меньше и меньше доходов. Наместники качают головами. Земля скудеет
серебром, пустеет казна.
себя в терему! Нынче не прокормишь. Одно спасает - земля. Из отцовых бояр,
что пришли за ним из Новгорода, те и остались, у кого поместья под
Переяславлем: Гаврила Олексич да Миша Прушанин... Да и то Миша,
поговаривают, хочет воротиться к себе в Великий Новгород. А иные отъехали
к дяде Ярославу, в Тверь, кто в Костроме, у Василия... Гаврило Олексич,
Гаврило Олексич, ты хоть меня не оставь!
князя? Те, прежние, были со своими князьями в беде и в бою. И переезжали
за ними из города в город. А эти, поди-ка, уже не поедут!
кормленые Владимировы бояре земли! Пали рати, погибли воеводы. Русь платит
дань Орде. Давно ли степняки давали Руси дани-выходы!
Ярослав давно отступился от Чернигова с Киевом. Удержит ли еще Новгород?!
Сейчас поехал туда спорить. Их переспоришь...
уронил голову на изголовье, обтянутое мисюрской камкой, и уснул. Жена, не
размыкая глаз, осторожно натянула повыше шубное одеяло, закрывая плечи
Дмитрию, и теснее прижалась к ненаглядному своему красавцу супругу.
Дмитрий поварчивал, а все равно мылись в печах. Александр, покойник,
поставил новгородскую баню на дворе. Ходили туда да и перестали. В печи
жар словно был суше и разымчивей - до костей пробирало. Всякую болесть,
что от воды, или ветра, или иной застуды, снимало как рукой.
сноп золотистой ржаной соломы постелили чистые рушники. Александра,
кряхтя, разоболоклась и полезла первая в пышущее сухим жаром устье.
Затянулась, перевернулась на спину, отдыхая, - всю сразу проняло потом.
Потом поднялась, села, поерзав, уминая солому. Позвала сноху: <Лезай!>
Печь была просторная, хоть троима мойся. Пухленькая Митина жена скоро
залезла, устроилась рядом. Александра черпнула ковшом, кинула пар. Сноха
ойкнула. Сразу стало нечем дышать и словно огнем охватило, и так же быстро
прошло. Горячие кирпичи мигом всосали пар. Александра нынче не
заволакивалась заслонкой, сердце стало сдавать. Посидели. Из устья шел
легкий воздух, и дышалось легко, тело же было все в банной истоме.
Александра снова плеснула на кирпичи. Снова все мгновенно заволокло белым
раскаленным паром. Снаружи на ухвате подали горшок с холодянкой. Сноха
разбирала волосы. Александра, потыкавшись в ее скользкие ноги, нашарила
кусок булгарского привозного мыла. В печной темноте, бабьей, нестыдной
близости распаренных тел решилась спросить о тайном: не понесла ли?
(Ванятка плох, нать бы еще сына-то!) Сноха потупилась. Стесняется али уж и
гребует, не хочет говорить... Александра вздохнула. У нее самой пятеро
было сыновей! А нынче все врозь. И не соберешь. Василий - тот пьет без
ума. Ее винит. А она что? Отец решил, бояре присудили... И Митя с
Андрейкой все не ладят. Она уже стала забывать, как умела прикрикнуть на
них на всех когда-то, как шлепала - скора была на руку - и Андрея и Митю,
как властно гоняла холопов и бояр. Под рукой у мужа и сама была госпожа...
А теперь хотелось покоя. И боязно делалось, когда видела в детях черты
покойного мужа. Только младший, Данилушка, смиренный. Обещали Москву, и
ладно. Дитя еще! А дадут ли, нет - невесть! Деверь-то, поди, и не даст,
кто другой бы!
Митрия Святославича. Старого Святослава обидели: владимирский стол и
Суздаль отобрали у него Александр с Андреем. А Митрий Святославич того в
сердце не держал, покойному друг был первый, и на похоронах Александра
старался паче прочих.
потерял язык. А тут, при епископе Игнатии, посхимившись и получив
причастие, обрел язык и выговорил: <Исполни Бог труд твой в царствии
небесном, владыко! Се покрутил мя еси на долгий путь вечна воина истинному
царю, Христу, Богу нашему!>
(смерть Дмитрия Святославича была еще новостью для всех, Александра узнала
о ней первая, и то, что у постели умирающего сидели Мария Ростовская с
младшим сыном Глебом и сам ростовский епископ Игнатий причащал юрьевского
князя...)
