Варфоломей, будущий Сергий, так же внимал неведомому, потеряв на время
всякое ощущение своего веса, и ныне, днесь, вернулось к нему то юное,
давнее, и уже никакой словесной молитвы не было в нем, насквозь
пронизанном этими ее лучами, смывшими разом всякую трудноту и печаль и
муку восхождения, и только горняя радость была, ширилась и торжествовала,
заливая его всего целиком, так что и тела уже не было в нем, и не было, не
осталось никакого <я>, ибо весь он стал точно причастная жертва высшей
любви или - луч света при сияющем солнце... Все это Михей зрел, чуял
полубредово, на грани обморока. Так же как и слова ее, сказанные в тот миг
высокого озарения (бывшие вряд ли словами человеческой молви, скорее -
звуком внутреннего гласа души, внятным Михею, как и наставнику). Кажется,
Богоматерь просила не ужасаться видению и не скорбеть, заверяла избранника
своего, что не оставит Сергиевой обители и верных его учеников без своего
покрова и защиты даже после смерти преподобного... Так или приблизительно
так передавал впоследствии Михей услышанное. Повторим: вряд ли услышанное
слухом, скорее понятое ими обоими душою и из души.
<С апостолами Петром и Иоанном!> - твердо уверял впоследствии Михей. И это
тоже был знак ему тайный, как понял потом Сергий, передумывая виденное. И
было ли то наваждение или нечто доступное, как мечта, как сон ему одному?
И он мог бы не поверить себе, но Михей видел тоже! А где двое, там третий
среди нас - Христос. Значит, виденное было не марой, не мечтою, а истиною?
становясь давешним бестеневым и холодным. Михей плакал и бился у него в
ногах, судорожно восклицая: <Что это, что?> Сергий поднял ученика, как мог
успокоил. Говорить и он не мог, повторяя одно лишь: <Потерпи, чадо, потом,
после, потом...> Оба не узрели, не поняли, как ушло, растворилось видение,
оставив после себя чуть слышную замирающую музыку горнего торжества,
которая тоже легчала, гасла, грустнела и гибла, как угасает закат. Сумрак
наполнял постепенно келью, заливая углы. Сергий, успокаивая, гладил Михея
по голове, а тот целовал, поливая слезами, руки наставника.
И ради него стоило годы терпеть лишения, глад и хлад, ради него одного
стоило нести бремя жизни, дабы и жизнь, и себя принести некогда к престолу
славы ея!
торжественно прошла литургия, и праздничный совокупный обед после нее -
одна из тех совместных трапез, на которых Сергий зачастую настаивал, дабы
не делить по кельям привозимого в монастырь обилия.
своего будущего игумена, обязаны соединиться вместе и вместе вкушать.
Сидели тесно, плечо в плечо, в самой просторной из келий; и радовало, что
приносили не считаясь: иной початый каравай хлеба, другой соли, масла,
крупы ли на варево, блюдо квашеной капусты или снизку сушеных лещей, кто,
смущаясь и краснея, несколько пареных репин - иного не имел у себя в
келье. И то, как приняли, как заботно уложили на блюдо эти репины,
радовало сугубо. Достали большой, к подобным случаям сберегаемый котел,
живо собрали точеную, долбленую и глиняную посуду, деревянные ложки
разложили заранее по столу, и все это как бы само собою, уже без прежних
подсказов Сергия.
незамысловатою трапезой, и была благость во всем и на всех. Лица светились
улыбками, и готовно делили ломти хлеба, уже не своего, а общего, с
пришлыми, с теми, для кого все это - и радование совместное, и совместная
трапеза, и неторопливое за трапезою чтение Житий - было внове и невнятно
еще; а те, неофиты, смущенно принимая из рук братии хлебную вологу,
светлели или смущались, каясь в душе, что пожадничали, не донесли своего
добра, когда еще был собираем совместный стол. Один даже вылез украдкою и,
сбегав к себе, приволок решето мороженой брусницы, косноязычно, с пятнами
румянца на лице изъяснив, что запамятовал и что для останка трапезы это-де
самая добрая волога. И решето тотчас приняли, не умедлив, будто так и
надобно было, не остудив и не опозорив дарителя, и тут же поделили, найдя
чистые мисы, на два конца стола, дабы всем удобно было брать горстью или
черпать ложками кисло-сладкую, с лесною благоуханной горчинкой, острым
холодком тающую на языке ягоду.
