городе Праге в одно время с нашим известным журналистом Джозефом Олсопом,
который славится, и вполне заслуженно, своими очерками и корреспонденциями.
Он беседовал с хорошо осведомленными людьми - должностными лицами, послами,
он читал разные материалы, даже то, что петитом, и всякую цифирь, тогда как
я со свойственным мне разгильдяйством шатался по городу в компании актеров,
цыган, бродяг. В Америку мы с Джо летели одним самолетом, и дорогой он
рассказывал мне о Праге, но его Прага не имела ничего общего с той, которую
узнал и услышал я. Это было нечто совсем другое. Мы с ним оба люди честные,
не лгуны, оба наделены наблюдательностью, с какой меркой к нам ни подходи, а
привезли домой каждый свой город, свою правду. Вот почему я не поручусь вам,
что здесь будет рассказано про ту Америку, какую найдете вы. В ней много
всего можно увидеть, но в утренние часы нашим глазам открывается совсем иной
мир, чем днем, а уж в уставших к вечеру глазах и подавно отражается только
усталый вечерний мир.
из городов штата Вермонт я побрился, надел парадный костюм, начистил
башмаки, скорчил ханжескую мину и отправился помолиться Господу Богу.
Несколько церквей я отверг, уж не помню почему, но, увидев реформатскую,
свернул в ближайший переулок, поставил там Росинанта, чтобы он не бросался в
глаза, проинструктировал Чарли относительно охраны нашего пикапа и
размеренными, полными достоинства шагами проследовал к церкви, сооруженной
из ослепительно-белого теса. Место мне нашлось на задней скамье этого
сверкающего чистотой, надраенного храма Божия. Молитвы, читавшиеся там, били
в самую суть дела, обращая внимание Всевышнего на некоторые слабости и не
совсем богоугодные наклонности, которые, как мне известно, водились за мной,
а потому, полагаю, не были чужды и остальным молящимся.
С таким подходом к натуре человеческой мне уже давно не приходилось
сталкиваться. У нас теперь принято, во всяком случае в больших городах, на
слово верить священнослужителям, знакомым с психиатрией, будто грехи наши на
самом деле вовсе не грехи, а результат случайного стечения обстоятельств,
возникающих по воле сил, кои вне нашей власти. В этой церкви подобной
белибердой не занимались. Священник, человек железный, со взглядом тверже
стали и голосом, въедливым, как пневматическая дрель, начал службу с
молитвы, доказывая ею, что веемы порядочная шушера. И он был прав. С первых
же дней жизни мы не Бог весть какие сокровища, а уж чем дальше, тем все
больше и больше катимся под уклон по причине собственной суетности. Смягчив
таким образом наши ожесточенные души, пастырь произнес проповедь,
блистательную проповедь, из которой так и вымахивали языки адского пламени в
клубах серы. Доказав, что все мы, а может быть, только я один, ни черта не
стоим, он хладнокровно и уверенно нарисовал, что нас ждет впереди, если мы
не перестроимся самым коренным образом. Впрочем, особых надежд на это у него
не было. Об аде он говорил со знанием дела, и это был не тот розовенький
адик, которым довольствуются наши мягкотелые современники, а хорошо
отапливаемая, добела раскаленная преисподняя, где котлы шуруют крупные
специалисты. Его преподобие оперировал близкими нам понятиями: топят там
жарко - антрацитом, тяга прекрасная, а у мартенов, вкладывая всю душу в свою
работу, трудится большой штат чертей, и над кем трудится? Надо мной! Я
почувствовал себя просто молодцом. За последнее время Господь Бог перешел с
нами на короткую ногу, набиваясь в друзья-приятели, а при таких отношениях
возникает чувство пустоты, как у мальчишки, с которым отец затеял игру в
мячик. Но этот вермонтский бог принимал меня всерьез и не жалел сил, чтобы
задать мне жару. Он выставил мои прегрешения в новом свете. До сих пор они
были мелкие, убогие, гаденькие - такие, что чем скорее их забудешь, тем
лучше, а этот служитель божий придал им размах, красочность и достоинство.
За последние годы я стал не очень высокого мнения о собственной персоне, но
если мои грехи выросли до таких масштабов, значит, для меня еще не все
потеряно. Оказывается, я не какой-то там нашкодивший мальчуган, а грешник
высшего класса, и мне за это всыпят по первое число.
потом у выхода из церкви горячо пожал руку пастырю и тем из прихожан, кому
успел. Сладостное чувство порочности не покидало меня до вторника. Я даже
подумывал, не отлупить ли мне Чарли, чтобы ему тоже
мне. В дальнейших своих переездах с места на место я что ни воскресенье, то
обязательно посещал церковь, выбирая каждый раз другое вероисповедание, но
пастыря той, вермонтской старомодной закалки нигде больше не встречал.
Религии, которую выковал он вместо прежней жвачки, хватит надолго.
