Чтение 14–й страницы книги ~Возвращение в Брайдсхед~

взгляд, исполненный столь безмятежного добросердечия, что оставался сидеть
совершенно обескураженный.

Один раз мне показалось, что отец зашел уж слишком далеко. Он сказал
Джоркинсу:

-- Боюсь, что, живя в Лондоне, вы очень скучаете без вашей национальной
игры.

-- Без моей национальной игры? -- переспросил Джоркинс, сначала ничего
не поняв, но потом сообразив, что ему открывается наконец возможность
поставить все на свои места.

Отец перевел с него на меня взгляд, ставший на мгновение из доброго
злобным, потом обратил его, опять подобревший, на Джоркинса. Это был взгляд
игрока, открывающего против фуля покер.

-- Без вашей национальной игры,-- любезно подтвердил он.-- Я имею в
виду крикет.-- И безудержно засопел носом, весь трясясь и утирая глаза
салфеткой.-- Работа в Сити, вероятно, почти не оставляет вам времени на
крикет?

На пороге столовой он с нами простился.

-- Всего доброго, мистер Джоркинс,-- сказал он.-- Надеюсь, вы опять
посетите нас, когда в следующий раз будете в нашем полушарии.

-- Послушай, что это твой папаша тут наговорил? Ей-богу, он, кажется,
считает меня американцем.

-- У него бывают странности.

-- Зачем он мне советовал сходить в Вестминстерское аббатство? Чудно
как-то.

-- Да. Я сам не всегда его понимаю.

-- Ей-богу, мне показалось, что он меня разыгрывает,-- озадаченно
признался Джоркинс.

Контратака отца последовала через несколько дней. Он разыскал меня и
спросил:

-- Мистер Джоркинс все еще здесь?

-- Нет, папа, конечно, нет. Он был у нас только к ужину.

-- Жаль, жаль. Я думал, что он у нас гостит. Такой разносторонний
молодой человек. Но ты, я надеюсь, ужинаешь дома?

-- Да.

-- Я пригласил сегодня гостей, чтобы внести немного разнообразия в твое
унылое домоседство. Как ты думаешь, миссис Эйбл справится? Нет, конечно. Но
гости будут не очень придирчивы. Ядро, если можно так выразиться, составят
сэр Катберт и леди Орм-Херрик. После ужина будут, надеюсь, музицировать. Я
включил для тебя в число приглашенных кое-кого из молодежи.

Реальность превзошла опасения. По мере того как гости собирались в
гостиной, которую мой отец, не боясь показаться смешным, именовал галереей,
я убеждался, что их подбирали со специальной целью досадить мне. "Молодежью"
оказались мисс Глория Орм-Херрик, обучающаяся игре на виолончели, ее жених,
лысый молодой человек из Британского музея, и мюнхенский издатель-моноглот.
Я видел, как отец, сопя, поглядывал на меня из-за стеклянного шкафа с
керамикой. В тот вечер он носил на груди, точно рыцарский боевой значок,
маленькую алую бутоньерку.

Ужин был длинный и явно рассчитанный, как и состав гостей, служить
тонким издевательством. Меню не было произведением тети Филиппы, но
восходило к гораздо более ранним временам, когда отец еще обедал в детской.
Блюда отличались орнаментальностью и были попеременно одни красными, другие
белыми. На вкус они и поданное к столу вино оказались одинаково пресны.
После ужина отец подвел немца-издателя к роялю, а сам,пока тот музицировал,
удалился с сэром Катбертом Орм-Херриком в галерею смотреть этрусского быка.

Это был вечер кошмаров, и, когда наконец гости разъехались, я с
удивлением обнаружил, что еще только самое начало двенадцатого. Отец налил
себе стакан ячменного отвара и заметил:

-- Какие у меня, однако, скучные знакомые! Знаешь, если бы меня не
побуждало твое присутствие, я едва ли раскачался бы пригласить их. В
последнее время я вообще пренебрегал светскими обязанностями. Теперь, когда
ты находишься здесь с таким долгим визитом, я буду часто устраивать подобные
приемы. Понравилась ли тебе мисс Орм-Херрик?

-- Нет.

-- Нет? Что же в ней вызвало твое неодобрение: маленькие усики или
очень большие ноги? По-твоему, она приятно провела у нас время?

-- Нет.

-- Мне тоже так показалось. Боюсь, что никто из наших гостей не отнесет
сегодняшний вечер к числу счастливейших в своей жизни. Этот молодой
иностранец, по-моему, играл из рук вон плохо. Где я мог с ним познакомиться?
С ним и с мисс Констанцией Сметуик? Ума не приложу. Но законы гостеприимства
следует соблюдать. Пока ты здесь, ты у меня скучать не будешь.

В последующие две недели между нами развернулась война не на жизнь, а
на смерть, и я нес в ней более тяжелые потери, потому что у отца было больше
резервов и шире пространство для маневрирования, я же был заперт на узком
плацдарме между горами и морем. Он не объявлял целей своих военных действий,
и я до сего дня не знаю, были ли они чисто карательными -- имелись ли у него
геополитические соображения насчет того, чтобы выдворить меня за границу,
как в свое время были выдворены тетя Филиппа в Бордигеру и кузен Мельхиор в
Порт-Дарвин,-- или же, что более вероятно, он воевал просто из любви к
сражениям, в которых он, надо признаться, блистал.

