Чтение 14–й страницы книги ~Мое прошлое~

кинокартине рассказывалось о судьбе московских "лимитчиков" - разумеется, с
благополучным концом и с полным торжеством справедливости и человечности.
Моя персональная московская история в чем-то сходна, конечно, с известной
киноверсией, однако мне хотелось бы показать то, что в вышеназванную картину
не вошло и что дает мне основание сделать вовсе иные выводы, чем в
популярном фильме.
Так что "сценарий", который я теперь разрабатываю, можно назвать и
по-другому - и опять-таки по крылатому народному выражению: "Москва бьет с
носка". О том, в какое время родилась эта фраза, звучащая почти каламбуром,
я тоже не берусь судить, хотя мне что-то подсказывает, что это все же
старинное выражение... И если в первой поговорке есть "слеза" и звучит некая
обидчивая чувствительность, то во второй явно прослушивается торжествующая
констатация предельной жесткости столичных нравов, когда "бьют" ногой
всякого, кто падет в жизненной борьбе.
Расскажу о том, как впервые в Москве я начал постигать на собственном опыте
главный конфликт человека и окружающего мира в нашем веке - а может быть, и
во всех веках этой второй истории человечества (первая была, говорят, до
Ноева потопа) - давление мира на человеческую отдельность, отчуждение
личности, полное безразличие к ней со стороны тотальных структур, их
бездушие по отношению к отдельному человеку...
Москва всегда предоставляла и предоставляет до сих пор прекрасные
возможности для познания и усвоения на практике темной науки человеческого
отчуждения.
Москва - очень жесткий, тяжелый для души город. Но коренной москвич гордится
своим происхождением, и в характере московского жителя есть некое чувство
превосходства над всеми остальными людьми на свете. Возможно, подобное
самомнение свойственно вообще жителям всех мировых столиц, колоссальных
супергородов, где скапливается огромное количество людей, которые больше
потребляют, чем производят жизненных благ, и, чтобы жить так, надо создать
некие особенные системы общественного существования. Москва и создавала и
постоянно совершенствовала подобные системы, а москвичи быстрее других
приспосабливались к ним - это и давало пищу для их самоуверенности и чувства
собственного превосходства.
Москва - это не только столица бывшей советской империи и нынешней
Российской Федерации, Москва - это отдельное государство в государстве. И
москвичи - особенный народ, искусственная нация, подобная американской,
состоящей из сотен различных по крови и цвету кожи национальностей. Однако,
подобно тому, как американцы восточной части отличаются от жителей
американского Запада, а жители Севера - от аборигенов Юга, в московском
народе тоже наличествуют весьма различные ментальные течения.
Только разделяются они здесь не фактором географии, по горизонтали, но
прежде всего принадлежностью к тем или иным уровням социального бытования -
по вертикали. А вертикаль эта определяет принадлежность каждого к своему
уровню уже по фактору потребления.
В московской нации, к примеру, было самое большое количество генералов,
адмиралов, маршалов - ни в одном народе мира не имелось такого высокого
процента генералов на душу населения. То же самое можно сказать и о высших
иерархиях науки и культуры. Нигде в мире не было такой многочисленной касты
академиков, получивших высшие пожизненные привилегии и пайки, и
высокопоставленных писателей, лауреатов главных государственных премий, как
в столице. Генеральские и писательские дачи, дачи академиков - с гектарными
участками огражденного высокими заборами леса - окружали самые живописные
подступы к столице.
Но среди людей московской национальности наивысшее положение занимали все же
не генералы, не академики, не лауреаты Ленинской и Государственной премий, а
социальный слой, носивший в народе довольно неудобовыговариваемое название:
цэкашники. Этот слой московской нации существовал в самоизоляции от
остального народа - они имели свои территории для проживания и деятельности,
свой ареал для получения пропитания, всегда закрытый для доступа тех, кто не
из системы ЦК. И распределители земных благ для цэкашников были расположены
в самых таинственных местах.
К этому скрытому потоку распределения благ и средств потребления примыкали и
мощные колонны высших государственных чиновников Совмина и всяческих
министерств, главков, управлений, то есть главных всесоюзных ведомств по
отраслям. И так далее, и тому подобное... Невозможно досконально изучить и
перечислить все существовавшие легально и другие, засекреченные, системы
социального обеспечения московского народа в его высших элитных и
полуэлитных структурах. Но, что бы там ни было, простой люд Москвы многое
видел, чувствовал, о многом догадывался, и каждый на своем уровне старался
как-нибудь повыгодней пристроиться к существующей системе государственного
распределения материальных благ.
Если невозможно было пристроиться к выгодным структурам или были
недостаточными, по мнению субъекта этой структуры, получаемые им блага, он
мог брать их самовольно, то есть воровать. Где и кто только не воровал в
Москве и по всей стране! Но это не называлось воровством. Появилось
знаменитое слово "несун", которое по своему тончайшему стилистическому
значению не имело ничего общего с понятиями кражи, воровства. Несун выносил
за ворота фабрики, завода, любого другого государственного предприятия все
то, что ему было нужно, не чувствуя при этом никаких угрызений совести.
