Чтение 14–й страницы книги ~Роман без вранья~

широкоскулое лицо с пухлым ртом, расползшимся в добродушную улыбку:

-- Во как ее...

И еще одна подобная же улыбка как заноза застряла у меня в памяти.

Во дворе у нас жил водопроводчик. Жена его умерла от тифа. Остался на
руках неудачливый (вроде как бы юродивенький) мальчонка лет пяти.

Водопроводчик все ходил по разным учреждениям, по детским домам
пристраивать мальчика.

Я при встречах интересовался:

-- Ну как, пристроили Володюху?

-- Обещали, Анатолий Борисович, в ближайшем будущем. В следующий раз
сообщал:

-- Просили наведаться через недельку.

Или:

-- Сказали, чтоб маненько повременил.

И все в том же духе.

Случилось, что встретил я водопроводчика с другим ответом:

-- Пристроил, Анатолий Борисович, пристроил моего Володюху.

И с тою же улыбкой мне знакомой в ласковости своей хорошо знакомой --
рассказал, каким образом пристроил: взял на Ярославском вокзале билет, сел с
Володюхой в поезд, а в Сергиеве, когда мальчонка заснул, тихонько вышел из
вагона и сел в поезд, идущий в Москву. А Володюха поехал дальше.

28

Идем по Харькову -- Есенин в меховой куртке, я в пальто тяжелого
английского драпа, а по Сумской молодые люди щеголяют в одних пиджачках.

В руках у Есенина записочка с адресом Льва Осиповича Повицкого --
большого его приятеля.

В восемнадцатом году Повицкий жил в Туле у брата на пивоваренном
заводе. Есенин с Сергеем Клычковым гостили у них изрядное время.

Часто потом вспоминали они об этом гощенье, и всегда радостно.

А Повицкому Есенин писал дурашливые письма с такими стихами Крученыха:

Утомилась, долго бегая, Моя вороха пеленок, Слышит, кто-то, как
цыпленок, Тонко, жалобно пищит: пить, пить. Прислонивши локоток, Видит: в
небе без порток Скачет, пляшет мил дружок.

У Повицкого рассчитывали найти в Харькове кровать и угол.

Спрашиваем у встречных: -- Как пройти?

Чистильщик сапог кому-то на хромовом носке ботинки наяривает полоской
бархата сногсшибательный глянец.

-- Пойду, Анатолий, узнаю у щеголя дорогу.

-- Поди.

-- Скажите, пожалуйста, товарищ...

Товарищ на голос оборачивается и, оставив чистильщика с повисшей
недоуменно в воздухе полоской бархата, бросается с раскрытыми объятиями к
Есенину:

-- Сережа!

-- А мы тебя, разэнтакий, ищем. Познакомьтесь: Мариенгоф -- Повицкий.

Повицкий подхватил нас под руки и потащил к своим друзьям, обещая
гостеприимство и любовь. Сам он тоже у кого-то ютился.

Миновали уличку, скосили два-три переулка.

-- Ну, ты, Лев Осипович, ступай вперед и вопроси. Обрадуются -- кличь
нас, а если не очень, повернем оглобли.

Не прошло и минуты, как навстречу нам выпорхнуло с писком и визгом штук
шесть девиц.

Повицкий был доволен.

-- Что я говорил? А?

Из огромной столовой вытащили обеденный стол и, вместо него,
двухспальный волосяной матрац поставили на пол.

Было похоже, что знают они нас каждого лет по десять, что давным-давно
ожидали приезда, что матрац для того только и припасен, а столовая для этого
именно предназначена.

Есть же ведь на свете теплые люди! От Москвы до Харькова ехали суток
восемь; по ночам в очередь топили печь; когда спали, под кость на бедре
подкладывали ладонь, чтобы было помягче.

Девицы стали укладывать нас "почивать" в девятом часу, а мы и для
приличия не попротивились. Словно в подкованный тяжелый солдатский сапог
усталость обула веки.

Как уснули на правом боку, так и проснулись на нем (ни разу за ночь не
повернувшись) -- в первом часу дня. Все шесть девиц ходили на цыпочках.

