Чтение 14–й страницы книги ~Черный обелиск~

Рольф хорош.

- Рольф? - удивляется Ризенфельд. - Вот дурацкое имя! И тебя всегда так
зовут?

- Я имею право носить его в високосные годы и в послеслужебное время.
Алекс - ведь тоже не Бог весть что.

- Ну, ничего, - великодушно соглашается он. - У меня давно не было так
хорошо на душе! Найдется у вас еще чашка кофе?

- Разумеется, - отвечает Георг. - Рольф у нас мастер варить кофе.

Пошатываясь, проходим мы в тени церкви Девы Марии и вступаем на
Хакенштрассе. Впереди нас шагает, словно аист, какой-то одинокий прохожий и
сворачивает в наши ворота. Это фельдфебель Кнопф, который возвращается после
еженощного инспекционного обхода пивнушек. Мы следим за ним и нагоняем как
раз в ту минуту, когда он мочится на черный обелиск, стоящий возле
двери.

- Господин Кнопф, - заявляю я, - так не полагается.

- Вольно, - бормочет Кнопф, не повертывая головы.

- Господин фельдфебель, - начинаю я снова, - так не полагается! Это же
свинство! Ведь вы в собственной квартире не будете этого делать?

Он слегка повертывает голову.

- Что? Я должен мочиться в своей гостиной? Вы рехнулись?

- Да не в вашей гостиной! У вас дома отличная уборная. Почему же вы ею не
воспользуетесь? Ведь до нее отсюда десяти метров не будет!

- Вздор!

- Вы загрязняете красу нашей фирмы. Кроме того, совершаете святотатство.
Ведь это же памятник, предмет, так сказать, священный.

- Он становится памятником только на кладбище, - заявляет Кнопф и
деревянной походкой идет к своей двери.

- Добрый вечер, господа, наше вам.

Он делает небольшой поклон и стукается при этом затылком о дверной косяк.
Затем, ворча, исчезает.

- Кто это? - спрашивает Ризенфельд, пока я ищу банку с кофе.

- Ваша противоположность. Пьяница абстрактный. Пьяница без всякой
фантазии. Не нуждается ни в какой помощи извне. Ни в каких картинах,
пробуждающих желания.

- Вот ничтожество! - Ризенфельд усаживается у окна. - Просто бочка с
алкоголем. Человек живет мечтами. Вы этого еще не знаете?

- Нет. Я еще слишком молод.

- Вздор, вы не слишком молоды. Но вы продукт военного времени -
эмоционально незрелы и уже приобрели опыт убийства.

- Мерси, - отвечаю я. - Ну как кофе?

Дурман, по-видимому, рассеивается. Мы опять перешли на "вы".

- Как вы полагаете, та дама напротив уже вернулась домой? - обращается
Ризенфельд к Георгу.

- Вероятно. Там ведь везде темно.

- Но темно может быть и потому, что ее еще нет. Подождем несколько минут?

- . Ну конечно.

- Может быть, мы пока что обсудим наши дела, - говорю я. - Ведь остается
только подписать договор. А я тем временем принесу из кухни горячего кофе.

Выхожу и даю Георгу время обработать Ризенфельда. В таких случаях лучше
обходиться без свидетелей. Я сажусь на ступеньки лестницы. Из мастерской
столяра Вильке доносится храп. Это, вероятно, все еще храпит Генрих Кроль,
так как Вильке живет не там. Делец-националист здорово перепугается, когда
очнется в гробу! Я подумываю о том, не разбудить ли его, но я слишком устал,
да и начинает светать - пусть такой страх для столь храброго вояки послужит
как бы железистой ванной, которая его укрепит и напомнит ему, каков бывает
финал этакой бодрой и веселой войны. Я слежу за часами, жду сигнала от
Георга и смотрю в сад. Беззвучно поднимается утро с цветущих деревьев,
словно с бледного ложа. В освещенном окне напротив стоит фельдфебель Кнопф в
ночной сорочке и делает последний глоток из бутылки. Кошка трется о мои
ноги. Слава тебе Господи, думаю я, воскресенье прошло.

Женщина в трауре робко входит в ворота и нерешительно останавливается
среди двора. Я выхожу. Вероятно, она намерена заказать надгробие, решаю я и
спрашиваю:

- Хотите посмотреть нашу выставку?

Она кивает, но тут же спохватывается:

- Нет, нет, пока еще не нужно.

- Можете спокойно выбрать. Покупать сейчас же не обязательно. Если
хотите, я могу даже оставить вас одну.

