"Режьте! На всех хватит!" Они, может, после того сами, со стыда, делиться
стали меж собой! Кто имел, - другим отдал! Может, тут и чуда-то никакого не
было! И дьяволу Христос то же рек в пустыне! Вон спроси Стефана, он у тебя
востер растет!
спину руки, пошевелил плечом, и когда к нему обратились лица родителя и
председящих, буркнул угрюмо и громко:
Тормосов. - Худо стало в Ростовской земле!
соусами и медом скатерть, тут поднял глаза, крепко потер лоб ладонью и
вымолвил, кивнув:
называя, но председящим и так было понятно, кто мутит воду, внося раздор меж
молодых ростовских князей, Константина с Федором.
можешь, и он тоже не может, не на кого оперетись!
поешь! не время, не место! - тоже поник головой. Опереться, и в самом деле,
было не на кого, ежели сам епарх градской, тысяцкий Аверкий, бессилен
что-либо сотворить.
Тормосов. - На Белоозеро али на Сухону, на Двину! Земли тамо немеряны, места
дикие, богатые... Лопь, да Чудь, да Югра, да прочая Самоядь...
меду, отозвался Онисим, - и побежишь... - Он вновь потерял нить разговора,
и, пролив мед, свесил голову.
отнесясь к хозяину дома и обтирая пальцы и рот нарочито расстеленным
рушником. (Стефана сестра Уля, помогавшая матери, на правах взрослой и
замужней жонки взъерошив ему волосы, уже увела кормить.) Кирилл,
встрепенувшись, отозвался:
лишил, и внимателен, и к слову послушлив, и рукоделен: даве кнутик сплел,
любота! Лошадей любит... Да вот только странен порою! Стал ныне нищим порты
раздавать! Младень, а все по Христу, да по Христу... И поститься уже
надумал, за грехи, вишь... Не стал бы юродом! У меня одна надея. Стефан! Был
бы князь повозрастнее, представить бы ко двору, с годами и в свое место, в
думу княжую... А ныне... Невесть что и будет еще!
Глава 12
Богослова. Между делом прочтены Амартол, Малала и Флавий. Проглочены
Александрия, Девгениевы деяния и пересказы Омировых поэм о войне Троянской.
Стефан уже почти одолел Библию в греческом переводе, читает Пселла, изучая
по его трудам риторику и красноречие, а вдобавок к греческому начал
постигать древнееврейский язык. Уже наставники не вдруг дерзают осадить
этого юношу, когда он начинает спорить о тонкостях богословия, опираясь на
труды Фомы Аквината, Синессия или Дионисия Ареопагита. А инок Никодим,
побывавший на Афоне и в Константинополе, подолгу беседует с ним, как с
равным себе.
расчертив надвое его лоб. Уже он, пия, как молоко, мудрость книжную,
начинает задумывать о том, главном, что стоит вне и за всяким учением и что
невестимо ускользало от него доднесь: о духовной, надмирной природе всякого
знания и всякого деяния человеческого, о чем не каждый и священнослужитель
дерзает помыслить путем...
немыслимых мелочей! От того, что не сам он надел простую рубаху вместо
камчатой, а мать, с опусканием ресниц и с дрожью в голосе, повестила ему,
что не на что купить дорогого шелку... Что не из седого бобра, а всего лишь
из выдры его боярская круглая шапочка, и не кунья, как у прочих боярчат, а
хорьковая шубка на нем. Что седло и сбруя его коня, хоть и отделаны
серебром, но уже порядочно потерты, и что ратник, сопровождающий его и
ожидающий с конем, когда Стефан кончит ученье, увечный седой старик, а не
молодой щеголь, как у прочих. И как возмущают его самого эти низкие мысли о
коне, платье, узорочье, от коих он сам все-таки никак не может отделаться, и
краснеет, и бледнеет от насмешливых косых взглядов завидующих его успехам
сверстников. А те, словно зная, чем можно уколоть Стефана, то и дело заводят
разговоры о конях, соколиной охоте, богатых подарках родителей, хвастают то
перстнем, то шапкой, то золотой оплечной цепью, подаренной отцом, то - как
давеча Васюк Осорин - новым седлом ордынским, то оголовьем, то попоною или
иной украсой коня. И - даром, что рядом иные дети, в посконине, в бурых
сапогах некрашеной кожи, а то и в порсинях, дети дьяконов и бедных попов!
