умыслов ни у кого нет, взяло в нем верх, и он, справившись наконец с
заиканием, ответил отрицательно.
прервав молчание и говоря с некоторым душевным волнением. - Ты утверждаешь,
что каптенармус обвинял тебя лживо. Но почему же он лгал, и лгал так злобно,
если, по твоим же словам, между вами не было вражды?
которая лежала вообще вне представлений Билли, вверг его в полную
растерянность, и смущение на его лице могло бы представиться наблюдателям
определенного толка неопровержимым, хотя и невольным свидетельством
виновности. Тем не менее Билли попытался было сказать что-то, но сразу
оставил тщетные попытки и умоляюще посмотрел на капитана Вира, словно считая
его своим заступником и другом. Капитан Вир встал со стула, на который было
опустился, и произнес, обращаясь к спросившему:
на него верный ответ? Или кто-нибудь другой, за исключением разве что
лежащего там? - Тут капитан указал на салон, где лежал труп. - Но он не
встанет, дабы явиться на ваш суд. Однако мне представляется, что ответ,
которого вы ищете, не имеет касательства к делу. Какими бы ни были
побуждения, руководившие каптенармусом, и чем бы ни был вызван удар, военный
суд в настоящем случае рассматривает лишь следствие этого удара, каковое
следствие бесспорно проистекало из действий подсудимого.
не менее он обратил на говорившего грустный вопросительный взгляд, который
по своей немой выразительности напоминал взгляд породистой собаки,
старающейся по лицу хозяина угадать, что означает тот или иной жест,
недоступный собачьему пониманию. На судей эти слова также произвели заметное
впечатление, и особенно на начальника морской пехоты. Они уловили в них то,
чего не ждали, - твердое, заранее вынесенное решение. Это еще больше
усугубило недоумение и растерянность, которые они испытывали.
одновременно и к своим товарищам, и к капитану Виру:
в. состоянии, если только это возможно, пролить свет на таинственную сторону
этого дела.
имеете в виду. Да, тут есть тайна, но, говоря языком Писания, это "тайна
неправедности", и подлежит она веденью духовных лиц. Но что до нее военному
суду? Не говоря уж о том, что мы даже не можем ее расследовать, ибо он там
(тут капитан вновь указал на временную мертвецкую)... умолк навеки. Нет, нам
надлежит рассматривать поступок подсудимого, и только.
особенно на последний из них, а потому печально промолчал. Первый лейтенант,
который с самого начала - вполне естественно - взял на себя
председательство, теперь после властного взгляда капитана Вира, взгляда
более действенного, нежели слова, вновь вернулся к роли председателя.
ровный тон. - Бадд, если ты имеешь еще что-нибудь сказать в свое оправдание,
так говори.
найдя в его лице подтверждение собственной внутренней уверенности, что
говорить ничего больше не нужно, ответил лейтенанту:
вошли фор-марсовый, а за ним каптенармус), не отходивший от Билли в течение
всего разбирательства, теперь получил приказание отвести его назад в салон и
остаться с ним там. Едва они вышли, как трое судей, словно освободившись от
скованности, которую как бы вызывало самое присутствие Билли, переменили
позы и обменялись взглядами, исполненными тревожной нерешительности. Тем не
менее они чувствовали, что обязаны принять решение, и принять его
безотлагательно, хотя капитан Вир сидел, отвернувшись от них, и словно бы в
рассеянии, как это с ним бывало, глядел сквозь иллюминатор правого борта на
окутанную сумерками однообразную равнину пустого моря. Но судьи хранили
молчание, лишь изредка прерывая его, чтобы шепотом обменяться тем или иным
мнением, и капитан Вир, казалось, почерпнул в этом какую-то новую
уверенность. Он встал и прошелся вдоль каюты. Когда он возвращался к
иллюминатору, ему пришлось подниматься вверх по наклонному полу, так как
"Неустрашимый" в это мгновение шел с креном на левый борт. И каждое его
движение, хотя он этого и не сознавал, как бы символизировало неумолимую
решимость, готовую преодолеть даже природные инстинкты, могучие, как ветер и
волны. Затем он остановился перед судьями и внимательно всмотрелся в их
лица. Он медлил, но не как человек, собирающийся с мыслями, а как тот, кто
просто обдумывает способ изложить эти мысли людям хотя и благонамеренным, но
не склонным к умствованиям, людям, которым необходимо сначала растолковать
принципы, ему самому представляющиеся лишь аксиомами. Возможно, подобная же
необходимость вот так подбирать слова и мешает своеобразно мыслящим
личностям выступать с речами перед большими скопищами людей, под каковое
определение подпадают законодательные собрания многих республик.
