Чтение 14–й страницы книги ~В круге первом~

Мамурин избрал для себя Семёрку и потому, что не мог же он войти в
подчинение к своему бывшему подчинённому Ройтману, и потому, что в
министерстве тоже считали разумным, чтоб за плечами беспартийного
подпорченного Яконова горел бы неусыпный огненный глаз.

С этого дня Яконов мог быть или не быть ночью в институте --
разжалованный полковник МВД, подавивший в себе стихотворную страсть ради
технического прогресса родины, одинокий узник с горячечными белыми глазами,
с безобразной худобой ввалившихся щёк, отклоняя пищу и сон, таял на
руководстве до двух часов ночи, переведя Семёрку на пятнадцатичасовой
рабочий день. Такой удобный рабочий день мог быть только в Семёрке, ибо над
Мамуриным не требовалось контроля вольняшек и их особых ночных дежурств.

Туда, в Семёрку, и пошёл Яконов, когда оставил Веренёва с Нержиным у себя
в кабинете.

Как у простых солдат, хотя никто не объявляет им генеральских диспозиций,
всегда бывает ясное сознание, попали они на направление главного или
неглавного удара, -- так и среди трёхсот зэков марфинской шарашки
утвердилось верное представление, что на решающий участок выдвинута Семёрка.

Все в институте знали её истинное наименование -- "лаборатория
клиппированной речи", но предполагалось, что об этом никто не знает. Слово
[клиппированная] было с английского и означало "стриженая" речь. Не только
все инженеры и переводчики института, но и монтажники, токари, фрезеровщики,
чуть ли даже не глуховатый глуповатый столяр знали, что установка эта
строится с использованием американских образцов, однако принято было, что --
только по отчественным. И поэтому американские радиожурналы со схемами и
теоретическими статьями о клиппировании, продававшиеся в Нью-Йорке на
лотках, здесь были пронумерованы, прошнурованы, засекречены и опечатывались
от американских же шпионов в несгораемых шкафах.

Клиппирование, демпфирование, амплитудное сжатие, электронное
дифференцирование и интегрирование привольной человеческой речи было таким
же инженерным издевательством над ней, как если б кто-нибудь взялся
расчленить Новый Афон или Гурзуф на кубики вещества, втиснуть их в миллиард
спичечных коробок, перепутать, перевезти самолётом в Нерчинск, на новом
месте распутать, неотличимо собрать и воссоздать субтропики, шум прибоя,
южный воздух и лунный свет.

То же, в пакетиках-импульсах, надо было сделать и с речью, да ещё
воссоздать её так, чтоб не только было всё понятно, но Хозяин мог бы по
голосу узнать, с кем говорит.

На шарашках, в этих полубархатных заведениях, куда, казалось, не проникал
зубовный скрежет лагерной борьбы за существование, издавна было достойно
учреждено начальством: в случае успеха разработки ближайшие к ней зэки
получали всё -- свободу, чистый паспорт, квартиру в Москве; остальные же не
получали ничего -- ни дня скидки со сроку, ни ста граммов водки в честь
победителей.

Середины не было.

Поэтому арестанты, наиболее усвоившие ту особенную лагерную цепкость, с
которой, кажется, зэк может ногтями удержаться на вертикальном зеркале, --
самые цепкие арестанты старались попасть в Семёрку, чтоб из неё [выскочить]
на волю.

Так попал сюда жестокий инженер Маркушев, прыщеватое лицо которого дышало
готовностью умереть за идеи инженер-полковника Яконова. Так попали и другие,
того же духа.

Но проницательный Яконов выбирал в Семёрку и из тех, кто не напрашивался.
Таков был инженер Амантай Булатов, казанский татарин в больших роговых
очках, прямодушный, с оглушающим смехом, осуждённый на десять лет за плен и
за связи с врагом народа Мусой Джалилем. (В шутку Амантая считали старейшим
работником [фирмы], ибо, кончив радиоинститут в июне сорок первого года и
брошенный в месиво смоленского направления, он как татарин был извлечён
немцами из лагеря военнопленных и начал свою производственную практику в
цехах этой самой фирмы "Лоренц", когда её руководители ещё подписывались в
письмах "mit Heil Hitler!"). Таков был и Андрей Андреевич Потапов,
специалист совсем не по слабым токам, а по сверхвысоким напряжениям и
строительству электростанций. На шарашку Марфино он попал по ошибке
неосведомленного чиновника, отбиравшего карточки в картотеке ГУ Лага. Но,
будучи истинным инженером и беззаветным работягой, Потапов в Марфино быстро
развернулся и стал незаменимым при аппаратуре наиболее точных и сложных
радио-измерений.

Ещё тут был инженер Хоробро'в, большой знаток радио. В группу •7 он был
назначен с самого начала, когда она была рядовая группа. Последнее время он
тяготился Семёркой, никак не включался в её бешеный темп -- и Мамурин тоже
тяготился им.

Наконец долгоруким молниевидным [спецнарядом] сюда, в марфинскую Семёрку,
был доставлен из-под Салехарда, из бригады усиленного режима каторжного
лагеря мрачный арестант и гениальный инженер Александр Бобынин -- и сразу
поставлен надо всеми. Бобынин был взят из самого зева смерти. Бобынин был
первый кандидат на освобождение в случае успеха. Поэтому он работал, тянул и
после полуночи, но с таким презрительным достоинством, что Мамурин боялся
его и ему одному не смел делать замечаний.

