прикреплял, говорил, что для меня это самый важный датчик, но я по-тихому
взял, да и оторвал и датчнк и провода. Спокойней стало. Вдруг между
допросами показали нам встречу Вальтера Ульбрихта - козла с Гертой Бромбах,
которая нас с Зоей засекла, тварь, в корове Марте.
еще на курсах учили Канту и практическому разуму. Вымя необходимо должно
быть теплым. А оно было холодное в себе. Я закричала от такой апперцепции.
Ну, и врезала ведром по голове. Каждая немка поступила бы так на моем месте.
Маршал Тито - капут! Израиль - к ответу!
действительно, внешне баба. В общем, Коля, я так был в кино похож на себя,
верней, не то, чтобы похож, а просто тени сомнения не было во мне, что я -
это не я, или, что не я - я, прости, все снова вбашке перепуталось, и вместе
с тем в памяти моей не осталось ни крохи, ни грамма из увиденного, что я
снова начал чокаться. Снова душа оборвалась, бессильная, из-за неимения
опоры и дьявольской путаницы, разобраться, где ее истинное существование, а
где туфтовое. От этого страшно. Не может быть в человеке большего страха,
чем этот страх. Помнишь, я, как последний в жизни хлебушек, ел последние
секунды жизни на свободе? И эти секундочки были Временем Жизни. А на скамье
подсудимых, когда даже тело не чувствует за собой опоры, когда за свиной
пустота, вокруг чернь тьмы и перед глазами на экране твой двойник, но душа с
безумной и мучительной болью, для того, чтобы не сорваться окончательно уже
в бездну, пытается бедная душа вспомнить свою жизнь в этом двойнике, то
такие секунды, Коля, не дай тебе, Господь, испытать их, такие секунды и есть
- чистое Время Смерти. И я утверждаю, я смею утверждать при наличии
странного своего опыта, что самоубийство - это самая последняя попытка
бедной и больной души, брошенной в условия смерти, обрести жизнь. Я, Коля,
сам не знаю, да и тебе не надо знать, чем кончаются эти попытки. Пока что
давай пожелаем и виноватому человечеству и невинным животным, давай пожелаем
жизни всему живому... Так вот; снова чувствую - сейчас поеду, тем более
стали показывать вообще страшные для меня вещи. Кидалла устроил очную ставку
между мной и пожилым генералом. Погон на нем, конечно, уже нет, на кителе
темные полоски от орденских лент. Дергается щека и веко. Хорошее при этом
было у генерала лицо. Лицо, Коля, мужчины и солдата. И вместе с тем, ты
знаешь, детское лицо. Беспомощное. Пригласили человека поиграть в какую-то
войну, а на таких войнах он сроду не бывал, все больше финские да
отечественные, и главное, тут только нападают, защищаться же не велят.
генерал-лейтенант Денисов по предварительному сговору в обмен на машину
досок и сто листов кровельного железа гранату-лимонку и генеральскую форму
летней одежды?
даже на самом деле генерал Денисов передал бы мне не то что вшивую
гранату-лимонку, а пяток бронетранспортеров и пару атомных бомб и все это
при вонючих свидетелях Молотове и Кагановиче? Не можешь ты себе этого
представить. А я, однако, ответил, как жалкая блядь, что передавал, и к том
уже добавил, что генерал Денисов предлагал мне за это три мешка цемента ! он
строил по чьей-то сценарной версии дачу для любовниц/, новенькую полевую
радиостанцию и план стратегического отступления всех наших войск до Урала в
случае войны с Югославией.
Генерал, глядя мимо меня и Кидаллы, спокойно ответил, что подтверждает. Я не
знаю, киношники ли постарались, но он минуты за две поседел, белым стал у
всех на глазах. Это был настоящий генерал, а я - говно, и я, после того, как
почувствовал полнейшую пустоту в груди на месте души, хотел вскочить со
скамьи и броситься на штык конвоирского карабина. Верней, Коля, не хотел, а
уже вскочил, но ноги мои, словно приросли к полу, я их просто оторвать не
мог от него. Падлы и этот момент предусмотрели. Я вынужден был остаться в
живых. Я попробовал оторвать взгляд от экрана, но жуткий страх /такой иногда
тянет человека, трухающего высоты, взглянуть еще раз вниз с десятого этажа/,
жуткий страх заставлял отрывать руки от лица и смотреть, как я колюсь,
парчушка позорная, как продаю всех, о ком спрашивает Кидалла. Разумеется,
Коля, я понимал, что меня или отравили, или загипнотизировали, но ведь мне
от этого было не легче. Всякая отвратина-то происходила со мной, а не с
Хабибулиным! И я, как самой страшной пытки, ждал вопроса Кидаллы о тебе.
Кидалла не мог не знать о кое-каких наших делах и вообще о том, что мы с
тобой кирюхи, и не преминул бы, шакалина, использовать этот момент. Но нет!
Не спрашивает, падаль! Уже следствие подходит к концу, проведены всякие
эксперименты. Я показывал на чучеле Джеммы, как я ее изнасиловал, показывал
скамейку, на которой подолгу сидел напротив вольера, обдумывая злодейство, а
насчет тебя, Коля, Кидалла молчит. Молчит блевотина спасителей человечества!
Почему? Мне кажется, я допер. Наверное, и в тебе, Коля, и во мне есть что-то
такое, до чего Кидалла при всей его власти, при всем нюхе, при всей Аворе
шестерок не может докопаться. Догадывается, несомненно, что это великое
"что-то" существует, но докопаться не может. Впрочем, есть еще один вариант.
