но, признаюсь, все эти странности меня тревожили, и я насилу дождался утра.
Казак мой был очень удивлен, когда, проснувшись, увидел меня совсем
одетого; я ему, однако ж, не сказал причины. Полюбовавшись несколько
времени из окна на голубое небо, усеянное разорванными облачками, на
дальний берег Крыма, который тянется лиловой полосой и кончается утесом, на
вершине коего белеется маячная башня, я отправился в крепость Фанагорию,
чтоб узнать от коменданта о часе моего отъезда в Геленджик.
Но, увы; комендант ничего не мог сказать мне решительного. Суда, стоящие в
пристани, были все - или сторожевые, или купеческие, которые еще даже не
начинали нагружаться. "Может быть, дня через три, четыре придет почтовое
судно, сказал комендант, - и тогда - мы увидим". Я вернулся домой угрюм и
сердит. Меня в дверях встретил казак мой с испуганным лицом.
- Плохо, ваше благородие! - сказал он мне.
- Да, брат, Бог знает когда мы отсюда уедем! - Тут он еще больше
встревожился и, наклонясь ко мне, сказал шепотом:
- Здесь нечисто! Я встретил сегодня черноморского урядника, он мне знаком -
был прошлого года в отряде, как я ему сказал, где мы остановились, а он
мне: "Здесь, брат, нечисто, люди недобрые!.." Да и в самом деле, что это за
слепой! ходит везде один, и на базар, за хлебом, и за водой... уж видно,
здесь к этому привыкли.
- Да что ж? по крайней мере показалась ли хозяйка?
- Сегодня без вас пришла старуха и с ней дочь.
- Какая дочь? У нее нет дочери.
- А Бог ее знает, кто она, коли не дочь; да вон старуха сидит теперь в
своей хате.
Я взошел в лачужку. Печь была жарко натоплена, и в ней варился обед,
довольно роскошный для бедняков. Старуха на все мои вопросы отвечала, что
она глухая, не слышит. Что было с ней делать? Я обратился к слепому,
который сидел перед печью и подкладывал в огонь хворост. "Ну-ка, слепой
чертенок, - сказал я, взяв его за ухо, - говори, куда ты ночью таскался с
узлом, а?" Вдруг мой слепой заплакал, закричал, заохал: "Куды я ходив?..
никуды не ходив... с узлом? яким узлом?" Старуха на этот раз услышала и
стала ворчать: "Вот выдумывают, да еще на убогого! за что вы его? что он
вам сделал?" Мне это надоело, и я вышел, твердо решившись достать ключ этой
загадки.
Я завернулся в бурку и сел у забора на камень, поглядывая вдаль; передо
мной тянулось ночною бурею взволнованное море, и однообразный шум его,
подобный ропоту засыпающегося города, напомнил мне старые годы, перенес мои
мысли на север, в нашу холодную столицу. Волнуемый воспоминаниями, я
забылся... Так прошло около часа, может быть и более... Вдруг что-то
похожее на песню поразило мой слух. Точно, это была песня, и женский,
свежий голосок, - но откуда?.. Прислушиваюсь - напев старинный, то
протяжный и печальный, то быстрый и живой. Оглядываюсь - никого нет кругом;
прислушиваюсь снова - звуки как будто падают с неба. Я поднял глаза: на
крыше хаты моей стояла девушка в полосатом платье с распущенными косами,
настоящая русалка. Защитив глаза ладонью от лучей солнца, она пристально
всматривалась в даль, то смеялась и рассуждала сама с собой, то запевала
снова песню.
Я запомнил эту песню от слова до слова:
Мне невольно пришло на мысль, что ночью я слышал тот же голос; я на минуту
задумался, и когда снова посмотрел на крышу, девушки там уж не было. Вдруг
она пробежала мимо меня, напевая что-то другое, и, пощелкивая пальцами,
вбежала к старухе, и тут начался между ними спор. Старуха сердилась, она
громко хохотала. И вот вижу, бежит опять вприпрыжку моя ундина:
поравнявшись со мной, она остановилась и пристально посмотрела мне в глаза,
как будто удивленная моим присутствием; потом небрежно обернулась и тихо
пошла к пристани. Этим не кончилось: целый день она вертелась около моей
квартиры; пенье и прыганье не прекращались ни на минуту. Странное существо!
