Чтение 14–й страницы книги ~Колесо времени~

совсем как соты: едва намечались какие-то узенькие проходы,
винтовые лестницы, слепые черные дыры. Наверху, как на шпиле,
громоздилось неуклюжее серое здание замка "Chateau fort" --
бывшее страшное разбойничье гнездо.

Внизу жило, дышало, рябилось, сверкало далекое морэ такой
глубокой, густой синевы, которую можно было бы скорее назвать
черной, если бы она не была синей.

Мария стояла с биноклем в середине арки, облокотившись
обоими локтями о подоконник. Вдруг она воскликнула:

-- Мишика, иди скорей. Посмотри на эту лодку. О, как
красиво!

Я подошел, взял у нее бинокль, поглядел и подумал: что же
тут необыкновенного? Сидит на веслах человек в белом костюме с
красным поясом и гонит лодку. Но она говорила:

-- Нет, ты посмотри повнимательнее: весла -- как крылья
стрекозы. Вот она мгновенно расправила их, и как остр, как
прекрасен их рисунок. Еще момент, и они исчезли, точно
растаяли, точно она потушила их, и опять, и опять. И что за
прелестное тело у лодки. А теперь посмотри вдаль, на этого
шоколадного мальчика.

На скале стоял почти черный мальчуган, голый. Левая его,
согнутая в локте, рука опиралась на бедро, в правой он держал
тонкую длинную палку, должно быть, что-то вроде остроги, потому
что иногда, легко и беззаботно перепрыгивая с камня на камень,
мальчик вдруг быстрым движением вонзал свою палку в воду и для
противовеса округло подымал левую руку над головой.

-- О Мишика, как это невыразимо красиво! И как все
слилось: солнце, море, этот прозрачный воздух, этот полудетский
торс, эти стройные ноги, а главное -- что мальчишка вовсе не
догадывается, что на него смотрят. Он сам по себе, и каждое его
движение естественно и потому великолепно... И как мало надо
человеку, чтобы до краев испить красоту!

Странно: в этот момент как будто бы впервые раскрылись мои
внутренние душевные глаза, как будто я впервые понял, как много
простой красоты разлито в мире.

Весь мир на мгновение показался мне пропитанным,
пронизанным какой-то дрожащей, колеблющейся, вибрирующей,
неведомой многим радостью. И мне почувствовалось, что от Марии
ко мне бегут радостные дрожащие лучи. Я нарочно и незаметно для
нее приблизил свою ладонь к ее руке и подержал ее на высоте
вершка. Да, я почувствовал какие-то золотые токи. Они похожи
были на теплоту, но это была совсем не теплота. Когда я
вплотную прикоснулся рукою к руке Марии -- ее кожа оказалась
гораздо прохладнее моей. Она быстро обернулась и поцеловала
меня в губы.

-- Что ты хочешь сказать, Мишика? Тогда я рассказал ей о
золотых лучах, проникающих вселенную.

Она обняла меня и еще раз поцеловала.

-- Мишика,-- сказала она в самые губы мне.-- Это любовь.

В каждом большом счастье есть тот неуловимый момент, когда
оно достигает зенита. За ним следует нисхождение. Точка
зенита!.. Я почувствовал, как моих глаз тихо коснулась темная
вуаль тоски.

Глава XII. ТАНГЕНС

Ах, друг мой, друг мой. Обоим нам приходилось когда-то
изучать тригонометрию. Там, помнишь, есть такая величина --
тангенс, касательная к окружности круга. Меня, видишь ли, ее
загадочное, таинственное поведение приводило всегда в
изумление, почти в мистический страх. В известный момент,
переходя девяностый градус, тангенс, до этой поры возраставший
вверх, вдруг с непостижимой быстротой испытывает то, что
называется разрывом непрерывности, с удивлением застает самого
себя ползущим, а потом летящим вниз,-- полет, недоступный
человеческому воображению. Но еще больше поражало меня то, что

минута, ни секунда, ни одна миллионная часть секунды: ведь
время и пространство можно дробить сколько угодно, и всегда
остаются довольно солидные краски... Где же этот таинственный
момент?

Был у меня один приятель, Колька Цыбульский,
талантливейший математик и музыкант и в то же время не только
отчаянный эфироман, но и поэт сернистого эфира. Он как-то
рассказывал мне об ощущениях, сопровождающих вдыхание этого
наркотика.