Семёрка была такая же комната, как Акустическая, только этажом над ней.
Так же она была заставлена аппаратурой и смешанной мебелью, только не было в
её углу одоробла акустической будки.

Яконов по несколько раз на дню бывал в Семёрке, поэтому приход его не
воспринимался тут как приход большого начальства. Только Маркушев и другие
угодники выдвинулись вперёд и захлопотали ещё радостней и быстрей, да
Потапов, чтобы закрыть видимость, добавил частотомер -- в просвет, на
многоэтажный стеллаж приборов, отгораживающий его от остальной лаборатории.
Он свою работу выполнял без рывков, с долгами всеми был разочтён, и сейчас
мирно ладил портсигар из прозрачной красной пластмассы, предназначенный на
завтрашнее утро в подарок.

Мамурин поднялся навстречу Яконову как равный к равному. Он был не в
синем комбинезоне простых зэков, а в костюме дорогой шерсти, но и этот наряд
не красил его измождённого лица и костлявой фигуры.

То, что было сейчас изображено на его лимонном лбу и бескровных губах
нежильца на этом свете, условно означало и было воспринято Яконовым как
радость:

-- Антон Николаич! Перестроили на каждый шестнадцатый импульс -- и
гораздо лучше стало. Вот послушайте, я вам почитаю.

"Почитать" и "послушать" -- это была обычная проба качества телефонного
тракта: тракт менялся по несколько раз в день -- добавкой, или устранением,
или заменой какого-нибудь звена, а устраивать каждый раз артикуляцию было
громоздко, невдоспех за конструктивными мыслями инженеров, да и расчёта не
было получать грубые цифры от этой недружелюбной науки, захваченной
ройтмановским выкормышем Нержиным.

Привычно подчинённые единой мысли, ничего не спрашивая и не объясняя,
Мамурин пошёл в дальний угол комнаты и там, отвернувшись, прижав трубку к
скуле, стал читать в телефон газету, а Яконов около стойки с панелями надел
наушники, включённые на другом конце тракта, и стал слушать. В наушниках
творилось нечто ужасное: звуки разрывались тресками, грохотами, визжанием.
Но как мать с любовью вглядывается в уродства своего детёныша, так Яконов не
только не сдёргивал телефонов со страдающих ушей, но плотнее вслушивался и
находил, что это ужасное было как будто лучше того ужасного, которое он
слышал перед обедом. Речь Мамурина была вовсе не живая разговорная речь, а
размеренное нарочито-чёткое чтение, к тому же Мамурин читал статью о
наглости югославских пограничников и о распоясанности кровавого палача
Югославии Ранковича, превратившего свободолюбивую страну в сплошной
застенок, -- поэтому Яконов легко угадывал недослышанное, понимал, что это
-- угадка, и забывал, что это угадка, и всё более утверждался, что
слышимость с обеда стала лучше.

И ему хотелось поделиться с Бобыниным. Грузный, широкоплечий, с головой,
демонстративно остриженной наголо, хотя на шарашке разрешались любые
причёски, Бобынин сидел неподалеку. Он не обернулся при входе Яконова в
лабораторию и, склонясь над длинной лентой фото-осциллограммы, мерил
остриями измерителя.

Этот Бобынин был букашка мироздания, ничтожный зэк, член последнего
сословия, бесправнее колхозника. Яконов был вельможа.

И Яконов не решался отвлечь Бобынина, как ему этого ни хотелось!

Можно построить Эмпайр-стэйт-билдинг. Вышколить прусскую армию. Взнести
иерархию тоталитарного государства выше престола Всевышнего.

Нельзя преодолеть какого-то странного духовного превосходства иных людей.

Бывают солдаты, которых боятся их командиры рот. Чернорабочие, перед
которыми робеют прорабы. Подследственные, вызывающие трепет у следователей.

Бобынин знал всё это и нарочно так ставил себя с начальством. Всякий раз,
разговаривая с ним, Яконов ловил себя на трусливом желании угодить этому
зэку, не раздражать его, -- негодовал на это чувство, но замечал, что и все
другие так же разговаривают с Бобыниным.

Снимая наушники, Яконов прервал Мамурина:

-- Лучше, Яков Иваныч, определённо лучше! Хотелось бы Рубину дать
послушать, у него ухо хорошее.

Кто-то когда-то, довольный отзывом Рубина, сказал, что у него ухо
[хорошее]. Бессознательно это подхватили, поверили. Рубин на шарашку попал
случайно, перебивался тут переводами. Было у него левое ухо, как у всех
людей, а правое даже приглушено фронтовой контузией -- но после похвалы
пришлось это скрывать. Славой своего "хорошего уха" он и держался тут
прочно, пока ещё прочней не окопался капитальной работой "Русская речь в
восприятии слухо-синтетическом и электро-акустическом".

Позвонили в Акустическую за Рубиным. Пока ждали его, стали, уже по
десятому разу, слушать сами. Маркушев, сильно сдвинув брови, с напряжёнными
глазами, чуть-чуть подержал трубку и резко заявил, что -- лучше, что намного
лучше (идея перестройки на шестнадцать импульсов принадлежала ему, и он ещё
до перестройки знал, что будет лучше). Булатов завопил на всю лабораторию,