поближе к озеру Онтарио, потому что у меня было намечено посмотреть
Ниагарский водопад, которого я никогда не видал, оттуда проехать по Канаде
от Гамильтона до Виндзора, так чтобы озеро Эри все время находилось к югу от
моего маршрута, и напоследок вынырнуть у Детройта, совершив таким образом
небольшую победу над географией. Все мы, конечно, знаем, что у наших штатов
у каждого свое лицо, чем они весьма гордятся. Не довольствуясь названиями,
кои им полагаются, они обзаводятся еще и описательными прозвищами -
Имперский штат, Садовый штат, Гранитный штат - и носят эти прозвища с такой
гордостью, что их не заподозришь в недостатке самоуважения. Но теперь я
впервые заметил, как сказывается индивидуальность каждого штата в языке его
прозы, что особенно видно на дорожных указателях. Пересекаешь границу и
сразу убеждаешься: совсем другой стиль. В штатах Новой Англии придорожные
щиты поучают путешественников сухо, сдержанно, будто сквозь зубы, не тратя
лишних слов и экономя буквы. Штат Нью-Йорк - Имперский - непрерывно орет на
вас: "Стоп! Пошел! Держи влево! Держи вправо!" Через каждые десять футов
новое имперское повеление. В Огайо надписи более благодушны. Там указания
дают в тоне дружеского совета. В других штатах придерживаются такого
велеречивого стиля, что хоть кого угодно собьют с толку. Кое-где вам заранее
рассказывают, что вас ждет впереди в смысле дороги; в других штатах
предпочитают, чтобы вы сами это выяснили.
блистательных вершин и лирических красот проза того или иного штата
достигает на мемориальных досках и вывесках. Я установил, если не к вашему,
то к своему собственному удовлетворению, что чем скромнее у штата прошлое и
чем меньше у него на счету событий, в свое время потрясавших мир, тем больше
в нем мемориальных досок и перечислений всяческих достопримечательностей. На
Западе похваляются даже полузабытыми убийствами и налетами на банки. По
принципу "чем мы хуже других" многие города чванливо вещают о своих
знаменитых сынах, и путешественники прочитывают на памятных досках и
плакатах, протянутых поперек дороги: "Здесь родился Элвис Пресли" (или Коул
Портер, или Алан П. Хаггинс). Это все, конечно, не ново. По-моему, еще
маленькие города Древней Греции яростно спорили между собой, который из них
родина Гомера. На моей памяти разгневанные граждане того города, где родился
Синклер Льюис, требовали к себе этого "красного" после выхода в свет
"Главной улицы", намереваясь вывалять его в смоле и в перьях. А ныне
Соук-Сентр похваляется тем, что подарил миру такого писателя. Мы, как нация,
жаждем обзавестись прошлым не меньше, чем Англия в то время, когда Джеффри
Монмаутский состряпал свою "Историю британских королей", часть которых он
просто выдумал, идя навстречу растущему спросу. И эта жажда иметь почтенное
прошлое живет не только в штатах и отдельных общинах, но и в каждом
отдельном американце. Специалисты по генеалогии до потери сознания
просеивают мякину истории в поисках хоть зернышка чьей-то славы. Не так
давно было доказано, будто Дуайт Д. Эйзенхауэр - потомок английского
королевского рода. Но такое доказательство, если оно необходимо, лишний раз
подтверждает, что все происходят от всех. По воспоминаниям моего деда, на
месте городишки, где я родился, когда-то стояла среди болот кузница, а
теперь, гордясь его блистательным прошлым, там устраивают ежегодные
празднества в честь испанских сеньоров и питавшихся одними розовыми
лепестками сеньорит. И эти сеньоры и сеньориты вытеснили из людской памяти
маленькое жалкое племя индейцев, питавшихся кузнечиками и гусеницами, - тех,
кто, собственно, и были тамошними первыми поселенцами.
способность исторической науки отражать действительность. Такие мысли
приходили мне в голову, когда я читал везде и всюду мемориальные доски и
надписи исторического характера, - читал и думал про себя: вот так мифы
вытесняют то, что было вправду.
Приехав погостить в свой родной город, я разговорился с одним дряхлым
стариком, который знал меня еще ребенком. У него в памяти сохранилась ясная
картина, как в одно зимнее утро мимо их дома брел весь синий и дрожащий от
холода мальчуган-то есть я, - и плохонькая курточка была заколота у меня на
тощей груди громадными булавками с лошадиной попоны. Эта история, сама по
себе незначительная, показывает, откуда берется материал, из которого потом
возникает миф: бедное, страждущее дитя в дальнейшей своей жизни вознеслось
на вершины славы - разумеется, относительной. Я хоть и не помню этого
случая, но знаю наверняка, что так быть не могло. Моя мать отличалась
страстью к пришиванию пуговиц. Оторванная пуговица - это считалось не только
неряшливостью, но и преступлением. Если б я заколол куртку булавками с
лошадиной попоны, моя мать выпорола бы меня. Того, о чем рассказывал старый
джентльмен, просто не могло быть, но этот рассказ так полюбился ему самому,
что мне не удалось бы разубедить его, да я и не пробовал. Раз моему родному
городу хочется видеть меня в курточке, заколотой булавками с лошадиной
попоны, этого мифа не опровергнешь, особенно если будешь ссылаться на факты.
дорожных надписей, - хлестал дождь, холодный, безжалостный дождь. Но когда
сверху так льет, стоит ли ехать к Ниагарскому водопаду? Меня же как раз
угораздило начисто заплутаться на улицах маленького, но бесконечного
городка, кажется, недалеко от Медины. Остановив Росинанта у обочины
тротуара, я взялся за свой путеводитель. Но, чтобы найти правильный путь
куда-то, надо знать, где ты находишься сейчас, а я понятия об этом не имел.
Окна кабины у меня были наглухо закрыты, и их застило дождевыми потоками. По
Шилова Юлия
Никитин Юрий
Круз Андрей
Конан-Дойль Артур
Прозоров Александр