свою лояльность творчеством и тем завоевать расположение императора. Теперь
Пушкин спешно заканчивал "Бориса Годунова". К началу ноября драма была
готова. Пьеса, мог думать Пушкин, покажет царю, что от легкомысленности
поэта не осталось и следа, он стал серьезным писателем, к тому же
историческим, а значит, неопасным для власти, и его можно спокойно отпустить
за границу. Друзьям станет легче хлопотать за него, когда можно будет
сослаться на созданное поэтом для пользы отечества: "пусть трагедия искупит
меня".

Кстати, у Пушкина мог быть еще один предлог проситься в Прибалтику, и
значительно более достоверный. Предок его Абрам Ганнибал после смерти Петра
Великого много лет прослужил обер-комендантом города Ревеля. Пушкин писал,
что хочет добраться до ганнибаловских бумаг. Он мог бы присовокупить
ходатайство о разрешении собирать там исторические материалы.

Наиболее влиятельным друзьям в этом новом сражении за выезд Пушкин
отводил роль тяжелой артиллерии. Используя связи с крупными должностными
лицами, они могли привести в действие прошение поэта, а теперь драматурга и
историографа доромановского правления (в котором, с точки зрения сегодняшней
царствующей фамилии, могли быть упомянуты и слабости). Пушкин надеялся не
только на друзей, но и на человечность царя, что немедленно отразилось в его
стихах.

Ура, наш царь! так! выпьем за царя...

Он человек! им властвует мгновенье.

Он раб молвы, сомнений и страстей.

Простим ему неправое гоненье:

Он взял Париж, он основал Лицей.

Простив царю преследование, он надеется получить ответное прощение.
Остается ждать да учить английский. "Мне нужен английский язык -- и вот одна
из невыгод моей ссылки: не имею способов учиться, пока пора. Грех гонителям
моим!" -- пишет он Вяземскому.

Верит ли Пушкин в возможность того, что его выпустят официально?
По-видимому, он надеется, хотя и сомневается, ибо параллельно с официальным
вариантом продолжается прощупывание возможностей бегства. В переписке с
Алексеем Вульфом, находящимся в Дерпте, Пушкин снова переходит на условный
зашифрованный язык и просит ускорить выяснение вопросов, о которых они
договаривались: "О коляске моей осмеливаюсь принести вам нижайшую просьбу.
Если (что может случиться) деньги у вас есть, то прикажите, наняв лошадей,
отправить ее в Опочку, если же (что также случается) денег нет -- то
напишите, сколько их будет нужно.-- На всякий случай поспешим, пока дороги
не испортились". Не все ясно в этой тайнописи, но главные пункты таковы:
надо ехать (коляска, которую Пушкин будто бы посылал за Мойером); сколько
денег нужно для того, чтобы организовать побег, просьба ускорить дело.

Он живет напряженным ожиданием весь ноябрь, не ведая, что 19 числа в
Таганроге умер Александр I. Такого оборота событий Пушкин никак не ждал. В
Петербурге известие было получено 27 ноября. Пушкин услышал о смерти царя
еще через три дня. В это время до Парижа дошла весть о том, что Пушкину
позволили съездить в Псков для лечения. Об этом Николай Тургенев написал в
Дрезден Чаадаеву, который рассчитывал встретить Пушкина в Европе, чтобы
вместе путешествовать.

¶Глава шестая. "ЧТО МНЕ В РОССИИ ДЕЛАТЬ?"§

Если брать, так брать -- не то, что и совести марать -- ради Бога, не
просить у царя позволения мне жить в Опочке или в Риге; черт ли в них? а
просить или о въезде в столицу, или о чужих краях. В столицу хочется мне для
вас, друзья мои,-- хочется с вами еще перед смертию поврать; но, конечно,
благоразумнее бы отправиться за море. Что мне в России делать?

Пушкин -- Плетневу, 4-6 декабря 1825.

Надежды рухнули -- надежды возникли. Едва услышав, что какой-то солдат,
приехавший из Петербурга, рассказывал в Новоржеве о смерти Александра I, для
проверки слуха Пушкин немедленно посылает в Новоржев кучера Петра. Петр
вернулся на следующий день, подтвердив слухи и даже привезя новость: присягу
принял новый царь Константин Павлович. Первая мысль Пушкина была о том, что
проблемы его решались сами собой. Коронация значила амнистию почти
автоматически. Старые планы теряли свой смысл. Желание ехать в Петербург
возникло у него немедленно, и мы имеем соответствующий архивный документ.

Билетъ

Сей данъ села Тригорскаго людямъ: Алексею Хохлову росту 2 арш. 4 вер.,
волосы темно-русыя, глаза голубыя, бороду бреетъ, летъ 29, да Архипу
Курочкину росту 2 ар. 3 1/2 в., волосы светло-русыя, брови густыя, глазом
кривъ, рябъ, летъ 45, в удостоверение, что они точно посланы отъ меня в
С.Петербургъ по собственнымъ моимъ надобностямъ и потому прошу господъ
командующих на заставах чинить им свободный пропускъ. Сего 1825 года, Ноября
29 дня, село Тригорское, что в Опоческом уезде.

