Чтение 14–й страницы книги ~Чемодан~

подонкам. Не удивительно, что семеро из моих школьных знакомых прошли в
дальнейшем через лагеря.

Рыжий Борис Иванов сел за краску листового железа. Штангист Кононенко
зарезал сожительницу. Сын школьного дворника Миша Хамраев ограбил
железнодорожный вагон-ресторан. Бывший авиамоделист Летяго изнасиловал
глухонемую. Алик Брыкин, научивший меня курить, совершил тяжкое воинское
преступление -- избил офицера. Юра Голынчик по кличке Хряпа ранил
милицейскую лошадь. И даже староста класса Виля Ривкович умудрился получить
год за торговлю медикаментами.

Мои друзья внушали Андрюше Черкасову тревогу и беспокойство. Каждому из
них постоянно что-то угрожало. Все они признавали единственную форму
самоутверждения -- конфронтацию.

Мне же его приятели внушали ощущение неуверенности и тоски. Все они были
честными, разумными и доброжелательными. Все предпочитали компромисс
-единоборству.

Оба мы женились сравнительно рано. Я, естественно, на бедной девушке.
Андрей -- на Даше, внучке химика Ипатьева, приумножившей семейное
благосостояние.

Помню, я читал насчет взаимной тяги антиподов. По-моему, есть в этой
теории что-то сомнительное. Или, как минимум, спорное. Например, Даша с
Андреем были похожи. Оба рослые, красивые, доброжелательные и практичные.
Оба больше всего ценили спокойствие и порядок. Оба жили со вкусом и без
проблем.

Да и мы с Леной были похожи. Оба -- хронические неудачники. Оба -- в
разладе с действительностью. Даже на Западе умудряемся жить вопреки
существующим правилам...

Как-то Андрюша и Дарья позвали нас в гости. Приезжаем на Кронверкскую. В
подъезде сидит милиционер. Снимает телефонную трубку:

-- Андрей Николаевич, к вам!

И затем, поменяв выражение лица на чуть более строгое:

-- Пройдите...

Поднимаемся в лифте. Заходим.

В прихожей Даша шепнула:

-- Извините, у нас медсестра.

Я сначала не понял. Я думал, кому-то из родителей плохо. Мне даже
показалось, что нужно уходить.

Нам пояснили:

-- Гена Лаврентьев привел медсестру. Это ужас. Девица в советской
цигейковой шубе. Четвертый раз спрашивает, будут ли танцы. Только что выпила
целую бутылку холодного пива... Ради бога, не сердитесь...

-- Ничего, -- говорю, -- мы привыкшие...

Я тогда работал в заводской многотиражке. Моя жена была дамским
парикмахером. Едва ли что-то могло нас шокировать.

А медсестру я потом разглядел. У нее были красивые руки, тонкие
щиколотки, зеленые глаза и блестящий лоб. Она мне понравилась. Она много ела
и даже за столом незаметно приплясывала.

Ее спутник, Лаврентьев, выглядел хуже. У него были пышные волосы и мелкие
черты лица -- сочетание гнусное. Кроме того, он мне надоел. Слишком долго
рассказывал о поездке в Румынию. Кажется, я сказал ему, что Румыния мне
ненавистна...

Шли годы. Виделись мы с Андреем довольно ре-
дко. С каждым годом все реже.

Мы не поссорились. Не испытали взаимного раз-
очарования. Мы просто разошлись.

К этому времени я уже что-то писал. Андрей
заканчивал свою кандидатскую диссертацию.

Его окружали веселые, умные, добродушные фи-
зики. Меня -- сумасшедшие, грязные, претенциоз-
ные лирики. Его знакомые изредка пили коньяк с
шампанским. Мои -- систематически употребляли
розовый портвейн. Его приятели декламировали в
компании -- Гумилева и Бродского. Мои читали ис-
ключительно собственные произведения.

Вскоре умер Николай Константинович Черкасов.
Около Пушкинского театра состоялся митинг. Народу
было так много, что приостановилось уличное движение.

Черкасов был народным артистом. И не только по
званию. Его любили профессора и крестьяне, генера-
лы и уголовники. Такая же слава была у Есенина,
Зощенко и Высоцкого.

