Чтение 14–й страницы книги ~Саша и Шура~

Подгонять плот к самому берегу не было времени. Дедушка, не раздумывая,
присел на камень, скинул ботинки, носки, засучил брюки. Затем он взял в
каждую руку по башмаку, палку засунул под мышку и смело пошел по воде. Мы с
Сашей торопливо зашлепали сзади. На плот дедушка тоже взобрался легко - по
крайней мере, быстрей, чем взбирался Веник.

Мы усадили дедушку на маленький ящичек, на котором обычно сидела Липучка,
когда разжигала костер, варила суп или картошку. Я вытащил из воды якорь, и
мы с Сашей изо всех сил приналегли сразу на два шеста. "Неистребимый"
рванулся с места.

Посреди реки пролегла золотая, словно песчаная, дорожка - это луна освещала
наш путь. Берега, которые днем были такими веселыми, зелеными от травы и
пестрыми от цветов, сейчас казались мрачно насупившимися. И такой же
мрачной, таинственной громадой возвышался наш холм. Казалось, что какое-то
гигантское чудовище разлеглось на берегу и подняло вверх свою острую морду.
Как два глаза, светились где-то высоко два окна.

- Наверное, там больные, - сказал я.

Мне всегда казалось, что за окнами, не гаснущими в ночи, мучаются больные
люди. Дедушка сидел ссутулившись, опершись на палку. Карманы брюк и пиджака
топорщились от разных пузырьков и инструментов. Немного в стороне, нос к
носу, стояли ботинки. Услышав мои слова, дедушка очнулся, приподнял голову.

- Нет, это не больные, - сказал он. - Справа - отделение милиции, а
слева... Не знаю... может, кто-нибудь к экзаменам в институт готовится.

"Или к переэкзаменовке зубрит", - тут же подумал я. Мне показалось, что и
Саша подумал то же самое. Спорить с дедушкой было смешно: он ведь знал всех
больных в городе.

Окраина, именуемая Хвостиком, спала мертвым сном: ни шороха, ни звука, ни
скрипа. На всем берегу светилось одноединственное окно.

- Там он лежит, - уверенно сказал дедушка. Поднялся и указал палкой на
немигающий и вроде бы зовущий нас огонек.

В пути, работая шестом, я фантазировал, будто золотистая дорожка посреди
реки проложена кем-то специально от города до Хвостика. Но она не
сворачивала к нему, а дрожа и переливаясь, убегала вперед, куда-то
далеко-далеко...

Я бросил якорь, и мы во главе с дедушкой зашлепали к берегу.

Тут я понял, что ночью по огонькам никак нельзя определить расстояние.
Издали казалось, что огонек на берегу. Но в действительности он светился на
самом конце Хвостика. "А вообще-то, какая хорошая, добрая вещь - эти ночные
огоньки! - подумал я. - Они ведь, наверное, так облегчают дальний путь: все
время чудится, что цель уже близка, и шагать веселее".

Возле маленького одноэтажного домика, остроконечной крышей своей
напоминавшего часовенку, нас поджидал невысокий, очень широкоплечий мужчина
в белой рубахе, которая, кажется, не сходилась у него на груди. Лица я в
темноте не разглядел.

- А-а, приехали!.. Приехали!.. - взволнованно забасил мужчина. Голос у него
прерывался, и мне было странно, что такой здоровяк может так волноваться. -
С братом у меня плохо... Очень плохо, доктор, - сказал мужчина. - Вы ведь
его как-то смотрели...

- Да, очень внимательно изучал вашего братца. И даже прописывал ему
кое-что. Да, вообразите, прописывал! Но он-то, наверное, рецепты мои по
ветру развеял: не верит ведь в медицину. А? Ведь не верит? - Дедушка
говорил с успокоительной шутливостью в голосе. Он как будто даже не спешил
в комнату к больному, давая этим понять, что не ждет ничего угрожающего.

И это подействовало на мужчину. Голос его перестал дрожать.

- Как же вы добрались? Жинка встречать вас пошла на дорогу. Неужели
проглядела?

- Вообразите, я сам виноват, - развел руками дедушка. - Сказал - приеду, а
на чем именно, спросонья не сообщил. Ребята вот на плоту меня доставили.

Мужчина хотел в знак благодарности пожать ему руку, но обе руки у дедушки
были заняты ботинками. Он так и вошел в комнату, держа их впереди себя. Это
было смешно, необычно и как-то сразу подняло настроение.

Мы с Сашей тоже вошли в домик - и я замер на пороге.

У стены на узкой кровати, не умещаясь на ней (одно плечо было на весу),
лежал Андрей Никитич. Лицо у него было серое, с каким-то синеватым
оттенком, как тогда, в поезде, хотя здесь и не было синей лампы. Так вот
как он близко от нас! Совсем близко...

- Андрей Никитич! - не удержавшись, вполголоса сказал я.

Андрей Никитич не услышал меня. Но дедушка быстро обернулся. Лицо у него
было уже не спокойное, а сердитое, сосредоточенное.

- На улице подождите, молодые люди, - сказал он так, будто не знал наших
имен и вообще был незнаком с нами.

Потом он поставил свои башмаки возле кровати, словно они принадлежали тому,
кто лежал на ней. И, как будто желая поздороваться с Андреем Никитичем,
взял его за руку. Но не поздоровался, а весь обратившись в слух и шевеля
губами, стал считать пульс.

Мы с Сашей вышли на улицу. Дедушка в ту ночь казался нам самым могучим
человеком на земле, от которого зависели жизнь и смерть, горе и радость.