могли служить примером того, как одинокие бдения над книгами влияют на
деятельные привычки, умеряя и преображая их. Это, а также некоторые его
словесные обороты, и служило основанием для того, чтобы моряки чисто
практической закалки приписывали ему педантизм и сухость, хотя они же с
полной искренностью признали бы, что во флоте его величества короля
английского мало кто из самых уважаемых офицеров того же ранга может
сравниться со Звездным Виром.
обращаться к вам по-иному, как ваш советчик, если бы не заметил в вас - и в
такую критическую минуту! - томительной неуверенности, которая, полагаю,
порождается столкновением воинского долга с нравственными сомнениями, к тому
же еще усиленными жалостью. Что до жалости, то могу ли я не разделять ее?
Тем не менее, памятуя о наиглавнейшей нашей обязанности, я подавляю в себе
эти сомнения, не позволяя им повлиять на единственно возможное решение. При
этом, господа, я отдаю себе отчет в исключительности самого дела. Рассуждая
умозрительно, его следовало бы передать на рассмотрение ученых правоведов.
Но мы тут не правоведы и не моралисты, и для нас это - конкретное дело,
которое мы должны решить практически, в соответствии с военными законами.
потребуйте от них отзыв. Принудьте их выйти на свет и назвать себя! Вот
послушайте, не это ли мнится вам в них: "Если, не принимая во внимание
смягчающие обстоятельства, мы обязаны считать смерть каптенармуса деянием
подсудимого, то не представляет ли оно собой тягчайшее преступление,
караемое смертью? Но допускает ли естественная справедливость, чтобы мы
рассматривали самый поступок подсудимого, и ничего больше? Можем ли мы
обречь скорой и позорной казни собрата-человека, невинного перед богом, ибо
таким мы его и считаем?" Верно ли я все изложил? Вы скорбно кивнули. Что же,
я в полной мере разделяю ваши чувства. Они согласны с Природой. Но вот эти
пуговицы на наших мундирах, разве они свидетельствуют о том, что мы
присягали в верности Природе? Нет, мы присягали королю. Хотя океан,
воплощение вечной первозданной природы, есть та стихия, чье лоно мы бороздим
и кому принадлежим, как моряки, наш долг, долг королевских офицеров, лежит
ли и он в сфере столь же естественной? Отнюдь! Ведь, получив наши патенты,
мы утратили естественную свободу в самых важных областях бытия. Когда
объявляют войну, советуются ли предварительно с нами, хотя вести ее должны
мы? Мы сражаемся потому, что нам приказывают Если мы считаем войну
справедливой, это лишь частность, которая ничего не меняет. И так во всем. И
в настоящем случае - мы ли сами вынесем приговор или же его вынесет военный
закон, для которого мы лишь орудие? Ответственность за этот закон и за его
строгость лежит не на нас. Принесенная же нами присяга обязывает нас к
следующему: как бы безжалостен ни был закон, мы следуем ему и исполняем его.
Но нельзя позволить, чтобы жар сердца возобладал над рассудком, которому
надлежит быть холодным. На берегу, разбирая уголовное дело, допустит ли
нелицеприятный судья, чтобы удрученная горем мать или сестра подсудимого
искала встречи с ним вне стен суда и рыданиями пыталась его растрогать? Наши
сердца сейчас подобны этой несчастной женщине. И как ни тягостно, мы не
должны их слушать.
речь:
только сердце, но еще и совесть, ваша личная совесть. И все же скажите, не
должна ли наша личная совесть, совесть людей, занимающих официальные посты,
отступать перед государственной совестью, воплощенной в законах и уставах,
которыми мы только и обязаны руководствоваться в своей служебной
деятельности.
убежденные, сколько смущенные его доводами, которые только усугубляли
терзавшие их внутренние противоречия. Заметив это, капитан Вир немного
помолчал, а затем заговорил снова, резко переменив тон:
корабле наносит удар высшему в чине, и удар этот причиняет смерть. Но даже
если оставить в стороне его последствия, этот удар согласно с дисциплинарным
уставом сам по себе является преступлением, которое карается смертью.
Далее...
определенном смысле это так. Но ведь Бадд, бесспорно, не замышлял ни мятежа,
ни убийства.
несомненно, счел бы это важным смягчающим обстоятельством. На Страшном суде
Каменистый Артем
Володихин Дмитрий
Скальци Джон
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Лукин Евгений