служити, ни сорокоустия по нем пети, ни просвиры, ни свещи по нем в церковь
принести. С неверными да причтется. От еретик бо се навыкоша". И при всем
том везде тут речь идет о вещах и только о вещах. Мифический смысл вещи не
мешает ей быть вещью, а скорее, наоборот, как-то подчеркивает ее вещность.
"Честная брада" и "скобленое рыло" одинаково суть реальности; только одно -
хорошая реальность, а другое - дурная. - Итак, мифическая отрешенность есть
отрешенность фактов по их идее от их обычного идейного состава и назначения.
для структуры мифической отрешенности или мифически-отрешенного слоя в любой
другой структуре сознания?
объединяет вещи в каком-то новом плане, лишая их присущей им естественной
раздельности. Ковер - некая вещь естественного распорядка. Летание по
воздуху - некий реальный процесс определенного естественного распорядка (для
птиц, насекомых и прочих). Но вот "ковер" и "летание по воздуху"
объединяются в один образ. Что это значит? Это значит, что, несмотря на все
их естественное различие и в некотором смысле даже несоединимость, они
объединяются тут согласно особой идее объединения, и их естественное
различие уже значительно померкло. При этом идея, их объединившая, сделала
их отрешенным бытием, перевела их из сферы обычных вещей и процессов в сферу
отрешенную. Есть, следовательно, какая-то общая точка схождения этих вещей,
какой-то общий и единый взгляд на них, в котором моментально потухает их
естественная непримиримость и они вдруг оказываются сразу объединенными и
примиренными.
чрезвычайно простую и элементарную интуицию, моментально превращающую
обычную идею вещи в новую и небывалую. Можно сказать, что каждому человеку
свойственна такая специфическая интуиция, рисующая ему мир только в каком-то
особенном свете, а не как-нибудь иначе. И потому мифическая отрешенность
есть явление исключительное по своей универсальности. В каждом человеке
можно заметить, как бы ни была богата его психика, эту одну общую линию
понимания вещей и обращения с ними. Такая линия свойственна только ему и
никому больше. На любом писателе это можно проверить и показать. Но только
наши историки литературы и литературоведы мало занимаются такими вопросами.
Вопросы же эти - совершенно эмпирические и реальные и требуют массы
фактических и статистических наблюдений для выяснения общего уклона
образности и прочих словесных особенностей данного писателя. Эта основная и
примитивная интуиция есть нечто совершенно простое, нечто совсем, совсем
простое, как бы только один взгляд на какую-нибудь вещь. Это действительно
взгляд, но не на ту или иную вещь, а взгляд вообще на все бытие, на мир, на
любую вещь, на Божество, на природу, на небо, на землю, на свой, наконец,
костюм, на еду, на мельчайший атом повседневной жизни, и даже собственно не
взгляд, а какая-то первичная реакция сознания на вещи, какое-то первое
столкновение с окружающим. В этом пункте мифическая отрешенность совершенно
неотличима от этой примитивно-интуитивной реакции на вещи, ибо вся разница
будет только, может быть, в степени или подвидах этой общей
примитивно-биологически-интуитивной установки сознания на бытие. И можно
сказать, что миф, если выключить из него всякое поэтическое содержание, есть
не что иное, как только общее, простейшее, до-рефлективное, интуитивное
взаимоотношение человека с вещами. Реально ощутить эту до-рефлективную
реакцию можно на примерах нашего повседневного общения с чужой психикой. Вот
человек плачет или смеется. Как мы это воспринимаем? Взглянувши на лицо
человека, мы сразу, без всякого вывода, - можно сказать, почти мгновенно -
схватываем это страдание или этот смех. В нас еще нет мысли о страдании, но
мы уже точнейшим образом констатировали страдание этого человека. И не
только констатировали, но уже и особенным образом отнеслись к нему, оценили
его. Мысль же о страдании появляется уже в дальнейшем. Из этого можно
видеть, как уродливы мифологические теории, кладущие в основу мифа то или
иное интеллектуальное построение. И не только кратковременные и очень яркие
явления так воспринимаются нами. Таково же наше восприятие и вообще всей и
всякой чужой индивидуальности. Один врач мне говорил, что он с первого
взгляда на пришедшего к нему пациента, до всякого его осмотра, уже знает,
можно ли вылечить этого больного или нет. Печорин у Лермонтова с первого
взгляда на женщину знает, будет ли тут взаимность или нет. Тот же Лермонтов
гениально пронаблюдал, что у солдата, который должен быть убит в сегодняшнем
сражении, уже с утра появляется какое-то особенное выражение лица, не
замечаемое обычно ни окружающими, ни им самимxl. "Прозорливость" у
религиозных и часто даже совсем нерелигиозных натур - общеизвестна, и не
стоит тут приводить никаких примеров. Это - различное по глубине и широте -
прозрение в чужую психику и даже в ее судьбы всякий не раз встречал в жизни
и в литературе, как бы ни старались некоторые уродливые теории отрицать
непосредственность восприятия чужой психикиxli. Но точно таково же и
мифическое воззрение и прозрение в вещи. Миф тоже вырывает вещи из их
обычного течения, когда они то несоединимы, то непонятны, то не изучены в
смысле их возможного дальнейшего существования, и погружает их, не лишая
реальности и вещественности, в новую сферу, где выявляется вдруг их интимная
связь, делается понятным место каждой из них и становится ясной их
дальнейшая судьба.
