Чтение 14–й страницы книги ~Двойник китайского императора~

человеческий долг. От трогательных слов, историй двадцати-тридцатилетней
давности Пулат Муминович, потерявший всякие ориентиры от навалившейся вдруг
беды и нахлынувших событий, умилился окончательно и почувствовал, что он в
кругу искренних и сильных друзей. Поэтому, когда Халтаев, спешивший куда-то,
неожиданно свернул застолье, Махмудову было жаль расставаться с Яздоном-ака
и его товарищами. Они тоже вроде казались рады быстро сложившемуся
взаимопониманию с секретарем райкома, попавшим в немилость к всесильному
Наполеону.

После приятного обеда на той же белой "Волге" Халтаев доставил Пулата
Муминовича в гостиницу. Уезжая, сказал:

-- До вечера располагайте временем по своему усмотрению, можете
подключить телефон. Позднее, после местной информационной программы
"Ахборот", возможно, поедем в гости.

-- В гости? -- переспросил Махмудов, недоумевая, -- он хотел как можно
быстрее внести ясность в свое положение, а не ходить на званые ужины.

-- Да, в гости... -- ответил полковник, улыбаясь. -- К самому
Тилляходжаеву домой. -- И еще уточнил: -- Не на прием, а в гости! --
Наслаждаясь растерянностью секретаря райкома, добавил насмешливо: -- Может,
вы предпочитаете встретиться с ним на бюро или один на один на красном
ковре? -- Полковник с каждой минутой открывался ему по-новому. Да, зря он
недооценивал начальника милиции...

В гостинице Махмудова вновь охватили сомнения, хотя страх прошел и он
уже не боялся за партбилет, не думал и о том, что могут привлечь к уголовной
ответственности, -- в возможностях Халтаева он теперь не сомневался. Пытался
он вспомнить и своих новых друзей, поклявшихся ему в верности: кто они?

Особенно интересовал его напористый Яздон-ака, видимо, соперничавший в
чем-то с полковником.

Тревожно было и от такой мысли: когда же я утратил реальное ощущение
жизни, проморгал, не воспротивился как коммунист взлету халтаевых,
раимбаевых, Яздон-ака и его хватких компаньонов, между прочим, шутя
скинувшихся за обедом по двадцать пять тысяч, и почему, за какие заслуги
перед государством, народом взлетел так высоко сам Тилляходжаев, бравший
взятки, по утверждению Халтаева, только золотом и торговавший должностями,
словно недвижимым имуществом или подержанными машинами?

Но правильная мысль не стыкуется с его действиями и поступками: те,
кого он в душе осуждал, и те, на кого сейчас реально рассчитывал, оказались
одними и теми же людьми. Пулат Муминович чувствовал, что запутался
окончательно, и старательно гнал думы, тревожившие совесть. Не стал
докапываться до истоков чужих падений и взлетов -- поздно вечером решалась
его судьба, и она оказалась дороже всего на свете, ценнее идей и принципов,
которые он проповедовал всю сознательную жизнь. Пришла на память нежданно
пословица, которую он часто упоминал когда-то, работая в отделе пропаганды:
"Своя рубашка ближе к телу" -- как он клеймил ею всех налево и направо!
Сейчас, дожидаясь в душном номере Халтаева, Махмудов признал, что личное для
него, на поверку, оказалось тоже дороже общественного, а ведь он требовал
от других обратного, за это казнил и миловал, в этом и заключалась, если
откровенно, суть его работы: вытравить личные инстинкты. Трудно сознаться
себе в подобном, но сегодня он честно признал этот факт.

Почему так случилось -- вопрос иной, хотя и тут напрашивался
однозначный ответ: впервые по-настоящему глубоко он глотнул страха,
почувствовал угрозу своему благополучию, жизни, наконец. Неожиданно в его
невеселых размышлениях мелькнул и образ старой учительницы Инкилоб
Рахимовны. Она так же печально посмотрела на него, как смотрела на открытии
помпезного филиала музея Ленина на преемников своего дела, среди которых
присутствовал и человек, к которому вечером он с Халтаевым собирался в
гости. Проницательный взгляд старой большевички уже тогда заметил, что
последователи не чисты на руку, циничны и фальшивы. Может быть, в душе она
называла президиум того собрания жуликоватыми поводырями. Как бы сейчас она
назвала его, чью судьбу направила сама, рискуя собственной жизнью, передала
эстафету идеалов, -- перерожденцем, конформистом, просто трусом, жалким
обывателем? Единственной отрадой служило то, что она не могла считать его
жуликом -- этим он себя не запятнал.

