заповеданная титанически стремящемуся индивиду необходимость преступления,
тот должен ощутить вместе с тем и неаполлонический элемент этого
пессимистического представления: ибо Аполлон тем и хочет привести отдельные
существа к покою, что отграничивает их друг от друга, и тем, что он
постоянно всё снова и снова напоминает об этих границах как о священнейших
мировых законах своими требованиями самопознания и меры. Но дабы при этой
аполлонической тенденции форма не застыла в египетской окоченелости и
холодности, дабы в стараниях предписать каждой отдельной волне её путь и
пределы не замерло движение всего озера, прилив дионисизма время от времени
снова разрушал все эти маленькие круги, в которые односторонне
аполлоническая воля стремилась замкнуть эллинский мир. Этот внезапно
подымавшийся прилив дионисизма брал тогда на себя отдельные маленькие валы
индивидов, как брат Прометея, титан Атлант, небесный свод. Титаническое
стремление стать как бы Атлантом всех отдельных существ и на сильных плечах
нести их всё выше и выше, всё дальше и дальше и есть то, что объединяет
прометеевское начало с дионисическим. Эсхиловский Прометей в этом отношении
дионисическая маска, между тем как в упомянутой выше глубокой склонности
Эсхила к справедливости выдаёт себя в глазах понимающих людей его
происхождение от Аполлона, бога индивидуации и границ справедливости. И
таким образом, двойственная сущность эсхиловского Прометея, его
одновременно дионисическая и аполлоническая природа, может быть в
отвлечённой формуле выражена приблизительно нижеследующим образом: Всё
существующее и справедливо и несправедливо и в обоих видах равно оправдано
.
форме имела своей темой исключительно страдания Диониса и что в течение
довольно продолжительного времени единственный сценический герой был именно
Дионис. Однако с той же степенью уверенности можно утверждать, что никогда,
вплоть до Еврипида, Дионис не переставал оставаться трагическим героем, но
что все знаменитые фигуры греческой сцены Прометей, Эдип и т. д. являются
только масками этого первоначального героя Диониса. То, что за всеми этими
масками скрывается божество, представляет одно из существенных оснований
для вызывавшей столь часто удивление типичной идеальности этих знаменитых
фигур. Не помню, кто утверждал, что все индивиды, как индивиды, комичны и
посему непригодны для трагедии, из чего пришлось бы заключить, что греки
вообще не могли выносить индивидов на трагической сцене. И действительно,
их чувство было, по-видимому, таково; да и вообще это платоновское
различение и оценка идеи в её противоположности к идолу , к отображению,
коренится в глубочайшем существе эллинизма. Если мы вздумаем
воспользоваться терминологией Платона, то о трагических образах эллинской
сцены можно было бы сказать приблизительно следующее: единственный
действительно реальный Дионис является во множественности образов, под
маской борющегося героя, как бы запутанный в сети индивидуальной воли. И
как только этот являющийся бог начинает говорить и действовать, он получает
сходство с заблуждающимся, стремящимся, страдающим индивидом, а то, что он
вообще является с такой эпической определённостью и отчётливостью, есть
результат воздействия толкователя снов Аполлона, истолковывающего хору его
дионисическое состояние через посредство указанного символического явления.
на себе испытывающий страдания индивидуации бог, о котором чудесные мифы
рассказывают, что мальчиком он был разорван на куски титанами и в этом
состоянии ныне чтится как Загрей; при этом намекается, что это
раздробление, представляющее дионисическое страдание по существу, подобно
превращению в воздух, воду, землю и огонь, что, следовательно, мы должны
рассматривать состояние индивидуации как источник и первооснову всякого
страдания, как нечто само по себе достойное осуждения. Из улыбки этого
Диониса возникли олимпийские боги, из слёз его люди. В этом существовании
раздробленного бога Дионис обладает двойственной природой жестокого,
одичалого демона и благого, кроткого властителя. Надежда эпоптов была
связана с возрождением Диониса, которое мы в настоящее время должны
истолковывать себе как предчувствие конца индивидуации; в честь этого
грядущего третьего Диониса гремел бурный, ликующий гимн эпоптов. И только
эта надежда может вызвать луч радости на лице разорванного, разбитого на
индивиды мира, что и олицетворено мифом о погруженной в вечную печаль
Деметре, которая впервые вновь познала радость лишь тогда, когда ей
сказали, что она может ещё раз родить Диониса. В приведённых нами
воззрениях мы уже имеем в наличности все составные части глубокомысленного
и пессимистического мировоззрения и вместе с тем мистериальное учение
трагедии основное познание о единстве всего существующего, взгляд на
индивидуацию как изначальную причину зла, а искусство как радостную надежду
на возможность разрушения заклятия индивидуации, как предчувствие вновь
восстановленного единства.