нем не случилось! - добавила она в простоте.
<Чего ж это я? И верно: почто Мити-то не случилось? Ведь улестят, обадят
ростовчане нового-то юрьевского князя!>
не советовался с матерью о своих делах. Она еще раз вздохнула. Уже не
сиделось. Пора было и самой вылезать.
рыхлые бока - Александра вылезла из печи. Опустилась на лавку. Холопки
повязали голову княгини убрусом, без конца вытирали спину и грудь. Ее
большое студенистое тело после бани стало жемчужно-розовым, тяжелое
раздутое лицо - пунцовым. Сноха была уже в рубахе, сенная боярыня тоже, и
заплетали просохшие волосы. Александра накинула сорочку, потребовала
малинового квасу. Сорочка скоро промокла, принесли другую. Снова говорили
про юрьевского князя, вздыхали, жалели. Пили квас и легкий,
кисловато-хмельной мед.
повязалась платом. Так, с пунцовым, обрамленным белым венчиком лицом, и
вышла на улицу. После темной печи и полутемной поваренной избы весеннее
солнце ослепило. Птичий щебет, близкий шум рыночной площади, голубизна,
отраженная в лужах. Голубой, пронзительно-свежий воздух разом наполнил
грудь. Она шла по двору и радовалась. Дети были взрослые. Уладят уж
как-нибудь! И с юрьевским князем, и промеж собой. Андрейка с Митей
помирятся, Данилка получит Москву. Весна-то, Господи!
от нечего делать, возился с двухлетним племянником Ваняткой, которого тоже
только что вымыли и одели в чистую рубашонку. Ругала его мать за побег.
Все утро Данилка, брошенный взрослыми, бродил по теремам, побывал в
челядне, где девки, сидя у станов, ткали, с однообразным щелканьем нажимая
на подножки и подбивая очередной ряд, и, перекидывая челноки вправо-влево,
пели негромко, хором. Он походил между станов, посмотрел на натянутые
полотна, выслушал умильные бабьи похвалы себе, соскучился и пошел в
шорную. Здесь стоял густой кожаный дух, мастера-холопы, с подобранными под
кожаный ремешок волосами, в фартуках, кроили, резали и шили, тут же
наколачивали медные бляхи на сбрую, тут же что-то жгли, стоял гул и чад, и
у Данилки скоро заболела голова. Он спустился во двор, обогнул терем и,
как был, без шапки, вышел на Красную площадь перед собором.
стражей, Данилка проскользнул мимо молодечной и вышел на улицу, всю в
грязи и тающем снеге, по которой, чавкая, шли и ехали с торга и на торг.
Одет он был просто, по-буднему, и никто не заметил княжича, когда он,
замешавшись в толпу, принялся обходить лавки, вдыхая запахи торга, зыркая
глазами по сторонам - столько всего тут было выставлено и нагорожено!
Данилка начал приценяться к товарам, выспрашивать купцов, которые
снисходительно отвечали мальчику, а то и просто отмахивались от него;
прищуриваясь, как взрослый, трогал поставы сукон, отколупывал и жевал
воск...
на коня, привез назад. Мать уже хватилась и, ругая девок и няньку на чем
свет стоит, искала пропавшего своего младшенького по всему дому.
Впрочем, племянник, который бормотал первые слова и смешно раскачивал
головой, заставил Данилку забыть о дневной обиде.
перед племянником на персидском ковре и то протягивая, то убирая от него
деревянного расписного коня, когда двери отворились и в светелку,
пригнувшись у притолоки, вошел Дмитрий.
не роняет!
почему-то печальные глаза первенца, его слишком тонкую шею... Подумалось
невольно: долго не проживет! И сам испугался этой мысли. Охватила острая
жалость к сыну, прижал к себе. Тот ручонками тотчас, молча, уцепился ему
за шею, не выпуская деревянного коня, которым невольно давил Дмитрию ухо.
Дмитрий покрутил головой, передвинул, стараясь не уронить, игрушку, потом,
поискав глазами, уселся вместе с Ваняткой на расписной сундук, тоже
восточной работы. Сына устроил на коленях. <Наследник!> - чуть не сказал
вслух.