Мы так боялись помешать дедушке, с таким нетерпением ждали его выхода, что
Саша даже не поинтересовался, кто такой Андрей Никитич и откуда я его знаю.

А я сам не стал об этом рассказывать.

Я вспомнил, как Андрей Никитич, стоя у открытого окна в коридоре вагона,
сказал: "Врачи советуют лечиться, в санаторий ехать. А я на охоту да на
рыбалку больше надеюсь. Вот и еду... Если не вылечусь, перечеркнут мои
боевые погоны серебряной лычкой - ив отставку. А не хочется мне, Сашенька,
в отставку, очень не хочется..." Я вспомнил эти слова Андрея Никитича очень
точно, и голос его вспомнил, и тяжелую, задумчивую походку...

"Почему же вы не поверили врачам, Андрей Никитич? Почему?" - подумал я.

Когда волнуешься или чего-нибудь ждешь, время тянется очень медленно,
потому что думаешь все время об одном, не отвлекаешься, ничего кругом не
замечаешь - и каждая секунда на счету.

Дедушка вышел на улицу тихо, все так же держа в руках свои ботинки. Тихо
вышел из комнаты и брат Андрея Никитича.

В ту же минуту откуда-то из темноты появилась женщина в сарафане и с
растрепанными волосами, которые в беспорядке падали ей на плечи.

- Ну, как он? Как он? - не то заговорила, не то зарыдала она. - А я стою на
дороге, стою... Все глаза проглядела. Ну, как он, доктор?

Дедушка опять спокойно и даже чуть-чуть насмешливо ответил:

- С лежачим-то с ним легче будет. Теперь уж он обязан подчиняться. А то
ведь не сладишь с ним! Артиллерия, говорит, медицине не подвластна... -
Внезапно дедушкин голос изменился - стал натянутым, сухим: - А могло быть
худо. Совсем худо. Если бы вот не их плот!

Дедушка кивнул в нашу сторону.

НЕОЖИДАННЫЙ ЭКЗАМЕН

В конце концов Веник все-таки засыпался. Однажды Ангелина Семеновна,
обеспокоенная его долгим отсутствием, совершила налет на поликлинику и все
узнала. Она выяснила, что Веник уколов не делал и что сейчас их делать уже
поздно, потому что если собака была бешеная, так и Веник в ближайшие дни
непременно должен взбеситься.

Ангелина Семеновна уложила Веника в постель, хотя никто ей этого не
советовал. Она не выпускала его из дому, чтобы он опять не попал под
влияние "подозрительной компании" - так она называла Сашу, Липучку и меня.

Считая первым и самым главным признаком бешенства водобоязнь, Ангелина
Семеновна заставляла Веника выпивать в день по десять стаканов чаю и
съедать по три тарелки супа, а когда он отказывался, она начинала ломать
руки и кричать:

- Скажи мне правду, Веник! Скажи маме правду! Тебе страшно смотреть на суп,
да? Страшно? А что ты испытываешь, когда я наливаю тебе чай?

- Меня тошнит, - отвечал Веник.

- Ну вот! Конечно! Все признаки налицо! - восклицала Ангелина Семеновна.

А Веника тошнило просто потому, что она сыпала в чай слишком много сахару:
по ее сведениям, это обостряло умственную деятельность.

Но Веник уже не мог без нас. И вот, когда дней через десять дедушка впервые
разрешил нам навестить Андрея Никитича, Веник удрал из дому, прибежал на
берег Белогорки и отплыл вместе с нами на борту "Неистребимого".

На этот раз мы плыли к Хвостику утром. И снова посреди реки была
золотистая, словно песчаная, дорожка, но только не лунная, а солнечная. И
снова она никуда не сворачивала, а бежала себе все прямо и прямо,
далеко-далеко...

Красота летнего утра настроила Липучку на поэтический лад, и она стала
требовать, чтобы я прочитал свои новые стихи, которые были в той самой
тетрадке под столом. Я отбивался как мог, говорил, что стихи еще не
закончены. Меня поддержал Веник. Он авторитетно заявил, что поэты никогда
не читают "недоработанных произведений".

И тогда Липучка отстала.

Андрея Никитича мы нашли не сразу. Днем все дома были похожи друг на друга,
а огонька, который тогда, ночью, звал нас и указывал путь, сейчас уже не
было,

Нам помог Саша. Он вспомнил, что в ту ночь сильно ушиб ногу, наткнувшись на
бревна, сложенные возле самого дома Андрея Никитича. Сгоряча он даже не
почувствовал боли, а потом палец у него покраснел, вздулся. Саша и сейчас
еще слегка прихрамывал. Мы разыскали бревна и квадратный домик, похожий на
часовенку. Андрей Никитич был один: "женщина с растрепанными волосами",
которая, оказывается, была женой его брата, как раз недавно ушла на базар.

Андрей Никитич нам очень обрадовался. Но дедушка предупредил нас, что
больному нельзя много разговаривать, и потому мы все кричали в четыре
голоса: "Не разговаривайте, Андрей Никитич! Не разговаривайте! Мы вас не
слушаем, не слушаем!.." И затыкали уши. В конце концов он смирился и сказал:

- Хорошо, давайте будем смотреть друг на друга. И мы стали смотреть: он на
нас, а мы на него. Дедушка говорил, что он лучше всего определяет
самочувствие больных по глазам.

У Андрея Никитича глаза были живые, лукавые - значит, дело шло на поправку.