Статская советница Прасковья Осипова.

Текст этой фиктивной подорожной написан самим Пушкиным, подпись
Осиповой подделана им же, поставлена его печать. Сочинив бумагу, поэт
отправился в Тригорское, собираясь либо уговорить соседку изготовить
подлинник по образцу, либо предупредить на всякий случай.

Крепостной Алексей Хохлов -- это он сам, только возраст себе прибавил
для конспирации. Кстати, из трех известных нам указаний на рост поэта (брат
Лев говорил, что 2 аршина 5 вершков с небольшим, а художник Григорий
Чернецов -- 2 аршина и 5 1/2 вершков) рост, указанный самим Пушкиным,
думается, наиболее точный: рост был для жандармов первым фактором
установления личности. Таким образом, рост Пушкина был 157,8 сантиметра
(считая на этот раз без каблуков, ибо крестьянин должен был ехать в лаптях).
Годы он себе прибавил, справедливо полагая, что выглядит старше своих лет.

Второе лицо, упомянутое в подорожной, садовник из Михайловского Архип
Курочкин. Возможно, Пушкин хотел, воспользовавшись неразберихой, появиться в
Петербурге ненадолго -- поговорить с друзьями с глазу на глаз, выяснить
обстановку и использовать перемену власти для обретения свободы.

Дата в документе (может, чтобы спешка не показалась подозрительной)
сдвинута Пушкиным назад: похоже, выехали они 1 или 2 декабря. По другим
данным, он выехал 10 декабря. И.А.Новиков в уже упомянутом сочинении
полагает: Пушкин рассчитывал на обещание Горчакова нелегально достать ему
заграничный паспорт, если поэт окажется в Петербурге. "Так все пути к
отступлению были отрезаны,-- пишет Новиков.-- Он волновался не только
близким свиданием с Керн. Он вспоминал и Горчакова: мог бы не говорить, но
если сказал, так и сделает. Но он ясно представил, что покидает Россию --
как будто привычная мысль,-- и все же холодок пробежал по спине". Архип
уложил в дорожный чемодан барина мужицкий наряд.

Пушкин ехал в Петербург, выбрав не основную дорогу. И чем дольше ехал,
тем авантюрней, бессмысленней и опасней казался ему собственный замысел.
Если трудно было скрыться в Дерпте, то уж в Петербурге его всякая собака
узнает.

А завтра же до короля дойдет,

Что Дон Гуан из ссылки самовольно

В Мадрит явился,-- что тогда, скажите,

Он с вами сделает?

Это ведь Пушкин писал о себе, только позже.

Военные, гвардия, охрана, спецслужбы -- все сейчас начеку в связи с
переменой власти, дабы не возникли беспорядки. В Пскове тоже сразу хватятся.
Да и как смогут приятели помочь, когда еще ничего не ясно? Словом, там
только себе навредишь. После такого самоуправства опять по-хорошему за
границу не отпустят. А вполне вероятно, что это в скором времени удастся
само собой.

Примерно так, нам кажется, думал Пушкин, не ведая, что в Петербурге
хаос и не до михайловского ссыльного: не ясно, какому царю присягать,
переписка между Николаем и Константином, междуцарствие. Не отъехав далеко,
поэт вдруг велел Курочкину поворачивать назад. Потом уже несколько человек,
наверно, рассказывали, что Пушкин вернулся, так как дорогу им перебежал
заяц, а это была дурная примета. Кроме того, навстречу шел священник. Детали
приводятся разные, но Пушкин вернулся не из-за плохих примет, хотя приметам
верил, а по логическому рассуждению и удивительной способности предвидеть
опасности -- дару, который его не раз выручал.

В нашем рассуждении повторены соображения биографа Пушкина Анненкова,
который считал, что основную роль в решении возвратиться сыграли не приметы,
а осмотрительность поэта. По меткому замечанию Ю.Айхенвальда, в Пушкине
всегда был "голос осторожности". То, что он возвратился в Михайловское, его
спасло: до восстания декабристов оставались считанные дни, и ссыльный поэт
оказался бы в самом пекле.

Судя по воспоминаниям Соболевского, Пушкин, не подозревая о попытке
переворота, собирался приехать и спрятаться на квартире Рылеева, который
светской жизни не вел. Но окажись Пушкин в доме одного из основных
заговорщиков, да еще нелегально, его бы наверняка посадили в Петропавловскую
крепость и подвергли изнурительным допросам. Так что не известно, чем бы все
кончилось.

За несколько часов до того, как Пушкин узнал о смерти Александра
Павловича, он писал А.Бестужеву: "...надоела мне печать... поэмы мои скоро
выйдут. И они мне надоели...". Теперь происходившее могло настроить его на
сдержанный оптимизм. Не случайно Анненков жизнь Пушкина до 1826 года
называет Александровским периодом. Пушкин понимал, что со смертью Александра