- Нет, нет! Дело в том... Я только хотела...

Я жду. Торопить клиента в нашей профессии не имеет смысла.

После паузы женщина поясняет:

- Это для моего мужа...

Я киваю и жду дальнейшего. При этом повертываюсь к шеренге маленьких
бельгийских надгробий.

- Вот красивые памятники, - заявляю я, чтобы не молчать.

- Да, конечно, но только...

Она опять смолкает на полуслове и смотрит на меня почти с мольбой...

- Я не знаю, разрешается ли... - наконец произносит она сдавленным
голосом.

- Что? Поставить надгробие? А кто же вам может запретить?

- Дело в том, что могила не на кладбище...

Я смотрю на нее с удивлением.

- Священник не разрешает хоронить моего мужа на кладбище, - поясняет она
торопливо, вполголоса и не глядя на меня.

- Почему же он не разрешает? - продолжаю я удивляться.

- Оттого что муж... он наложил на себя руки... - Она с трудом
выговаривает слова. - Он покончил с собой. Не мог больше вынести.

Она стоит и смотрит на меня неподвижным взглядом. Она все еще испугана
тем, что сказала.

- И вы говорите, его из-за этого не хотят хоронить на кладбище? -
спрашиваю я.

- Да, на католическом. В освященной земле.

- Но это же нелепость! - возмущаюсь я. - Его следует хоронить в земле,
которая вдвойне освящена! Никто без крайней нужды не лишит себя жизни. А вы
вполне уверены, что они не разрешат?

- Да. Так сказал священник.

- Священники много чего говорят, такое уж их ремесло. А где же его
хоронить, если не на кладбище?

- За пределами кладбища. По ту сторону стены. На неосвященной стороне.
Или на городском кладбище. Но как это можно! Там все лежат вперемешку.

- Городское кладбище гораздо красивее католического, - заявляю я. - А
католики лежат и на городском.

Она качает головой.

- Нет, это не годится. Он был человек верующий. И вот теперь... - Ее
глаза вдруг наполняются слезами. - Наверно, он не сообразил, что не придется
ему лежать в освященной земле.

- Он, должно быть, и не думал об этом. Но вы не огорчайтесь из-за своего
священника. Я знаю тысячи очень верующих католиков, которые лежат не в
освященной земле.

Она быстро повертывается ко мне.

- А где же?

- На полях сражений в России и во Франции. Там все лежат вместе, в
братских могилах - католики, евреи, протестанты, и я не думаю, чтобы Господь
Бог на это обижался.

- Там другое. Они пали на поле битвы. А мой муж...

Она плачет, уже не сдерживая себя. Слезы в нашем деле неизбежны, но это
какие-то другие, чем обычно. Да и сама женщина напоминает тощий снопик
соломы: кажется, вот-вот его унесет ветром.

- Вероятно, он в последнюю минуту пожалел о том, что сделал, - говорю я,
лишь бы что-нибудь сказать. - Значит, ему все простится.

Женщина смотрит на меня. Она так изголодалась хотя бы по капельке
утешения!

- Вы в самом деле так думаете?

- Конечно. Священник этого, разумеется, не знает. Знает только ваш муж. А
сказать теперь уже не может.

- Священник уверяет, что смертный грех...

- Слушайте, сударыня, - прерываю я ее. - Бог гораздо милосерднее
священника, поверьте мне.

Теперь я понимаю, что ее мучит: не столько эта неосвященная могила,
сколько мысль, что ее муж, как самоубийца, будет теперь до скончания века
гореть в геенне огненной и что, если бы его удалось похоронить на
католическом кладбище, он, быть может, обрел бы спасение и отделался бы
несколькими сотнями тысяч лет адского огня.

- Все случилось из-за этих денег, - продолжает она. - Они были положены в
сберкассу на пять лет, до совершеннолетия дочери, поэтому он не мог снять
их. Эти деньги - приданое моей дочери от первого брака. Муж был опекуном. А
когда две недели назад срок наконец истек и их можно было взять, они
потеряли всякую цену; жених отказался. Он надеялся, что на них можно будет
купить ей хорошее приданое. Еще два года назад их хватило бы, а теперь они
ничего не стоят. Дочка все плакала. Он этого не вынес. Считал, что виноват:
надо было вовремя позаботиться. Но ведь они были положены на срок. Так
проценты больше.

- Как же он мог позаботиться? Такие истории случаются в паши дни на
каждом шагу. Он же не был банкиром.

- Нет, бухгалтером. Соседи...