-- Сначала,-- говорил он,-- неприятный, даже противный,
сладко приторный запах эфира. Потом страшное чувство недостатка
воздуха, задыхания, смертельного удушья. Но мысль и инстинкт
жизни ничем не усыплены, ничем не парализованы. И вот,-- совсем
не "вдруг", без всяких границ и переходов,-- я живу в блаженной
стране Эфира, где нет ничего, кроме радостной легкости и
вечного восторга.

-- Часто, ложась на диван,-- говорил Цыбульский,-- и
закрывая рот и нос ватной маской, пропитанной эфиром, я
настоятельно приказывал себе: "Сознание не теряется сразу,
заметь же, заметь, непременно заметь момент перехода в
нирвану..." Нет! все попытки были бесполезны. Это... это
непостижимо... Это вроде превращения тангенса!

-- Вот так же, мой друг, я думаю, неуловим и тот момент,
когда любовь собирается либо уходить, либо обратиться в тупую,
холодную, покорную привычку.

И может быть, именно в Борме, в тот самый миг, когда души
наши до краев были налиты счастьем,-- тогда-то и пошла на
убыль, незаметно для меня, моя любовь к Марии. Она сказала
ласково, почти вкрадчиво:

-- Мишика! Здесь так хорошо. Оставим здесь наш шатер еще
на один день?

Я, вспомнил нашу давнюю маленькую ссору, еще там, в "Отель
дго Порт", в нашей корабельной каюте, и вдруг почувствовал себя
утомленным и пресыщенным. Я возразил:

-- А моя служба на заводе? А долг чести? А верность слову?

Она поглядела на меня печально. Белки ее глаз порозовели.

-- Ты прав, Мишика. Я рада, что ты стал благоразумнее
меня. Поедем. Мне стало жалко ее. Я поторопился сказать:

-- Нет. Отчего же? Если ты хочешь, я останусь с
удовольствием...

-- Нет, Мишика. Поедем, поедем.

Я согласился. Дорога до Марсели была длинна и скучна. Мы
много .молчали. Чувство неловкости впервые легло между нами.
Потом оно, конечно, рассеялось, и наши новые встречи казались
по-прежнему легкими и радостными.

* * *

Теперь-то я многое обдумал и многое понял, и я убежден,
что мы, мужчины, очень мало знаем, а чаще и совсем не знаем
любовный строй женской души. У Марии, так смело и красиво
исповедовавшей свободу любви, было до меня несколько
любовников. Я уверен, ей казалось вначале, что каждого из них
она любит, но вскоре она замечала, что это было только искание
настоящей, единственной, всепоглощающей любви, только
самообман, ловушка, поставленная страстным и сильным
темпераментом.

Большинство женщин знает -- не умом, а сердцем -- эти
искания и эти разочарования.

Почему наиболее счастливые браки заключаются во вдовстве
или после развода? Почему Шекспир устами Меркуцио сказал:
"Сильна не первая, а вторая любовь"?

Мария, невзирая на свою женственность, обладала большой
волей и большим самообладанием. В любви не ее выбирали:
выбирала она. И она никогда не тянула из жалости или по
привычке выветрившейся, нудной, надоевшей связи, как невольно
тянут эту канитель многие женщины. Она обрывала роман задолго
до длинного скучного эпилога и делала это с такой ласковой
твердостью и с такой магнетической нежностью, какую я увидел
впервые на -примере покойного суперкарго Джиованни. Ведь
позднее, уступая моей неуемной ревности к прошлому, она мне
многое, многое рассказала.

Еще я тебе скажу: есть неизбежно у женщины, нашедшей
наконец свою истинную, свою инстинктивно мечтанную и желанную
любовь, есть у нее одно великое счастье, и оно же величайшее
несчастье: она становится неутолимой в своей щедрости. Ей мало
отдать избраннику свое тело, ей хочется положить к его ногам и
свою душу. Она радостно стремится подарить ему свои дни и ночи,
свой труд и заботы, отдать в его руки свое имущество и свою
волю. Ей сладостно взирать на свое сокровище как на божество,
снизу вверх. Если мужчина умом, душою, характером выше ее, она
старается дотянуться, докарабкаться до него; если ниже, она
незаметно опускается, падает до его уровня. Соединиться
вплотную со своим идолом, слиться с ним телом, кровью,
дыханием, мыслью и духом -- вот ее постоянная жажда!