я сцапал.
ползала по грязи, кидаясь, как рыбка, туда и сюда, думала, что так от меня
спасется.
обеими ногами и втоптал в землю. Над этим местом я воздвиг маленький
курган и плюнул на него.
пытаясь сообразить, что же делать дальше, как взять себя в руки. Драться
- не выйдет, рабочих слишком много. С мухами и дохлой рыбой-то я уже
рассчитался, но не с рабочими. Давить их, как мух, - не получится. Тут
должно быть что-то другое, можно же как-то драться без кулаков. Я умылся
холодной водой и хорошенько подумал.
у желоба вдоль стены, хмурясь и нетерпеливо сражаясь с пуговицами ширинки.
Затем проблема с пуговицами была решена, и он облегчился, непрерывно
улыбаясь и взрагивая от удобства. Теперь ему было гораздо лучше. Я
облокотился на раковину у противоположной стены и засунул голову под кран,
окатив и волосы, и шею.
на стену, наблюдая за мной. Делал он это специально: смотрел так, чтобы я
знал, что он смотрит на меня и больше ничего. Но я его не боялся. Никогда
я его не боялся.
мне понять, что ни во мне, ни в моем слабом желудке тоже нет ничего
особенного. Я выпрямился, вода потекла у меня с физиономии. Капли слетали
на мои пыльные башмаки, оставляя на них яркие крапинки. В глазах
филиппинца я падал все ниже и ниже. Теперь он уже не улыбался - он
ухмылялся.
наверное, был одинаков. Я оскалился, осматривая его с головы до пят. Даже
выпятил подбородок и оттянул нижнюю губу, чтобы обозначить зенит своего
презрения. Он в ответ тоже оскалился, но по-другому, подбородок не
выпячивая. Он нисколько меня не боялся. Если ничего не помешает, то скоро
его мужество настолько укрепится, что он начнет меня оскорблять.
него так сверкали. Яркие зубы, словно жемчужное ожерелье. Когда я обратил
внимание, какой он смуглый, я вдруг понял, что ему сказать. Я мог бы
сказать это им всем. Им от этого всякий раз больно будет. Уж я это знал,
поскольку так больно делали мне. В школе меня дразнили вопсом или даго.
Больно было каждый раз. Гнусное чувство. От этого я казался себе таким
жалким, таким недостойным. А теперь я знал, что филиппинца это тоже
заденет. Сделать это было так легко, что я внутренне расхохотался над ним,
и на меня снизошло спокойное уверенное ощущение: все вокруг правильно. Я
не мог дать осечку. Я подошел поближе и заглянул ему в лицо, улыбаясь в
точности, как он. Он уже почувствовал, что сейчас что-то грянет.
чего угодно.
изменилось, одно чувство сменилось другим, от наступления - к обороне.
Улыбка у него на лице затвердела, лицо замерло: он хотел бы улыбаться и
дальше, но не мог. Теперь он меня ненавидел. Глаза сузились. Чудесное
чувство. Он мог избежать собственных корчей. Он был открыт целому миру. Со
мной тоже так было. Однажды в кондитерской какая-то девчонка назвала меня
даго. Мне тода было всего десять лет, но я сразу же возненавидел ту
девчонку так же, как филиппинец сейчас ненавидел меня. Я предложил
девчонке мороженое. А она не взяла, сказав, что мама не разрешает ей со
мной водиться, потому что я даго. И я решил задеть филиппинца снова.
еще хуже.
белыми людьми?
как канарейка.
пальцем ему в лицо и ржал, пока уже не мог больше притворяться, что смех
мой искренен. Лицо его заледенело от боли и унижения, губы застыли в
беспомощности, как будто их насадили на кол, неуверенные и саднящие.
время думал, что ты негритос. А оказалось, ты желтый.
- студень с водой. По физиономии пошли пятна. Он взглянул на свою рубашку
и смахнул махры сигаретного пепла. Потом поднял на меня глаза.
что вы привыкли к этой жиже. А я писатель, мужик! Американский писатель,
мужик! Не филиппинский писатель. Я не на Филиппинских островах родился. Я
родился вот тут, в старых добрых США, под звездами и полосами.
приятель. А вы, азиаты, чего ожидали? Я пишу книги на родном языке, на
английском языке. Я тебе не склизкий азиат.
родился.
стену, рассыпался искорками и упал, но не в желоб, а прямо на пол.
десять центов за штуку. Я оттолкнул его руку.
остался один. Выброшенный им окурок валялся на полу. Я оборвал подмокшие
края и выкурил его до самых пальцев. Когда держать его стало уже совсем
невозможно, я уронил его на пол и раздавил каблуком. Вот тебе! И я размял
его так, что осталось только бурое пятно. Вкус у окурка отличался от
обычных сигарет: почему-то там было больше филиппинца, чем табака.
желобу. Я подошел к окошку и расслабился, уперев лицо в ладони, наблюдая,
как дневное солнце прорезает в пыли серебристый брусок. Окно было затянуто
проволочной сеткой с дюймовыми ячейками. Я думал о Черной Дыре Калькутты.
Английские солдаты умирали в помещении не больше этого. Но то была
совершенно другая комната. Здесь больше вентиляции. Я все время думал
только об этом мгновении. Ни к чему больше это никакого отношения не
имело. Все маленькие комнаты напоминали мне о Черной Дыре Калькутты, а она
заставила меня вспомнить Маколея. И вот я стоял возле окна и думал о
Маколее. Вонь стала сносной; противно, но я к ней уже привык. Я
проголодался, но аппетита не было, а о еде думать я не мог. Мне снова
предстояло столкнуться с этими парнями в цеху. Я пошарил глазами в поисках
еще одного бычка, но не нашел. Потом вышел на улицу.
разделочного цеха. Я свернул за угол здания, вдавленный так, будто в него
въехал грузовик. Девчонки заметили меня, я - их. Они шли прямо по
середине дорожки.
писатель идет, - или что-нибудь вроде.
подошел, они разулыбались. Я улыбнулся им в ответ. Между нами оставалось
десять футов. Я чувствовал эту девчонку в сапогах. Потому что ее
вздернутые груди, они так меня взволновали, внезапно, но это ерунда,
вспыхнуло и пропало, об этом потом можно будет подумать. Я остановился на
середине дорожки. Расставил пошире ноги и преградил им путь. Испуганно они
замедлили шаг: писатель что-то замыслил.
как-нибудь в следующий раз. Затем, третья, курившая сигарету, быстро и
резко произнесла что-то по-испански. Теперь все трое надменно вскинули
головы и двинулись ко мне.
Панов Вадим
Сертаков Виталий
Афанасьев Роман
Шилова Юлия
Глуховский Дмитрий
Чернецов Андрей