"отрешенность". Сейчас мы можем сказать, что он далеко не точно выражает
свой предмет, так как это - настолько же отрешенность, насколько и образная
конкретность. В самом деле, с точки зрения чего тут говорится об
отрешенности? Отрешенность тут - от чего? От обычной идеи, обычных вещей и
явлений, сказали мы. Но что такое обычная идея и что такое обычные вещи? Не
есть ли это простая условность? Не бывает ли так, что одна и та же вещь в
одно время обычна, а в другое время - совершенно необычна и неожиданна?
Конечно, содержание этого термина есть нечто в величайшей мере относительное
и условное. Обычное иной раз оказывается чрезвычайно загадочным, даже
чудесным, из ряда вон выходящим, а ведь оно остается все тем же обычным.
Ясно, что лучше говорить не о мифической отрешенности, но о том, что все на
свете вообще, все существующее, начиная от мельчайшей и ничтожнейшей вещи и
кончая миром в целом, есть та или иная степень или качество мифической
отрешенности. То, что мы называем обычным течением вещей, есть тоже
результат некоего нашего мифического взгляда, так как и здесь вещи все же не
даны в своих изолированных функциях и не даны как отвлеченные понятия, но мы
видим некую их подчиненность тем или другим идеям, пусть не очень ярким и не
очень глубоким. Каждый цвет, каждый звук, каждое вкусовое качество уже
несомненно обладает мифическим свойством. Так, краски кажутся холодными,
теплыми, жесткими, мягкими, звуки - острыми, тяжелыми, легкими, задушевными,
строгими и т.д. Мифическая "отрешенность", таким образом, есть форма в
высочайшей мере универсальная; и нет ни одной вещи, которую мы воспринимали
бы только как голое и отвлеченное понятие. Живая вещь, вот эта бумага, эти
карандаши и перья, эта комната - всегда воспринимаются как вещи, наделенные
тем или другим личным, социальным или иным глубинно-выразительным
содержанием и все в той или другой мере причастны бытию мифическому.
По-вашему, может быть, и еврейская миква не есть глубинно-выразительный миф?
И даже то, что бывает после обрезания?.. Евреи знают, о чем я сейчас
говорюxlii.
просто отрешенность от чисто отвлеченного и дискретного существования. Она
есть та специальная сфера, в которую погружаются отвлеченные понятия, чтобы
превратиться в живые вещи живого восприятия. Миф, видели мы, есть живое,
выразительное и символически-выразительное, интеллигентно-выразительное
бытие. Вещь, ставшая символом и интеллигенциейxliii, есть уже миф. Таким
образом, миф и мифическая отрешенность дает все те раздельно указанные нами
выше признаки мифа в некоем неделимом единстве. Отрешенность станет
понятной, когда весь предыдущий анализ синтезируется в одну категорию,
вскрывающую существо мифа, и когда мы получим диалектическое воссоединение
всех указанных выше черт в единую и неделимую структуру. Отбросивши
поэтическую отрешенность и оставшись на почве реальных вещей, мы видим
теперь, что реальные вещи тоже суть как-то понимаемые вещи. Есть научное их
понимание, есть религиозное их понимание. Есть и мифологическое их
понимание. Заключается оно - в наипростейшей биологически-интуитивной
непосредственности соприкосновения сознания и вещей. Без этого нет и самих
живых вещей опыта. Но эта изначально-жизненная интуиция только указывает
нам, что порознь найденные нами выше существенные свойства мифа должны быть
еще раз пересмотрены с этой новой точки зрения, и притом так, чтобы все они
слились в одну категорию, в один структурный лик мифа. В мифической
отрешенности нет ни отдельно жизненности, ни отдельно выраженности, ни
отдельно интеллигенции и т.д. Есть что-то одно общее и единое, где все эти
элементы сливаются в одну неделимую категорию. Синтетичность и жизненная
непосредственность и наивность мифа повелительно требуют именно такого
вскрытия мифического отрешения. И вот мы к нему подошли.
отграничения от частично совпадающих с ним форм сознания и творчества.
логически, т.е., прежде всего, диалектически необходимая категория сознания
и бытия вообще.
вещественная реальность.
- живое субъект-объектное взаимообщение, содержащее в себе свою собственную,
вненаучную, чисто мифическую же истинность, достоверность, принципиальную
закономерность и структуру.
Якубенко Николай
Корнев Павел
Конан-Дойль Артур
Пехов Алексей
Смит Кордвейнер
Громыко Ольга