На лице ее не было никаких признаков безумия; напротив, глаза ее с бойкою
проницательностью останавливались на мне, и эти глаза, казалось, были
одарены какою-то магнетическою властью, и всякий раз они как будто бы ждали
вопроса. Но только я начинал говорить, она убегала, коварно улыбаясь.
Решительно, я никогда подобной женщины не видывал. Она была далеко не
красавица, но я имею свои предубеждения также и насчет красоты. В ней было
много породы... порода в женщинах, как и в лошадях, великое дело; это
открытие принадлежит Юной Франции. Она, то есть порода, а не Юная Франция,
большею частью изобличается в поступи, в руках и ногах; особенно нос много
значит. Правильный нос в России реже маленькой ножки. Моей певунье казалось
не более восемнадцати лет. Необыкновенная гибкость ее стана, особенное, ей
только свойственное наклонение головы, длинные русые волосы, какой-то
золотистый отлив ее слегка загорелой кожи на шее и плечах и особенно
правильный нос - все это было для меня обворожительно. Хотя в ее косвенных
взглядах я читал что-то дикое и подозрительное, хотя в ее улыбке было
что-то неопределенное, но такова сила предубеждений: правильный нос свел
меня с ума; я вообразил, что нашел Гетеву Миньону, это причудливое создание
его немецкого воображения, - и точно, между ими было много сходства: те же
быстрые переходы от величайшего беспокойства к полной неподвижности, те же
загадочные речи, те же прыжки, странные песни.
Под вечер, остановив ее в дверях, я завел с нею следующий разговор.
- "Скажи-ка мне, красавица, - спросил я, - что ты делала сегодня на
кровле?" - "А смотрела, откуда ветер дует". - "Зачем тебе?" - "Откуда
ветер, оттуда и счастье". - "Что же? разве ты песнею зазывала счастье?" -
"Где поется, там и счастливится". - "А как неравно напоешь себе горе?" -
"Ну что ж? где не будет лучше, там будет хуже, а от худа до добра опять
недалеко". - "Кто же тебя выучил эту песню?" - "Никто не выучил; вздумается
- запою; кому услыхать, то услышит; а кому не должно слышать, тот не
поймет". - "А как тебя зовут, моя певунья?" - "Кто крестил, тот знает". -
"А кто крестил?" - "Почему я знаю?" - "Экая скрытная! а вот я кое-что про
тебя узнал". (Она не изменилась в лице, не пошевельнула губами, как будто
не об ней дело). "Я узнал, что ты вчера ночью ходила на берег". И тут я
очень важно пересказал ей все, что видел, думая смутить ее - нимало! Она
захохотала во все горло. "Много видели, да мало знаете, так держите под
замочком". - "А если б я, например, вздумал донести коменданту?" - и тут я
сделал очень серьезную, даже строгую мину. Она вдруг прыгнула, запела и
скрылась, как птичка, выпугнутая из кустарника. Последние мои слова были
вовсе не у места, я тогда не подозревал их важности, но впоследствии имел
случай в них раскаяться.
Только что смеркалось, я велел казаку нагреть чайник по-походному, засветил
свечу и сел у стола, покуривая из дорожной трубки. Уж я заканчивал второй
стакан чая, как вдруг дверь скрыпнула, легкий шорох платья и шагов
послышался за мной; я вздрогнул и обернулся, - то была она, моя ундина! Она
села против меня тихо и безмолвно и устремила на меня глаза свои, и не знаю
почему, но этот взор показался мне чудно-нежен; он мне напомнил один из тех
взглядов, которые в старые годы так самовластно играли моею жизнью. Она,
казалось, ждала вопроса, но я молчал, полный неизъяснимого смущения. Лицо
ее было покрыто тусклой бледностью, изобличавшей волнение душевное; рука ее
без цели бродила по столу, и я заметил на ней легкий трепет; грудь ее то
высоко поднималась, то, казалось, она удерживала дыхание. Эта комедия
начинала меня надоедать, и я готов был прервать молчание самым прозаическим
образом, то есть предложить ей стакан чая, как вдруг она вскочила, обвила
руками мою шею, и влажный, огненный поцелуй прозвучал на губах моих. В
глазах у меня потемнело, голова закружилась, я сжал ее в моих объятиях со
Афанасьев Роман
Сертаков Виталий
Махров Алексей
Пехов Алексей
Елманов Валерий
Херберт Фрэнк