Чтение 14–й страницы книги ~На куличках~

- Ложись, пора.

Она разделась, покорная, маленькая. В рубашке - совсем, как дитенок:
такая тонкая, такие ручки худенькие. Только две эти старушечьих морщинки
по углам губ...

Подошел Шмит, дышал, как запаленный зверь. Маруся, с закрытыми глаза-
ми, лежа, сказала:

- Шмит, но ведь... Шмит... ты любишь ведь? Ты ведь это хочешь - не
так, не просто, как...

- Любить? Я любил...

Шмит задохнулся. "Марусенька, Марусенька, ведь я умираю. Марусенька,
родная, спаси!" Но вслух сказал он:

- Но ведь ты продолжаешь уверять, что меня любишь хм! Ну, и довольно
с тебя. А я... просто хочу.

"Нет, это он так, притворяется... Было бы ужасно"... - Шмит, не надо,
не надо же, ради-ради...

Но со Шмитом совладать ей разве? Измял всю, скрутил, силком заставил.
Мучительно, смертно-сладко было терзать ее, дитенка худенького, милого,
ее - такую чистую, такую виноватую, такую любимую...

Так унизительно, так больно было Марусе, что последний, самый отчаян-
ный не вырвался, а ушел крик вглубь, задушенный, пронизал злой болью. И
на минуту, на секунду одну озарил далекий сполох: поняла на секунду Шми-
тову великую злобу, сестру великой...

Но Шмит уж уходил. Ушел в гостиную - там спать. А может, и не спать,
а ходить всю ночь напролет и глядеть в синие, совиноглазые окна.

Лежала Маруся одна, во тьме, в пустоте. Исходила слезами неисходными.

"Он сказал: вы великая, - вспомнила Андрея Иваныча. - Какая же вели-
кая: жалкая, стыдная. Если б он знал все, не сказал бы"...

Как знать.

20. Пир на весь мир.

Музыка: пять горнистов-солдат и рядовой Муравей с гармошкой. Эх, му-
зыка, вот, и подкузьмила малость, а то бы - совсем хорошо. На стенах
ветки зеленые, флажки трепыхаются. Лампы от усердия прикапчивают даже.
На парадных шарфах серебро светит. На барынях брякают брошки, браслеты
бабушкины заветные. И не лучше ли всего розово-сияющий распорядитель Мо-
лочко?

Но Тихмень на все глядел скептично - был он еще совершенно трезв:

"Все это, конечно, ложь. Но это блестит, да. А так как единственная
истина - смерть, и так как я еще живу, то и надо жить ложью, поверхност-
но. Значит, правы Молочки, и надо быть пустоголовым... Но практически?
Ах, я сегодня что-то путаю..."

Мимо Тихменя на музыкантов ринулся Молочко:

- Туш, туш! "Двуглавый Орел"! Идут, идут...

Музыка заверещала, задудела, дамы поднялись на цыпочках. Вошли фран-
цузы - все затянутые, надушенные, поджарые, ладные во всех статьях.

Тихмень сперва рот разинул вместе со всеми на минутку. Потом выделил,
обмыслил: французы - и наши. Знакомые залосненные наши сюртуки, оробелые
лица, перекрашенные платья дам...

"Да... И вот, если ложь окажется еще один раз лжива... Ну да, эн
квадрат, минус на минус - плюс... Практически, следовательно... Да, что
бишь? Я путаюсь, путаюсь"...

- Слушьте-ка, Половец, - дернул Тихмень Андрея Иваныча, - пойдемте
пока что по одной тюкнем: тошнехонько что-й-то...

Да, и Андрею Иванычу было нужно выпить. Хлопнули по одной. В буфетной
голошил коньяк Нечеса - для храбрости: как-никак - он ведь за главного.

- Шмит-то нынче веселый какой, у-у! - пробурчал Нечеса сквозь мокрые
усы.

- Как, разве тут Шмит? - Андрей Иваныч кинулся обратно в зал.

Затомила в сердце горько-сладкая томь: не Шмита искал он, нет...
Проплывали мимо французы - в легчайшем пухе вальса мелькнул потный и
красный от счастья Молочко.

"Наврал Нечеса - и к чему? Нет ее. Никого нету"...

И вдруг - громкий, звенящий железом смех Шмита. Кинулся туда. Вихри-
лись, кружились, толкали пары; казалось, не добраться.

Шмит и Маруся стояли с французским адмиралом. Шмит поглядел сквозь
Андрея Иваныча - сквозь пустой стакан, выпитый весь до дна.

У Андрея Иваныча глаза заволокло туманом, он быстро повернулся от
Шмита к Марусе, взял тоненькую ее ручку, держал, - ах, если бы было мож-
но не отпускать! "Но почему же дрожит, да, конечно - дрожит у ней рука".

По-французски через пень-колоду понимал Андрей Иваныч, вслушался.

- ...Жаль, нет генерала, говорил Шмит, - удивительнейший человек. Вот
моя жена - большая почитательница генерала. Я положительно ревную. В од-
но прекрасное время она может...