Кидалле кажется, что в нас уже растлено и прибито все, что мы - пустыни, а
не живые души, и что нету в мертвых пустынях ни Бога, ни друга. Это, Коля,
для нас с тобой исключительно спасительные варианты. Так кто же там, в конце
концов, на экране? Я или не я? Спросить бы об этом у самого Кидаллы. Я мог
тиснуть черновик сценария своего дела, но генерала Денисова я продать не
мог. Генерала и многого другого вообще в сценарии не было, но ты, Коля,
абсолютно прав. Международный урка Фан Фаныч не имел права приниматься даже
за черновик сценария. Пускай сами пишут. Пускай клепают и шьют нам дела
сами! И не пришлось бы мне, страдая за самого себя, страдать к тому же за
сторожа Рыбкина. Иди знай, кто это - народный артист, для которого тиснули
роль, или живой сторож? Сиди теперь на скамье и гадай. Уж очень Рыбкин,
когда его брали, по-человечески потянулся за бу -тылкой, лежавшей в пасти
бегемота, а другую руку поднял вверх. Артист сам до этого не допер бы. Он
даже, чем гениальней, Коля, тем саморазоблачительней. Артист не допер бы.
Может, режиссер наштропалил? Все может быть.
сложных. Что бы они со мной за кровавые мои грехи сдвлали? Какой бы они
вынесли мне приговор?
люди доброй воли. Не сомневаясь в моей вине, они предлагали вырвать мне из
жопы ноги. Это примерно 90% опрошенных. Остальные придумывали оригинальные
пытки, но только с тем, чтобы я подольше не подыхал, а исходя болью и
криком., мучался. До вечной же муки и пытки не додумался никто. Наверно, это
потому, что все люди поголовно завидуют любой, пускай даже мучительной форме
чужого вечного существования. Сложные же люди, писатели, художники,
внешторговцы, журналисты и прочая шобла, все они в один голос предлагали
поить меня водярой с утра до вечера и не давать опохмелиться, пока сердце
само собой не остановится. Такая смерть, действительно, страшна, но на то
они и сложные люди, чтобы именно ее мне придумать. А простые, за что я их
все-таки и люблю, гадов, никогда не дадут подохнуть, непременно поднесут
опохмелиться. Спасибо им, Коля. Долго тянулись эти интервью. Наконец, в
который уже раз, артист МХАТа Трошин пропеп; "Объявляется, объявляется,
объявляется, подмосковные... пе-ре-рыв!" И после перерыва и экспонирования
меня на Выставке Правосудия, после просмотра очередного киножурнала "Новости
дня" показали для устрашения тех, кто укрывает особо опасных преступников,
такой эпизодик.
себе понравился! Просто прелесть! Жаль, что ты не видел, как мне идет быть
генералом. Прихрамываю очень красиво, с понтом от старой раны. Подхожу к
спальному вагону экспресса Москва-Берлин, и радуется мое сердце. Все это,
Коля, очень на меня похоже. Пожил я немного своей жизнью. Говорю проводнице:
"Здравствуйте, ласточка, гутен морген" - и поднимаюсь в вагон. В проходе
сталкиваюсь нос к косу с Зоей Федоровой. Как я понял, мы с ней давно были
знакомы. Она что-то шепнула мне. Я кивнул и сверкнул глазами. Захожу в купе.
Там сидит, поверь мне, очень красивая дама лет сорока трех и, не
отреагировав на мое появление, читает журнал с козлом Валькой Ульбрихтом на
обложке. Отдаю честь. Получаю холодный кивок в ответ. Это я люблю-с! Это уже
интересно, Коля! Сажусь напротив. Снимаю фуражку. Незаметно принюхиваюсь,
пахнут ли мои ноги. Я ужасно ненавижу в купе свои и особенно чужие запахи.
Все правильно. Каждый жест мой. Ни к чему не могу придраться. Строго и
холодно выхожу в проход вагона. Смотрю в окно два часа подряд, пока дама не
начинает нервничать, почему это я не возвращаюсь.
лимон, раскладываю все это с ее позволения на столе и спрашиваю по-немецки
не сделает ли она мне милость и честь, не выпьет ли она со мной и не
откушает ли, чего Бог послал. "Странно слышать, когда военные говорят о
Боге", - отвечает дама и, к некоторому моему сожалению, жестом старой бляди
сходу берет стакан в руку. Выпили. Представились. Я что-то сказал и вдруг
чихнул. А я, ведь, Коля, ни разу в жизни не чихал. Вот так, не удивляйся. Не
чихал - и все, и не знаю почему. Не приставай, пожалуйста, с расспросами. У
меня и так комплекс. Я завидую всем чихающим людям, и даже любил одну
ласточку только за то, что она чихала по семнадцать раз подряд.
Неспособность чихать - моя основная особая примета. И Кидалла про нее не
знал. Не знал, потому что и ему, и всем властям мира совершенно наплевать
умею я чихать или нет. Способность чихнуть, как и испортить воздух, как бы
подразумевается . На этом как раз и напоролс Кидала. И надо же, Коля, я
просек, наконец, что это не я на экране, в самом интересном и приятном для
себя месте, и испытал настоящую муку. Потому что смотреть, как какой-то
туфтовый Фан Фаныч садится рядом с дамой, расстегивает постепенно пуговицы
на генеральском мундире и при торможении хватается как-будто за ее коленку,
совершенно невыносимо. И возможно, Коля, впервые в истории мирового
правосудия у меня на скамье подсудимых произошла поллюция. Я кончил как
гимназист, втрескавшийся в учительницу ботаники, когда брал у нее частные
уроки по поводу пестика и тычинки. Мы сидели рядом и я чувствовал теплый
Володихин Дмитрий
Соломатина Татьяна
Корнев Павел
Якубенко Николай
Херберт Фрэнк
Сертаков Виталий