В темный занавес горячей ладонью уперлось весеннее солнце.

Есенин лежал ко мне затылком. Я стал мохрявить его волосы.

-- Чего роешься?

-- Эх, Вятка, плохо твое дело. На макушке плешинка в серебряный
пятачок.

-- Что ты?..

И стал ловить серебряный пятачок двумя зеркалами, одно наводя на
другое.

Любили мы в ту крепкую и тугую юность потолковать о неподходящих вещах
-- выдумывали январский иней в волосах, несуществующие серебряные пятачки,
осеннюю прохладу в густой горячей крови.

Есенин отложил зеркала и потянулся к карандашу.

Сердцу, как и языку, приятна нежная, хрупкая горечь.

Прямо в кровати, с маху, почти набело (что случалось редко и было не в
его тогдашних правилах) написал трогательное лирическое стихотворение.

Через час за завтраком он уже читал благоговейно внимавшим девицам:

По-осеннему кычет сова Над раздольем дорожной рани. Облетает моя
голова, Куст волос золотистый вянет. Полевое степное "ку-гу", Здравствуй,
мать голубая осина! Скоро месяц, купаясь в снегу, Сядет в редкие кудри сына.
Скоро мне без листвы холодеть, Звоном звезд насыпая уши. Без меня будут
юноши петь, Не меня будут старцы слушать.

29

В Харькове жил Велемир Хлебников. Решили его проведать.

Очень большая квадратная комната. В углу железная кровать без матраца и
тюфячка, в другом углу табурет. На табурете обгрызки кожи, дратва, старая
оторванная подметка, сапожная игла и шило.

Хлебников сидит на полу и копошится в каких-то ржавых, без шляпок,
гвоздиках. На правой руке у него щиблета.

Он встал нам навстречу и протянул руку с щиблетой.

Я, улыбаясь, пожал старую дырявую подошву. Хлебников даже не заметил.

Есенин спросил:

-- Это что у вас, Велемир Викторович, сапог вместо перчатки?

Хлебников сконфузился и покраснел ушами -- узкими, длинными, похожими
на спущенные рога.

-- Вот... сам сапоги тачаю... садитесь...

Сели на кровать.

-- Вот...

И он обвел большими, серыми и чистыми, как у святых на иконах Дионисия
Глушицкого, глазами пустынный квадрат, оклеенный желтыми выцветшими обоями.

-- ...комната вот... прекрасная... только не люблю вот... мебели
много... лишняя она... мешает. Я подумал, что Хлебников шутит. А он говорил
строго, тормоша волосы, низко, под машинку остриженные после тифа.

Голова у Хлебникова как стакан простого стекла, просвечивающий зеленым.

-- ...и спать бы... вот можно на полу... а табурет нужен... заместо
стола я на подоконнике... пишу... керосина у меня нет... вот и учусь в
темноте... писать... всю ночь сегодня... поэму...

И показал лист бумаги, исчерченный каракулями, сидящими друг на друге,
сцепившимися и переплетшимися.

Невозможно было прочесть ни одного слова.

-- Вы что же, разбираете это?

-- Нет... думал вот, строк сто написал... а когда вот рассвело... вот
и...

Глаза стали горькими:

-- Поэму... жаль вот... ну, ничего... я, знаете, вот научусь в
темноте... непременно в темноте...

На Хлебникове длинный черный сюртук с шелковыми лацканами и парусиновые
брюки, стянутые ниже колен обмотками.

Подкладка пальто служит тюфяком и простыней одновременно.

Хлебников смотрит на мою голову -- разделенную ровным, блестящим, как
перламутр, пробором и выутюженную жесткой щеткой.

-- Мариенгоф, мне нравится вот, знаете, ваша прическа... я вот тоже
такую себе сделаю...

Есенин говорит:

-- Велемир Викторович, вы ведь Председатель Земного шара. Мы хотим в
Городском харьковском театре всенародно и торжественным церемониалом
упрочить ваше избрание.

Хлебников благодарно жмет нам руки.