Французы улыбались, Шмитов голос звенел и стегал. Маруся стала вся -
как березка плакучая - долу клониться. И упала бы, может, но учуял Анд-
рей Иваныч - один он и увидел - поддержал Марусю за талию.

- Вальс, - шепнул он, не слыхал ответа, унес ее легкими кругами. "По-
дальше от Шмита - проклятого, подальше... О, до чего ж он"...

- Как он мучит меня... Андрей Иваныч, если бы вы знали! Вот эти три
дня, и сегодня. И три ночи перед балом...

Показалось Андрею Иванычу, говорила Маруся откуда-то снизу, из глуби-
ны, засыпанная. Взглянул: эти две морщинки, похоронные около губ - о,
эти морщинки...

Сели. Маруся смотрела на кенкет, глаз не отрывала от пляшущего, злого
пламенного языка: оторвать, отвести глаза - и все кончено, и плотину
прорвет, и хлынет...

В вальсе Шмит подходил к ним. Маруся, улыбаясь - ведь на них глядел
Шмит - улыбаясь, сказала чужие, дикие слова:

- Убейте его, убейте Шмита. Чем такой... пусть лучше мертвый, я не
могу...

- Убить? Вы? - поглядел Андрей Иваныч, не веря, в ужасе.

Да, она. Паутинка - и смерть. Вальс - и убейте...

Шмит крутился с кругленькой капитаншей Нечесой, крутился упругий,
резкий, скрипел под ним пол. Сузил глаза, усмехался.

Андрей Иваныч ответил Марусе:

- Хорошо.

И со стиснутыми зубами повлек, опять закружил - ах, до смерти бы зак-
ружиться...

Тут, впрочем, не от вальсов больше головы кружились, а от выпитых
зельев. В кои-то веки, с французами, за альянс-то, да и не выпить? Это
бы уж - последнее дело.

Пили и французы, да как-то по хитрому: пили - а душой, вот, не восп-
ринимали. Да и пили больше полрюмки, и смотреть-то нехорошо. То ли дело
- наши: на совесть, по-русски, нараспашку. Сразу видать, что пили: соло-
вые ходят, развеселые, мутноглазые.

Вот уж когда чуял Тихмень свой рост: страсть это неудобно высокому
быть. Маленькому, если и качнуться - оно ничего. А высокий - колокольня
- выгибается, вот-вот ухнется, страшно глядеть.

Зато, прислонившись к стенке, Тихмень почувствовал себя очень проч-
ным, сильным и смелым. И потому, когда, пошатываясь, шел мимо Нечеса,
Тихмень решительно ухватил его за полу. "Нет, уж, теперь баста, теперь я
спрошу"...

- Капит-тан, скажи ты мне по с-совести, ну, ради Господа самого: чей
Петяшка сын? С тоски - понимаешь, с то-ски! - помираю; мой Петяшка или,
вот, не мой...

Капитан был нарезавшись здорово, однако - что-то тут неладно - понял:

- Да ты... да ты, брат, это про что, а?

- Гол-лубчик, скажи-и! - Тихмень тихо и горько заплакал. - Последняя
ты у меня надежда, хм! хм! - хлюпал Тихмень. - Я Катюшу спросил, она не
знает... Господи, что ж мне теперь де-елать? Голубчик, скажи, ты знаешь
ведь...

Тупо глядел Нечеса на качавшийся у самых его глаз Тихменев нос, с
слезинкой на кончике, - так бы, вот, взял и поправил.

Влекомый высшей силой, Нечеса крепко взял двумя пальцами Тихменев нос
и начал его водить вправо и влево. И столь это было для Тихменя сюрпри-
зом, что перестал он хныкать и покорно, даже с некоторым любопытством,
следовал за капитановой рукой.

И уж только когда услышал сзади крики: "Тихмень-то, Тихмень-то", -
понял и рванулся. Кругом все хватались за животы.

Тихмень обвел их остолбенелым взглядом, на ком-то остановился - это
был Молочко, - и спросил:

- Ты, в-вот, ты видал? Он меня... он водил меня за нос?

Лопнули со смеха. Молочко еле выговорил:

- Ну, брат, кто кого водил за нос, это, в конце концов, неизвестно.

Все кругом ахнули. Теперь нужно было Тихменю что-то сделать. Нехотя,
исполняя обязанность, полез Тихмень на капитана.

И тут совсем уж несуразное пошло: Нечеса брюхом лежал на Тихмене и
молотил его, куда попало. Кто растаскивал лежащих, а кто тащил этих, ко-
торые растаскивали: дайте, мол, им додраться, не мешайте. И если бы не
капитанша Нечеса, Бог знает, чем бы катавасия кончилась.

Капитанша подбежала, крикнула, топнула:

- Ты, чурбан, дурак. Сейчас слезь.

Десять лет этого голоса капитан слушался: моментально слез. Лохматый,
встрепанный, сконфуженный - додраться не дали - стоял и очесывался.

Французы собрались в углу, дивились и думали: уйти или нет? И уйти
нельзя: альянс. И остаться неловко: видимо, у русских пошло дело домаш-
нее.

- Все-таки... До чего ж они все... ланцепупы какие-то, - поднял вверх