сыграть какую-то странную шутку, интимный хеппенинг для них двоих. Сейчас он
уже понимающе и одобрительно улыбнулся.
Она не отпускала его руки и смотрела в зеркало попеременно то на себя, то на
него.
(хотя он и был готов считать ее очаровательной) слишком затянулась. Он нежно
взял котелок двумя пальцами, с улыбкой снял его с головы, художницы и
положил обратно на подставку. Было так, словно он стер резинкой усы, которые
шалунишка пририсовал на иконке Девы Марии.
зеркало. Потом Франц осыпал ее нежными поцелуями и снова попросил поехать с
ним на десять дней в Палермо. На этот раз она обещала ему без отговорок, и
он ушел.
проклинал как метрополию скуки, представлялась ему теперь прекрасной и
полной приключений. Уже на улице он обернулся и взглянул на широкое окно
мастерской. Стояла поздняя весна, жара, над всеми окнами были натянуты
полосатые тенты. Франц дошел до парка, в дальнем конце которого возносились
золотые купола православного храма, будто позолоченные пушечные ядра;
казалось, невидимая сила задержала их там в миг падения и так и оставила
висеть в воздухе.
катер и перебраться на северный берег озера, где он жил.
Снова нахлобучила котелок и долго вглядывалась в себя, удивляясь тому, что
уже столько лет ее преследует одно утраченное мгновение.
его внимание привлек котелок. Он надел его и стал смотреть на себя в большое
зеркало, что так же, как и здесь, стояло прислоненным к стене. Хотелось
узнать, пошло ли бы ему быть мэром в прошлом столетии. Когда Сабина начала
медленно раздеваться, он надел котелок ей на голову. Они стояли перед
зеркалом (они всегда стояли перед ним, когда она раздевалась) и смотрели на
свое отражение. Она была в одном белье, а на голове котелок. И вдруг
осознала, что они оба встревожены образом, который видят в зеркале.
не более чем шуткой. Неужто и вправду от смешного до тревожного один
маленький шаг?
мгновения не видела ничего, кроме забавного зрелища. Но вслед за тем
комическое перекрылось тревожным: котелок уже означал не шутку, а насилие;
насилие над Сабиной, над ее женским достоинством. Она видела себя с
обнаженными ногами, в тонких трусиках, сквозь которые просвечивал
треугольник. Белье подчеркивало очарование ее женственности, а твердый
мужской котелок эту женственность отрицал, насиловал, представлял в смешном
виде. Томаш стоял возле нее одетым, из чего вытекало: суть того, что они оба
видят, вовсе не потеха (тогда бы и ему полагалось быть в одном белье и
котелке), а унижение. И вместо того чтобы унижение это отринуть, она гордо и
вызывающе демонстрировала его, словно разрешала добровольно и принародно
себя изнасиловать; и вдруг, не выдержав дольше, она увлекла за собой Томаша
на пол. Котелок закатился под стол, а они заметались на ковре у самого
зеркала.
маленького чешского городка в прошлом столетии.
все имущество, оставшееся от родителей, и она из гордого протеста отказалась
оспаривать свои права. Она с сарказмом объявила, что берет себе котелок, как
единственное оставшееся от отца наследство.
культивировала. Она не могла взять с собой в эмиграцию много вещей и если
взяла эту объемную и непрактичную вещь, значит, должна была отказаться от
других, более практичных.
Отправившись в Цюрих к Томашу, она взяла с собой котелок и надела его на
голову, когда открывала ему дверь гостиничного номера. И случилось то, на
что она не рассчитывала: котелок уже не смешил и не тревожил, а стал памятью
об ушедшем времени. Они оба были растроганы. Они любили друг друга как
никогда прежде: для фривольных игр не оставалось места, ибо их встреча была
не продолжением эротической связи, когда всякий раз они придумывали новые
маленькие распутства, а рекапитуляцией времени, песней об их общем прошлом,
сентиментальным заключением несентиментальной истории, которая исчезала
вдали.
Этот мотив вновь и вновь возвращался и всякий раз приобретал иное значение;
все эти значения плыли но котелку, как вода по речному руслу. И могу
сказать, что это было Гераклитово русло: "В одну реку нельзя войти дважды!";
котелок был корытом, по которому всякий раз для Сабины текла иная река, иная
семантическая река, один и тот же предмет всякий раз вызывал к жизни и
рождал иное значение, но вместе с этим значением отзывались (как эхо, как
шествие эха) все значения прошлые. Каждое новое переживание звучало все
более богатым аккордом. Томаш и Сабина были в цюрихской гостинице растроганы
видом котелка и любили друг друга, едва не обливаясь слезами, ибо этот
черный предмет был не только воспоминанием об их фривольных играх, но и
памятью о Сабинином отце и о дедушке, который жил в столетии без машин и
самолетов.
Сабину и Франца: он жадно слушал историю ее жизни, а она столь же жадно
слушала его. Они точно понимали логический смысл произносимых слов, однако
не слышали шума семантической реки, что протекала по этим словам.
обратился к нему на чужом языке. Он не видел в этом никакой пошлости,
никакой сентиментальности, это был лишь непонятный жест, который привел его
в замешательство из-за отсутствия значения.
лишь первыми тактами, они могут писать ее вместе и обмениваться мотивами
(так, как Томаш и Сабина обменялись мотивом котелка), но когда они
встречаются в более зрелом возрасте, их музыкальная композиция в основном
завершена, и каждое слово, каждый предмет в композиции одного и другого
означают нечто различное.
составить из их непонимания большой словарь. Удовлетворимся, однако, кратким
словарем.
не выбираем, нельзя считать ни нашей заслугой, ни нашим невезением. Сабина
полагает, что уготованную участь надо принимать с должным смирением.
Бунтовать против того, что ты родилась женщиной, так же нелепо, как и
кичиться этим.
"Сабина, вы женщина". Она не понимала, почему он сообщает ей об этом с
торжественным выражением Христофора Колумба, только что узревшего берег
Америки. Только позже она поняла, что слово "женщина", которое он подчеркнул
особо, значит для него не определение одного из двух человеческих полов, а
достоинство. Не каждая женщина достойна называться женщиной.
его законная жена? Более чем двадцать лет назад, по прошествии нескольких
месяцев после их знакомства, она угрожала ему, что покончит с собой, если он
покинет ее. Франца эта угроза очаровала. Сама Мария-Клод не так уж ему и
нравилась, зато любовь ее представлялась ему восхитительной. Ему казалось,
что он недостоин такой большой любви, и чувствовал себя обязанным низко ей
поклониться.
она больше никогда не проявляла такой интенсивности чувств, как в минуту,
когда угрожала ему самоубийством, в нем глубоко засел живой императив: он не
имеет права оскорблять ее и должен уважать в ней женщину.
"уважать женщину в Марии-Клод".
прячется в ней и которую он должен уважать? Быть может, это платоновская
идея женщины?
матери он уважает женщину. Он боготворил свою матушку, а не какую-то женщину
внутри нее. Платоновская идея женщины и его мать были одно и то же.
понимал, что случилось непоправимое, но она окутала драму туманными и
нежными словами, дабы не волновать его. В тот день они пошли вместе в город,
но при выходе из дому Франц заметил на ногах матери разные туфли. Он
растерялся, хотел сказать ей об этом, но испугался, что своим замечанием
больно ранит ее. Он провел с нею в городе два часа и все это время не
спускал глаз с ее ног. Тогда он впервые стал понимать, что такое страдание.
Акунин Борис
Березин Федор
Перумов Ник
Круз Андрей
Конюшевский Владислав
Марко Джон