а любопытным
голоском:
Киеви? Жонки красивые, бают! Хучь гостинца-то не забудь, привези!
да дивует, словно девка... Не соскучишь с нею!
засунула нос:
первый...
вода была ржавая, только скотину поить, - а Просинья, малость отошедшая от
ругани, хоть и все еще сердито, выговаривала, без меры дергая кудель на
прялице:
митрополиту самому! Ты ето понимай: по отцу почет! Жону-то не слухай боле!
Пока жива - пригляжу! Уж чего, какого сорому стыдного тута не допущу!
Дак и себя-то воспомни: али чужих жонок не трогал?!
Семенова Мария
Березин Федор
Семенова Мария
Прозоров Александр
Херберт Фрэнк
Махров Алексей