обернулся. Снова дохнув сиренью, она стала убеждать меня, что классификацию
составили психологи, передача старая, и вместо лука следовало сказать
"артишоки", но это - когда волнуешься - из сложных слов.
присела за мой столик. Несмотря на ореховый цвет, глаза у неё были ярче
света и словно изумлённые, а кожа на лице - тугая и гладкая, как у белой
сливины. На щеке, однако, досыхала слеза, но Анна объяснила и это: прощается
со шпицем.
женщиной, прижимавшей к груди крохотного же щенка. Но белого. Анна усадила
их за наш столик и объяснила мне, что это её друзья, которым она и решила
оставить свою шавку, поскольку в Британию её не впустят.
английский, заявил мне, что Германия снисходительней. Потом потряс мне руку,
выучил моё имя и назвал взамен два: Цфасман из сферы продовольственного
снабжения и супружница Герта из Баварии. Герта - на языке подстрочников -
извинилась за характеристику, выданную Британии Цфасманом. Я объяснил, что
родился как раз в Грузии, и она похвалила меня за то, что в отличие от
Цфасмана на родину не рвусь.
делам в Турции, но оттуда решил залететь не только в Тбилиси, но и в
братскую Абхазию, куда меня не впустили, но откуда в Москву легче всего
вылететь из Сочи.
глазками, но не верила обещаниям и скулила.
ухо, что у Анны исключительная душа и просил меня в меру сил заботиться о
ней в Лондоне. И что - пусть Гибсон шотландец и работает в уважаемой
корпорации - Цфасман питает жанровое недоверие к молодёжи. Не только к
шотландской. Я рассердился на него за зоркое зрение и догадку, что к
молодёжи причислить меня невозможно.
настойчиво, ибо она стеснительна и щепетильна. Даже ему с Гертой позвонила
проститься лишь полтора часа назад. Потом супруги облобызали всхлипнувшую
Анну, распрощались и - под жалобный лай белого шпица - удалились.
портвейна, отпила и, всё ещё всхлипывая, сказала, что Виолетта - сука,
поскольку отказалась приютить собаку, из-за чего и пришлось вызвать бабая с
цюцей. Хотя они не такие уж близкие друзья.
что у неё есть лишь номер факса и общий телефон Би-Би-Си. Но, рассердившись
из-за шпица, Анна брать его не стала, тем более, что он, конечно, есть и у
меня.
сомневалась, что никакой бабай не способен с ней на капризность, - только
молодой шотландский ясень. И что всякий бабай сочтёт за честь отвлечься на
неё от всякой цюци.
отстраниться от Анны, я объявил ей, что общий номер бесполезен, но у меня
его нету. Нету ещё и желания разыскивать в Лондоне шотландца.
повесть. Не о географических превратностях любви, а о главном -
справедливости и смерти. Насильственной. Насильственной справедливости и
насильственной же смерти. И не о безответственном лондонце с жанровой
фамилией Гибсон, а о трагической польской личности по фамилии Грабовски.
Который, между прочим, так разочарован в жизни, что собирается убивать. И
тем самым утверждать справедливость. Тем более - никого не любил и не любит.
И уже не успеет. Ни в Нью-Йорке, ни в Лондоне, ни даже в Польше - нигде.
смотрела не на меня, а на Ленарда Коэна, сменившего её на экране среди
бутылок и напевавшего грустную мелодию о том, будто
Everybody knows that the dice are loaded,
Everybody rolls with their fingers crossed,
Everybody knows that the war is over,
Everybody knows the good guys lost,
Everybody knows the fight was fixed -
The poor stay poor, the rich get rich.
That's how it goes, еverybody knows...
узнала от этого Коэна что знает каждый. Что всё уже на свете схвачено, что
битва уже позади, что верх взяли подонки, что имущий будет иметь ещё больше,
а неимущий - меньше. И жалко, что она, Анна, этого пока не знает, хотя все
вокруг, включая того же Гибсона, все, все знают.
доллар, а мне - "Кому ты на хрен нужен?!" И шумно ушла.
баре, только не в сочинском, а в манхэттенском, и пил не абсент, а водку. Не
вспомнил я, правда, о чём он думал, пока появилась Анна с Цфасманами. Может
быть, как раз ни о чём - просто пил водку под музыку.
baby,/ I can't pretend I'm not./ I need to see you naked/ In your body and
your thought./ I've got you like a habit,/ And I'll never get enough./ There
ain't no cure,/ There ain't no cure,/ There ain't no cure for love,/ There
ain't no cure for love,/ There ain't no cure for love,/ There's nothing pure
enough to be a cure for love...
печально пьянел под печальные аккорды о том, что у певца болит душа, ибо ей
печально прикидываться, будто она никого не любит. И что этот певец хочет
любить женщину, которая обнажит для него и тело, и душу. И что он никогда не
пресытится любовью, как невозможно пресытиться привычкой. Такой неотвязной
любовью, будто от неё нет спасенья, нет спасенья, нет спасенья, нет
спасенья, нет спасенья, ибо нет ничего столь чистого, что могло бы спасти от
любви.
26. Трагичность человека определяется его занятостью завтрашним днём
бодро объявлять города, в которые вылет отложили ещё на три часа. Погода
паршивела не только в России, но и в Крыму, и дикторша старалась разбудить у
пассажиров чувство гордости за пребывание в Сочи.
углом бара, под козырьком настенного телефона. Рядом переминался с ноги на
ногу тот самый Маятник и продолжал вонять французом в трико.
бывало. Я буркнул, что вот, дескать, отложили вылет, но она это знала. Потом
извинилась перед кем-то в трубке и добавила, что отвлеклась, кстати, на
бабая, о котором уже рассказала.
беседует с Лондоном; точнее - с исключительно мужественным и красивым
шотландцем, который является её женихом и одновременно лучшим журналистом в
Британии. И что она ждёт не дождётся пока к нему прилетит. И ещё что счастье
- редкое явление.
маленькое - вблизи тоже выглядело человечней. В лёгком, но затейливом узоре
морщин, и со шрамом под губой. Всё равно, впрочем, я легко обошёлся бы без
его присутствия.
Потом сообщил мне неожиданно широким голосом, что Анна, верно, беседует с
Лондоном, но не с Гибсоном, а с моим земляком по имени Заза, который недавно
переселился туда из Москвы. Я сообразил, что пока Грабовски знакомился с
творчеством Коэна, Гуров разнюхал об Анне всё мне о ней уже известное. Ни
погрустить по этому поводу, ни задуматься о женской природе я не успел: Анна
протянула мне трубку и, подмигнув, сказала, что земляк Заза хочет со мной
поздороваться.
по-грузински, будто слышал про меня только лестное. И главное - будто его
интуиция подтверждает справедливость слышанного. Сразу после ссылки на
интуицию он поблагодарил меня за то, что я не сообщал Анне чего она о
Гибсоне не знает.
сам.
слова. И даже отвернул от неё лицо. Не только потому, чтобы не видеть в её
глазах искр, выбиваемых монологом Гурова. Я отвернулся в опасении, что Анна
вычитает на моём лице какой-либо из тезисов другого монолога - телефонного.