путем одному. Если бы он уже был с бессмертными, если бы он уже
был там, куда, кажется, направлен его тяжкий путь, как
удивленно взглянул бы он на эти изгибы, на этот смятенный, на
этот нерешительный зигзаг своего пути, как ободрительно, как
порицающе, как сочувственно, как весело улыбнулся бы он этому
Степному волку!
как-то ночью, я написал странное стихотворение, где речь тоже
шла о Степном волке. Я перерыл кучу бумаг в своем битком
набитом письменном столе, нашел этот листок и прочел:
из рифмованных дольников, такой же печальный и тревожный, как я
сам, и портрет, написанный холодно и на вид очень объективно
посторонним лицом, которое смотрит на меня со стороны, сверху
вниз, и знает больше, но все же и меньше, чем я сам. И оба эти
портрета вместе, мои тоскливо запинающиеся стихи и умный этюд
неизвестного автора, причиняли мне боль, оба они были верны,
оба рисовали без прикрас мое безотрадное бытие, оба ясно
показывали невыносимость и неустойчивость моего состояния. Этот
Степной волк должен был умереть, должен был собственноручно
покончить со своей ненавистной жизнью -- или же должен был
переплавиться в смертельном огне обновленной самооценки,
сорвать с себя маску и двинуться в путь к новому "я". Ах, этот
процесс не был мне нов и незнаком, я знал его, я уже
неоднократно проходил через него, каждый раз во времена
предельного отчаянья. Каждый раз в ходе этой тяжелой ломки
вдребезги разбивалось мое прежнее "я", каждый раз глубинные
силы растормашивали и разрушали его, каждый раз при этом
какая-то заповедная и особенно любимая часть моей жизни
изменяла мне и терялась. Один раз я потерял свою мещанскую
репутацию вкупе со своим состоянием и должен был постепенно
отказаться от уважения со стороны тех, кто дотоле снимал передо
мной шляпу. Другой раз внезапно развалилась моя семейная жизнь;
моя заболевшая душевной болезнью жена38 прогнала меня из дому,
лишила налаженного быта, любовь и доверие превратились вдруг в
ненависть и смертельную вражду, соседи смотрели мне вслед с
жалостью и презреньем. Тогда-то и началась моя изоляция. А
через несколько лет, через несколько тяжких, горьких лет, когда
я, в полном одиночестве и благодаря строгой самодисциплине,
построил себе новую жизнь, основанную на аскетизме и
духовности, когда я, предавшись абстрактному упражненью ума и
строго упорядоченной медитации, снова достиг известной тишины,
известной высоты, этот уклад жизни тоже внезапно рухнул, тоже
вдруг потерял свой благородный, высокий смысл; я снова метался
по миру в диких, напряженных поездках, накапливались новые
страданья и новая вина. И каждый раз этому срыванию маски,
этому крушенью идеала предшествовали такая же ужасная пустота и
отчужденность, такая же адская пустыня равнодушия и отчаяния,
как те, через которые я вновь проходил теперь.
приобретал, этого нельзя отрицать, становился свободнее,
духовнее, глубже, но и делался более одинок, более непонятен,
более холоден. В мещанском плане моя жизнь была постоянным, от
потрясения к потрясению, упадком, все большим удалением от
нормального, дозволенного, здорового. С годами я стал человеком
без определенных занятий, без семьи, без родины, оказался вне
всяких социальных групп, один, никто меня не любил, у многих я
вызывал подозрение, находясь в постоянном, жестоком конфликте с
общественным мнением и с моралью общества, и хоть я и жил еще в
мещанской среде, по всем своим мыслям и чувствам я был внутри
этого мира чужим. Религия, отечество, семья, государство не
представляли собой никакой ценности для меня, и мне не было до
них дела, от тщеславия науки, искусств, цехов меня тошнило; мои
взгляды, мой вкус, весь мой ум, которыми я когда-то блистал как
человек одаренный и популярный, пришли теперь в запустенье и
одичанье и стали подозрительны людям. Если в ходе всех моих
мучительных перемен я и приобретал что-то незримое и невесомое,
то платил я за это дорого, и с каждым разом жизнь моя
становилась все более тяжелой, трудной, одинокой, опасной.
Право же, у меня не было причин желать продолжения этого пути,
который вел меня во все более безвоздушные сферы, похожие на
дым в осенней песне Ницше39.
судьбой своим трудным детям, доставляющим ей особенно много
хлопот, слишком хорошо я их знал. Я знал их, как честолюбивый,
но неудачливый охотник знает все этапы охотничьей вылазки, как
старый биржевик знает все этапы спекуляции, выигрыша,
неуверенности, колебаний, банкротства. Неужели мне и правда
проходить через все это еще раз? Через всю эту муку, через все
эти метания, через все эти свидетельства низменности и
никчемности собственного "я", через всю эту ужасную боязнь
поражения, через весь этот страх смерти? Не умней ли, не проще
ли было предотвратить повторение стольких страданий, дать тягу?
Конечно, это было проще и умней. Что бы там ни утверждалось
насчет "самоубийц" в брошюрке о Степном волке, никто не мог
лишить меня удовольствия избавиться с помощью светильного газа,
бритвы или пистолета от повторения процесса, мучительную
болезненность которого я, право же, изведывал уже достаточно
часто и глубоко. Нет, черт возьми, никакая сила на свете не
заставит меня еще раз дрожать перед ней от ужаса, еще раз
перерождаться и перевоплощаться, причем не для того, чтобы
обрести наконец мир и покой, а для нового самоуничтоженья, для
нового перерожденья! Пусть самоубийство -- это глупость,
трусость и подлость, пусть это бесславный, позорный выход --
любой, даже самый постыдный выход из этой мельницы страданий
куда как хорош, тут уж нечего играть в благородство и героизм,
тут я стою перед простым выбором между маленькой, короткой
болью и немыслимо жестоким, бесконечным страданьем. В своей
такой трудной, такой сумасшедшей жизни я достаточно часто бывал
благородным донкихотом и предпочитал честь -- удобству, а
героизм -- разуму. Хватит, кончено!
дождливого зимнего дня, когда я наконец улегся. В постель я
взял с собой свое решенье. Но на периферии сознания, на
последней его границе, когда я уже засыпал, передо мной
сверкнуло то странное место брошюрки, где речь шла о
"бессмертных", и я мельком вспомнил, что не раз и даже совсем
недавно чувствовал себя достаточно близким к бессмертным, чтобы
в одном такте старинной музыки уловить всю холодную, светлую,
сурово-улыбчивую мудрость бессмертных. Это возникло, блеснуло,
погасло, и тяжелый, как гора, сон лег на мой лоб.
ситуации, брошюрка и мои стихи лежали на тумбочке, и мое
решение, дозревшее и окрепшее за ночь во сне, глядело на меня
приветливо-холодным взглядом из хаоса последней полосы моей
жизни. Спешить не нужно было, мое решение умереть не было
минутным капризом, это был зрелый, крепкий плод, медленно
поспевший и отяжелевший, готовый упасть при первом же порыве
ветра судьбы, который сейчас его тихо покачивал.
болеутоляющее средство, сильный препарат опиума, -- прибегать к
нему я позволял себе очень редко, и моей воздержанности часто
хватало на несколько месяцев; оглушающее это снадобье я
принимал только при нестерпимо мучительных физических болях.
Лукьяненко Сергей
Шилова Юлия
Афанасьев Роман
Юрьев Сергей
Сапковский Анджей
Соломатина Татьяна