творение олимпийской культуры, в котором она спела свою песнь победы над
ужасами борьбы с титанами. Теперь, при первенствующем влиянии трагической
поэзии, гомеровские мифы вновь перерождаются и удостоверяют этой
метемпсихозой, что тем временем и олимпийская культура была побеждена
некоторым ещё более глубоким миропониманием. Упорный титан Прометей
возвестил своему олимпийскому мучителю, что его власть со временем
подвергнется высшей опасности, если он своевременно не вступит с ним в
союз. В Эсхиле мы узнаём союз испуганного, трепещущего за свой конец Зевса
с Титаном. Таким образом минувший век титанов снова, как дополнение,
поднимается из мрака Тартара на свет. Философия дикой и нагой природы
обращает к проносящемуся мимо неё хороводу мифов гомеровского мира
непокровенный лик истины: они бледнеют, они дрожат перед молниеносным оком
этой богини, пока могучая рука дионисического художника не принудит их
наконец выступить служителями нового божества. Дионисическая истина
овладевает всей областью мифа как символикой её познаний и выражает эти
последние частью в доступном для всех культе трагедии, частью в
таинственных отправлениях драматических празднеств мистерий, но как тут,
так и там, под покровом старого мифа. Что это была за сила, освободившая
Прометея от его коршунов и обратившая миф в носителя дионисической
мудрости? То была равная по силе Гераклу мощь музыки; достигнув в трагедии
своего высшего проявления, она сумела истолковать миф, придав ему новую
глубокомысленную значительность; на это мы уже раньше указывали как на
характерное в своей могущественности свойство музыки. Ибо такова судьба
каждого мифа, что он постепенно как бы вползает в тесную оболочку мнимо
исторической действительности и затем воспринимается какой-либо позднейшей
эпохой, подходящей к нему с историческими запросами, как однажды бывший
факт, и греки уже окончательно были на пути к остроумной и произвольной
переделке всего мифического сна, приснившегося их юности, в
историко-прагматическое сказание об этой юности. Ибо таким образом обычно и
отмирают религии, а именно, когда мифические предпосылки какой-нибудь
религии под строгим, рассудочным руководством ортодоксального догматизма
систематизируются как готовая сумма исторических событий и когда начинают
боязливо защищать достоверность этих мифов, но в то же время всячески
противиться их дальнейшему естественному разрастанию и дальнейшей их жизни,
когда, таким образом, отмирает чутьё к мифу и на его место вступает
претензия религии на исторические основы. Этот отмирающий миф и был теперь
охвачен новорождённым гением дионисической музыки, и в его руке он ещё раз
расцвёл красками, каких он ещё никогда не являл, ароматом, пробуждающим
томительное предчувствие некоего метафизического мира. После этого
последнего выблеска он падает, листья его вянут, и вскоре насмешливые
Лукианы древности начинают ловить гонимые всеми ветрами, поблекшие, измятые
цветы. В трагедии миф раскрывает своё глубочайшее содержание, находит свою
выразительнейшую форму; в трагедии он ещё раз подымается, как раненый
герой, и весь сохранившийся ещё остаток силы вместе с мудрым спокойствием
умирающего загорается в его очах последним могучим светом.
принудить этого умирающего к рабскому труду на пользу тебе? Он умер в твоих
руках руках насильника, и вот ты пустил в дело подложный, маскированный
Шломо Вульф
Сертаков Виталий
Херберт Фрэнк
Афанасьев Роман
Сертаков Виталий
Майер Стефани