Год спустя Нину Черкасову уволили из театра.
Затем отобрали призы ее мужа. Заставили отдать
международные награды, полученные Черкасовым в
Европе. Среди них были ценные вещи из золота.
Начальство заставило вдову передать их театральному
музею.

Вдова, конечно, не бедствовала. У нее была дача,
машина, квартира. Кроме того, у нее были сбереже-
ния. Даша с Андреем работали.

Мама изредка навещала вдову. Часами говорила с
ней по телефону. Та жаловалась на сына. Говорила,
что он невнимательный и эгоистичный.

Мать вздыхала:

-- Твой хоть не пьет...

Короче, наши матери превратились в одинаково
грустных и трогательных старух. А мы -- в одинаково

был преуспевающим физиком, я же -- диссидентст-
вующим лириком.

Наши матери стали похожи. Однако не совсем.
Моя почти не выходила из дома. Нина Черкасова
бывала на всех премьерах. Кроме того, она собиралась в Париж.

Она бывала за границей и раньше. И вот теперь ей захотелось навестить
старых друзей.

Происходило что-то странное. Пока был жив Черкасов, в доме ежедневно
сидели гости. Это были знаменитые, талантливые люди -- Мравинский, Райкин,
Шостакович. Все они казались друзьями семьи. После смерти Николая
Константиновича выяснилось, что это были его личные друзья.

В общем, советские знаменитости куда-то пропали. Оставались заграничные
-- Сартр, Ив Монтан, вдова художника Леже. И Нина Черкасова решила снова
побывать во Франции.

За неделю до ее отъезда мы случайно встретились. Я сидел в библиотеке
Дома журналистов, редактировал мемуары одного покорителя тундры. Девять глав
из четырнадцати в этих мемуарах начинались одинаково: "Если говорить без
ложной скромности..." Кроме того, я обязан был сверить ленинские цитаты.

И вдруг заходит Нина Черкасова. Я и не знал, что мы пользуемся одной
библиотекой.

Она постарела. Одета была, как всегда, с незаметной, продуманной
роскошью.

Мы поздоровались. Она спросила:

-- Говорят, ты стал писателем?

Я растерялся. Я не был готов к такой постановке вопроса. Уж лучше бы она
спросила: "Ты гений?" Я бы ответил спокойно и положительно. Все мои друзья
изнывали под бременем гениальности. Все они называли себя гениями. А вот
назвать себя писателем оказалось труднее.

Я сказал:

-- Пишу кое-что для забавы...

В читальном зале было двое посетителей. Оба поглядывали в нашу сторону.
Не потому, что узнавали вдову Черкасова. Скорее потому, что ощущали запах
французских духов.

Она сказала:

-- Знаешь, мне давно хотелось написать о Коле. Что-то наподобие
воспоминаний.

-- Напишите.

-- Боюсь, что у меня нет таланта. Хотя всем знакомым нравились мои
письма.

-- Вот и напишите длинное письмо.

-- Самое трудное -- начать. Действительно, с чего все это началось? Может
быть, со дня нашего знакомства? Или гораздо раньше?

-- А вы так и начните.

-- Как?

-- "Самое трудное -- начать. Действительно, с чего все это началось..."

-- Пойми, Коля был всей моей жизнью. Он был моим другом. Он был моим
учителем... Как ты думаешь, это грех -- любить мужа больше, чем сына?

-- Не знаю. Я думаю, у любви вообще нет размеров. Есть только -- да или
нет.

-- Ты явно поумнел, -- сказала она.

Потом мы беседовали о литературе. Я мог бы, не спрашивая, угадать ее
кумиров -- Пруст, Голсуорси, Фейхтвангер... Выяснилось, что она любит
Пастернака и Цветаеву.

Тогда я сказал, что Пастернаку не хватало вкуса. А Цветаева, при всей ее
гениальности, была клинической идиоткой...

Затем мы перешли на живопись. Я был уверен, что она восхищается
импрессионистами. И не ошибся.

Тогда я сказал, что импрессионисты предпочитали минутное -- вечному. Что
лишь у Моне родовые тенденции преобладали над видовыми...

Черкасова грустно вздохнула:

-- Мне казалось, что ты поумнел...

Мы проговорили более часа. Затем она попрощалась и вышла. Мне уже не