Все одно - стать первым! Иметь все то, что имеют богатые сверстники, и тогда
уже отбросить, отвергнуть от себя злое богатство, гордо одеть рубище вместо
парчи и злата!
отбросив пышное великолепие и место первого вельможи двора, пошел в
монахи... Но это вот "отбросив" и смущало. Было что бросать! Наставники
прочили ему высокую стезю духовную, сан епископа в грядущем. А он? Он хотел
большего! Чего? Не понимал еще сам.
безумные споры о самой сущности церковного вероучения. В воспаленном мозгу
подростка вырастали и рушились целые пирамиды невозможных идей, среди
которых одна горела огнем неугасимым - спасти Русь! А что Русь гибнет, это
видел он по себе, по хозяйству отца, по граду Ростову, и уже не верил, что в
Твери, в Москве было иначе. Нет! Иначе не было! Всюду распад, упадок,
разномыслие и кровавая борьба пред лицом мусульманской Орды и грозно
надвигающеюся католического Запада. Он лишь раз видел митрополита Феогноста,
хотел поговорить, и - оробел, не смог. А тот, естественно, не заметил
высокого юношу с огневым, стремительным лицом в толпе учащихся боярчат и
детей пастырских. Русь гибла, да, да! Гибла Русь, как и его отец, как и град
Ростовский, и должно было совершить нечто великое, чтобы поднять, разбудить
дремлющий дух народа!
в книжарню, куда он только что относил толстый том соборных уложений, и,
минуя двери училищу, придержал шаги. Урок кончался, и наставник
древнееврейского, отец Гервасий, поучал очередного ленивца:
маленькие оконца, сквозь желтые плиты слюды, узкими лучами проходил скупой
свет. Тяжкие черные тела книг на полицах, казалось, увеличивали тесноту и
мрак.
Никодим.
учащихся, ступил в келью и спросил:
застегивал медные жуковинья толстой книги и взглядывал исподлобья на
строптивого отрока, который уже многажды ставил его втупик своими вопросами.
Афонский монах с интересом поворотил лицо к Стефану.
равную плату получили за труд от хозяина вертограда обительного! продолжал,
возвышая голос, Стефан. (Его уже понесло. Мысль, сложившаяся у него в голове
в стройное целое, должна была излиться немедленно, все равно перед кем.) - И
митрополит Иларион, в "Слове о законе и благодати", глаголет то же: мы
народ, восприявший благодать Божию, подобно тому, как Рахиль пришла после
Лии. И милость, равно, как и казни, и гнев Господень равно с прочими
христианами и языками нань распростерты!
но остановиться он уже не мог. С ненавистью глядя в лицо Гервасия, как бы
придавленное сверху вниз, с бородою, разлезшейся вширь, глядя в его
маленькие острые глазки (и не первенство народа иудейского он защищает, а
свое право быть вторым, тихим, незаметным, свое право таиться за чьею-то
спиною, свою безнаказанность... О-о, он уцелеет даже под бесерменами! От
таких-то и гибнет Русь! Так вот, на тебе! На тебе!):
диавол, и вы похоти отца вашего хощете творити: он человекоубийца бе искони,
и во истине не стоит, яко несть истины в нем, егда глаголет, - лжу глаголет,
яко лжец есть и отец лжи!" - сказано в Евангелии от Иоанна. И Иегова, это
дьявол, соблазнивший целый народ! Народ, некогда избранный Богом, но
соблазненный золотым тельцом и приявший волю отца бездны! К чему суть
заповеди Ветхого завета? К чему речено, что прежде рождения человека
предначертано всякое деяние его? Что защищают они? Мертвую косноту
безмысленного зримого бытия, право человека на безответственность в мире
сем! Ибо, ежели до рождения предуказаны все дела его, то нет ни греха, ни
воздаяния за грех, нет ни праведности, ни праведников, а есть лишь избранные
и - отреченные, и только!
две! - заповеди: "Возлюби Господа своего паче самого себя, и возлюби
ближнего своего, яко же и самого себя!". Не отвергал ли он, с яростию,
мертвую внешнюю косноту обрядов иудейских? Не с бичом ли в руках изгонял
Шилова Юлия
Свержин Владимир
Корнев Павел
Никитин Юрий
Акунин Борис
Афанасьев Роман