вкушал, молча, исподтиха, озирал братию, гадая, как теперь примут они - и
примут ли? - замысленный им вкупе с Алексием общежительный устав. Чтобы
так вот, как теперь, было всегда. Всегда вместе и никогда поврозь. Чтобы
беда, глад, скорбь ли какая, как и радость, как и праздничное ликование,
переживаемы были всеми вместе, испиваемы в равной, единой чаше. Как было
некогда в древнем Золотом Киеве, в лавре Печерской у великого Феодосия.
сказать об этом братии прямо доселе не мог. Ибо тяжек для нестойких духом
даже не сам по себе иной, ненавычный поряд жизни, но мысленное осознание
иного порядка, противного принятым навычаям старины. А за три века,
протекших со времен Феодосия, возник и утвердился на Руси иной наряд
киновийного жития, когда каждый поврозь, в особой келье, с припасом своим,
своим добром, рухлядью, а подчас и слугами. Наряд, коему и он, Сергий, не
мог противустать в невеликой своей обители. Наряд, порядок, способный, как
понял он уже очень давно, разрушить и наниче обратить все то, ради чего
возникли века и века назад монашеские киновии.
евангельское содружество двенадцати во главе с учителем своим, а он,
устремив взор в незримое отдаление лет, вспоминает иное.
монастыря собирать милостыню по окрестным селам.
монастырь! - отвечал он всегда с твердостью, напоминая упрямым, что
великие старцы египетские постоянно жили трудами рук своих, не сбирая
ничего с мирян, и даже сами от себя почасту творили милостыню.
обычно липовую кору, перебивался сушеными кореньями, ягодами и грибами.
Когда начала собираться братия, стало много труднее.
пришлось четыре дня подряд. Ели и до того скудно, сугубо же долило то, что
никто не ведал и не чаял конца бедствию: а вдруг впереди еще многие и
многие дни и даже недели невольного жестокого поста?
по-прежнему не позволяя, однако, идти кому-либо за милостыней к мирянам в
ближайшие деревни. Сам он во все эти дни, возвращаясь из церкви (службы
блюли неукоснительно), плел лапти или стоял на молитве, но утром пятого
дня непрерывного своего голодания понял, что надобно во что бы то ни стало
поесть.
потому ли, верно, и роптала и даже бранила Сергия братия? Единый из
иноков, позже покинувший монастырь, вслух и поносно обличал его за
прошение собирать милостыню:
зде голодом помираем, вослед пресловутым старцам синайским! Да в том
Египте, коли хошь знатья, и снегу николе не бывало, фиги да финики растут,
акриды там разные, мед дикий! Поди, и старцы ти без жратья какого-нито ни
разу не сиживали!
Сергий, чуя кружение головное и боль во чреве - его пост оказался долее
прочих и потому тяжеле для плоти, - только повторял со спокойною
твердостью, не желая подымать братнюю котору в монастыре:
ожидать милости только от Бога.
чуялось голодное сосание внутри) и взявши топор, он пошел в келью старца
Данилы, того самого, у которого был тщательно скрываемый от прочих хлеб, и
предложил срубить сени, для устройства коих Данило давно уже припасал лес
и доски.
давно задумал, да сожидает делателей из села.
ныне праздно сижу. Найми меня!
возможет-де Сергию дати потребное тому воздаяние... Сергий, поморщась в
душе, скоро прервал хозяина кельи:
дашь - и будет! У меня и того нет! - примолвил он строго. - А лепшего, чем
я, древоделю тебе не добыть и на селе!
ломаного хлеба в корке зеленой плесени.
состояния. Видимо, старец, когда ел, откладывал недоеденные куски в это
решето, а после же и сам не доедал объедков, и не отдавал другим - из
жадности.
обиходе, где лишний кус шел скотине, а запас требовался всегда (наедет
боярин, рать ли найдет - давай безо спору!), не возмущала его. Но тут, в
голодающем монастыре, видеть хлеб в плесени было соромно.
подержи у себя вологу ту, покудова окончу делание свое!
Шилова Юлия
Контровский Владимир
Флинт Эрик
Круз Андрей
Володихин Дмитрий
Махров Алексей