Несун считал, что он берет у государства, которому принадлежит завод или
фабрика, небольшую часть того, что оно задолжало ему, недоплатив за его
работу. И здесь соображение, хорошо ли ты работал или плохо, не имело
значения. Несун видел в своей повседневной жизни огромное число сограждан,
которые ловко пристроились где-нибудь "наверху", работали ничуть не больше
его, а получали благ от государства и потребляли в тысячу раз больше.
Чего только не несли! Колбасу, мясо, печенку, окорока - с мясокомбината.
Масло, изюм, сахар, муку, яйца - из пекарни. Краски, олифу, алебастр,
гвозди, паклю, клей, цемент, доски - со стройки. Белье, пуговицы, нитки,
иголки, наперстки, куски тканей - из ателье и со швейных фабрик. Медь,
алюминий, бронзу, вольфрам, никель и другие редкие металлы и изделия из них
- с заводов. Радиодетали, детали телевизоров, запчасти автомобилей, бензин и
солярку, масла смазочные, лаки, ацетон... Картошку, капусту, морковь, огурцы
и всякие другие овощи... Шоколад, кофе, конфеты, лекарства, пластинки,
часовые механизмы, канцелярские скрепки, школьные тетради, книги, боевые
пистолеты, боеприпасы, солдатские сапоги... Всего не перечислить: все, из
чего производилось и что производилось на государственных предприятиях, что
лежало на складах и в хранилищах, выносилось за ворота несунами.
В государстве создался грандиозный заговор воровства, воровали на всех
уровнях - сверху и донизу. Наверху "несли" роскошные квартиры, автомобили,
дачи и дачные участки, строительные материалы для них, высшее образование
для своих детей, валютные лицензии на сафари в африканских странах. Курорты,
лечение в сказочно оборудованных больницах... И для всего этого надо было
создавать и всемерно укреплять хорошо налаженную систему тотального
воровства. И самая лучшая, ни с чем не шедшая в сравнение система была
создана в Москве. Здесь всем захребетникам и бюрократам было так удобно и
столь хорошо, что можно было сказать - для них-то уже создано идеальное
общество. Вот уж действительно получилось по Гоголю: мошенник сидел на
мошеннике и погонял мошенником!
Осознание этой реальной действительности произошло с годами, постепенно. А в
те годы, когда я только появился в Москве и начал свою самостоятельную
жизнь, я еще ничего по понимал, тыкался носом в разные темные углы, набивал
себе шишки и болезненно переживал по разным поводам, не имевшим лично ко мне
никакого отношения или же являвшимся результатом всеобщего неблагополучия.
То есть начались мои первые столкновения с реально существующей системой
нашего советского бытия.
Однажды на работе произошел такой случай. В субботу, когда у всех был
укороченный рабочий день и я заканчивал вместе с остальными, сменный мастер
Вера к самому завершению смены приказала мне выбросить в снег полную бадью
свежего цементного раствора. Дело было в том, что заказанный раствор
привезли поздно, незадолго до конца работы, и поэтому его не успели
использовать. Оставлять же разведенный цемент на выходной день было нельзя,
ибо он застыл бы и превратился в окаменевшую глыбу. Вот и повелела мне
мастер Вера освободить огромную бадью и выбросить в снежный сугроб,
наметанный во дворе стройки недавним бураном, почти два самосвала отличного
бетонного раствора... Когда я отказался это приказание выполнить, как же
презрительно смотрела на меня покрасневшая, сердитая, пухлая, некрасивая
наша "мастерица", сама чуть постарше меня, и с каким недоумением взирали на
меня мои коллеги из бригады!
Я еще не понимал того, что понимали они. Выбрасывать в снег добро нельзя
было, разумеется, но выбросить государственное добро можно. Я еще был
слишком молод и неопытен в жизни, чтобы осознавать свое положение как
положение раба государства. Оно было полным хозяином над каждым
рабочим-рабом, а раб, как известно, не бережет имущества своего хозяина.
Если рабу ничто не грозит, то он даже потихоньку портит, уничтожает - или
ворует - добро хозяина.
Нет, во мне еще слишком много было внутренней свободы, чистоты и природной
честности по отношению к жизни. Мне было совестно делать заведомо нехорошее
дело. В дальнейшем не раз возникнут ситуации, когда жизнь будет заставлять
меня делать не по совести. И, может быть, не всегда мне удавалось вовремя
разобраться, устоять и не оступиться. Но, что бы то ни было, ненависть и
отвращение к бессовестному существованию и презрение ко всему, что
заставляет человека поступать не так, как подсказывает ему изначальная
совесть, стали во мне вполне осознанными основными позициями нравственности.
Точно так же, как и у очень многих моих современников в нашей стране...
Поэтому они и не поддержали режим, систему лжи, когда она зашаталась и
рухнула.
На первых шагах в Москве я, маленький, легко краснеющий корейский паренек с
Сахалина, дитя природы и любитель читать книги, не мог ничего понять в тех
странных картинах трудной и некрасивой жизни, в которую я был брошен
невидимой решительной рукой судьбы. Я лишь грустил иногда и думал, что мне