прочтет нам свою новую, свою философскую трагедию".
симпатичный рижанин, похожий лицом на Бетховена, сел за столик ампир, гулко
откашлялся, развернул рукопись; у него заметно дрожали руки и продолжали
дрожать во всг время чтения.
было несовместимо с темнотою смысла. Когда, еще в прологе, появился идущий
по дороге Одинокий Спутник, Федор Константинович напрасно понадеялся, что
это метафизический парадокс, а не предательский ляпсус. Начальник Городской
Стражи, ходока не пропуская, несколько раз повторил, что он "наверно'е не
пройдет". Городок был приморский (Спутник шел из Hinterland'a), и в нем
пьянствовал экипаж греческого судна. Происходил такого рода разговор на
Улице Греха:
собой волну физика де Бройля и логику истории, а другой, хороший хор, с ним
спорил. "Первый матрос, второй матрос, третий матрос", -- нервным, с мокрыми
краями, баском пересчитывал Буш беседующих лиц. Появились какие-то: Торговка
Лилий, Торговка Фиалок и Торговка Разных Цветов. Вдруг что-то колыхнулось: в
публике начались осыпи.
просторное помещение, -- связь между взглядами трех-четырех, потом
пяти-шести, а там и десяти людей, что составляло почти четверть собрания.
Кончеев медленно и осторожно взял с этажерки, у которой сидел, большую книгу
(Федор Константинович заметил, что это альбом персидских миниатюр), и всг
так же медленно поворачивая ее то так, то сяк на коленях, начал ее тихо и
близоруко рассматривать. У Чернышевской был удивленный и оскорбленный вид,
но вследствие своей тайной этики, как-то связанной с памятью сына, она
заставляла себя слушать. Буш читал быстро, его лоснящиеся скулы вращались,
горела подковка в черном галстуке, а ноги под столиком стояли носками
внутрь, -- и чем глубже, сложнее и непонятнее становилась идиотская
символика трагедии, тем ужаснее требовал выхода мучительно сдерживаемый,
подземно-бьющийся клекот, и многие уже нагибались, боясь смотреть, и когда
на площади начался Танец Масков, то вдруг кто-то -- Гец, -- кашлянул, и
вместе с кашлем вырвался какой-то добавочный вопль, и тогда Гец закрылся
ладонями, а погодя из-за них опять появился, с бессмысленно ясным лицом и
мокрой лысиной, между тем как на диване, за спиной Любови Марковны, Тамара
просто легла и каталась в родовых муках, а лишенный прикрытия Федор
Константинович обливался слезами, изнемогая от вынужденной беззвучности
происходившего в нем. Внезапно Васильев так тяжко повернулся на стуле, что
он неожиданно треснул, поддалась ножка, и Васильев рванулся, переменившись в
лице, но не упал, -- и это мало смешное происшествие явилось предлогом для
какого-то звериного, ликующего взрыва, прервавшего чтение, и покуда Васильев
переселялся на другой стул, Герман Иванович Буш, наморщив великолепный, но
совершенно недоходный лоб, что-то в рукописи отмечал карандашиком, и среди
облегченного затишья неизвестная дама еще отдельно простонала что-то, но уже
Буш приступал к дальнейшему чтению:
прохожего.
как в английском парламенте.
путешествие пустой папиросной коробочки, на которой толстый адвокат написал
что-то, и все наблюдали за этапами ее пути, написано было, верно, что-то
чрезвычайно смешное, но никто не читал, она честно шла из рук в руки,
направляясь к Федору Константиновичу, и когда, наконец, добралась до него,
то он прочел на ней: "Мне надо будет потом переговорить с вами о маленьком
деле".
покинул бог смеха, и он раздумчиво смотрел на блеск башмака. С парома на
холодный брег. Правый жал больше левого. Кончеев полуоткрыв рот, досматривал
альбом. "Занавес", -- воскликнул Буш с легким ударением на последнем слоге.
как после ночи в третьем классе. Буш, свернув трагедию в толстую трубку,
стоял в дальнем углу, и ему казалось, что в гуле голосов всг расходятся
круги от только что слышанного; Любовь Марковна предложила ему чаю, и тогда
его могучее лицо вдруг беспомощно подобрело, и он, блаженно облизнувшись,
наклонился к поданному стакану. Федор Константинович с каким-то испугом
смотрел на это издали, а за собой различал:
что это серьезная, интересная вещь. Значительная вещь".
будет звучать... Попался! Я сам удивляюсь. Да вы пойдите к нему, Александра
Яковлевна, скажите ему что-нибудь".
Мне вдруг пришла мысль, что это что-то для вас. Ко мне обратился клиент, ему
требуется перевести на немецкий кое-какие свои бумаги для бракоразводного
процесса, неправда-ли. Там, у его немцев, которые дело ведут, служит одна
русская барышня, но она, кажется, сумеет сделать только часть, надо еше
помощника. Вы бы взялись за это? Дайте-ка, я запишу ваш номер. Гемахт".
начнутся прения по поводу заслушанного. Прошу желающих записываться".
за борт пиджака, извилисто пробирается к выходу. Он последовал за ним, едва
не забыв своего журнала. В передней к ним присоединился старичок Ступишин,
часто переезжавший с квартиры на квартиру, но живший всегда в таком
отдалении от города, что эти важные, сложные для него перемены происходили,
казалось, в эфире, за горизонтом забот. Накинув на шею серо-полосатый
шарфик, он по-русски задержал его подбородком, по-русски же влезая толчками
спины в пальто.
сопровождении горничной.
а Годунов-Чердынцев и Кончеев направились вместе в другую сторону, до угла.
мне, стать, учить вас черному очарованию каменных прогулок. Так вы не
слушали бедного чтеца?"
было так уж скверно".
разительное сходство! -- из коллекции петербургской публичной библиотеки --
ее писал, кажется, Riza Abbasi, лет триста тому назад: на коленях, в борьбе
с драконятами, носатый, усатый... Сталин".
"Газете", -- не знаю уж, чей грех: "На Тебе, Боже, что мне негоже". Я в этом
усматриваю обожествление калик".
Шиллере, о подвигах, о славе", -- если позволите маленькую амальгаму. Итак,
я читал сборник ваших очень замечательных стихов. Собственно, это только
модели ваших же будущих романов".
музыка сошлись, как во сне складки жизни".
литературу?"
настольный и подстольный. Либо я люблю писателя истово, либо выбрасываю его
Орловский Гай Юлий
Андреев Николай
Акунин Борис
Афанасьев Роман
Василенко Иван
Андреев Николай