От Себастьяна я получил одно письмо -- большой, бросающийся в глаза
конверт; его подали мне при отце, когда мы сидели за завтраком, я заметил
его любопытный взгляд и унес письмо с собою, чтобы прочесть в одиночестве.
Оно было написано на листе плотной траурной почтовой бумаги времен королевы
Виктории, с черными коронами и черным обрезом, и вложено в такой же конверт.
Я с жадностью приступил к чтению.

"Замок Брайдсхед,

Уилтшир не знаю, какого числа

Дорогой Чарльз!

Я нашел целую пачку этой бумаги в глубине одного ящика и непременно
должен написать Вам, так как я оплакиваю мою погибшую невинность. С самого
начала видно было, что она не жилец на этом свете. Врачи давно отчаялись.

Я скоро уезжаю в Венецию и буду гостить у папы в его дворце зла. Жаль,
что Вас не будет там со мною. Жаль, что Вас нет со мною сейчас.

Здесь я ни минуты не бываю один. Члены моего семейства постоянно
приезжают, берут сундуки и чемоданы и снова уезжают, но белая малина уже
поспела.

Я, пожалуй, не возьму Алоизиуса в Венецию. Не хочу, чтобы он якшался с
невоспитанными итальянскими медведями и перенимал у них дурные манеры.

С приветом или чем угодно

С."

Мне были знакомы его письма: я получал их еще в Равенне и теперь не
должен был бы испытывать досады. Но в то утро, бросая в корзину разорванный
надвое кусок плотной бумаги и печально глядя в окно на задымленные дворы и
разномастные задние фасады Бейсуотера с их лабиринтом водосточных труб и
пожарных лестниц, я видел перед своим мысленным взором лицо Антони Бланша,
белеющее в листве деревьев, как оно белело в свете свечей Томского
ресторана, и слышал в приглушенном шуме уличного движения его отчетливую
речь: "...мы не должны винить Себастьяна, если временами он бывает
придурковат... Его речь чем-то напоминает мне эту довольно отвратительную
картину под названием "Мыльные пузыри".

Много дней после этого я считал, что ненавижу Себастьяна; потом, в одно
прекрасное воскресенье, от него пришла телеграмма, разогнавшая эти тени, но
взамен отбросившая тень еще мрачнее прежних.

Отец как раз отлучился из дому и, вернувшись, застал меня в состоянии
лихорадочного возбуждения. Он остановился в холле, не сняв даже панамы с
головы, и улыбался мне самым благожелательным образом.

-- Вот уж не догадаешься, где я провел сегодня день. В зоопарке! Весьма
приятное времяпрепровождение. Звери так радуются солнцу.

-- Папа, я должен немедленно уехать.

-- Вот как?

-- Мой большой друг... с ним случилось ужасное несчастье. Я должен
срочно ехать к нему. Хейтер уже пакует мои вещи. Через полчаса поезд.

И я показал ему телеграмму, в которой стояло: "Искалечен срочно
приезжайте Себастьян".

-- Н-да,-- сказал мой отец.-- Сожалею, что ты так расстроен. По этой
телеграмме я бы не сказал, что несчастье столь уж велико, как оно тебе
представляется,-- в противном случае она едва ли была бы подписана самим
пострадавшим. Но конечно, вполне возможно, что он в сознании и при этом слеп
или лежит с переломанным позвоночником. А почему, собственно, твое
присутствие так необходимо? Ты не обладаешь медицинскими познаниями, не
носишь духовного сана. Ты что, имеешь виды на наследство?

-- Я же сказал, что это мой большой друг.

-- Ну, Орм-Херрик тоже мой большой друг, но я бы не ринулся сломя
голову к его смертному одру в такой солнечный воскресный день. Едва ли леди
Орм-Херрик была бы мне особенно рада. Однако ты, как я вижу, не испытываешь
сомнений. Мне будет недоставать тебя, мой дорогой мальчик, но из-за меня,
пожалуйста, не торопись обратно.

Паддингтонский вокзал в этот августовский воскресный вечер, залитый
косыми лучами солнца, пробивающимися сквозь запыленную стеклянную крышу, с
запертыми газетными киосками и редкими пассажирами, не спеша шагающими в
сопровождении носильщиков, непременно успокоил бы душу менее взволнованную,
чем моя. Поезд отошел почти пустой. Я велел поставить чемодан в угол в
третьем классе, а сам отправился в вагон-ресторан.

-- Первая очередь ужинов после Ридинга, сэр, в начале восьмого. Что
прикажете вам пока подать?

Я заказал джин с вермутом; мне подали, и в это время поезд тронулся;
ножи и вилки затеяли свой обычный перезвон; солнечный пейзаж поплыл,
разворачиваясь, за окном. Но душа моя была невосприимчива к этим приятным
впечатлениям; страх бродил в ней, подобно дрожжевой закваске, и наверх,