Шло время, и сохранялся шанс навсегда остаться в народе Купыр-Пулатом,
что бы с ним ни случилось. Но желания предпринять какой-нибудь иной шаг,
чем тот, что рассчитал за него полковник Халтаев, почему-то не возникало.

Снова в сомнениях, страхах, надеждах, раскаяниях, колебаниях прошло
послеобеденное время, и опять сумерки застали его в кресле. Чтобы меньше
думать, он встал и включил телевизор -- какая-то другая, правильная жизнь,
совсем не похожая на то, с чем он вплотную столкнулся в последние дни,
ворвалась в комнату; контраст оказался столь разителен, что Махмудов впервые
за последние два дня рассмеялся. Ирония судьбы: на экране как раз действовал
подобный треугольник -- энергичный, весь правильный и умный секретарь
райкома, еще более умный и справедливый, но крутой секретарь обкома и не
ведающий сомнения и страха, кристально честный, бессребреник, полковник
милиции, постоянно напоминающий своим подчиненным слова Дзержинского о
чистых руках и горячем сердце.

Фильм досмотреть ему не удалось, а жаль: действовала там и компания,
похожая на Яздона-ака и его товарищей, правда, тут они четко стояли по
другую сторону баррикады. Интересно, чем бы все это закончилось? Помешал
телефонный звонок. Звонил Халтаев. В знакомом голосе произошли решительные
перемены: он чуть ли не приказал через десять минут спуститься вниз, в гости
они все-таки были приглашены -- полковник уже не удивлял секретаря райкома.

Приехали к Анвару Абидовичу затемно, когда прошла не только местная
информационная программа "Ахборот", но и закончилось "Время" из Москвы.
Халтаев объяснил, что шеф задержался на работе. Встречал сам хозяин,
радушно, с улыбкой -- вроде и не было у них позавчера долгого и изнуряющего
обоих разговора. В таких особняках, отстроенных для партийной элиты области
при Иноятове, Махмудов бывал часто и хорошо знал расположение комнат -- в
них и заблудиться нетрудно.

Комната, в которую провели их первоначально, отличалась скромностью,
можно даже сказать -- аскетичностью. Видимо, Тилляходжаев любил поражать
гостей -- слишком уж заготовленной показалась фраза "Коммунист должен жить
скромно", хотя они с Халтаевым никак не выразили отношения к убранству
комнаты. Напомнив для начала о скромности, Анвар Абидович извинился и
сказал, что должен оставить их на время, помочь жене накрыть на стол.

Едва закрылась дверь, Халтаев заговорщицки улыбнулся: мол, знаем и твою
скромность, и твой демократизм... "помочь жене на кухне"... Потом жестом и
мимикой показал, что их беседу наедине могут записывать и даже наблюдать за
ними каким-то образом, что, впрочем, не явилось для секретаря райкома
неожиданностью, все оказывалось вполне в духе хозяина особняка: даже прежде
чем пригласить за стол, непременно выдерживал в прихожей, мол, знай свое
место, знай, к кому пришел...

Нет, они не сидели молча. Полковник, дав понять обстановку, вдруг
оживленно начал рассказывать веселую байку, которую вроде прервал на пороге
дома, причем делал это с таким блеском, артистизмом, юмором, что Пулат
Муминович уже в который раз за день подивился разносторонним талантам своего
мрачного соседа.

Не зря хвалился вчера Халтаев, что готов побиться о любой заклад, что
секретарь обкома пойдет на попятную в его вопросе, -- видимо, действительно
крепко сидел тот у полковника на крючке.

Слушая Халтаева, Пулат Муминович вдруг загадочно улыбнулся, вспомнив
расположение комнат, -- эта никак не могла быть для приема настоящих
гостей, должно быть, предназначалась для просителей, для визитов, подобных
их визиту, для камуфляжа -- коммунист должен жить скромно...

Полковник, вчера и сегодня днем ходивший в штатском, вырядился в
парадный мундир, обвешанный всякими значками и двумя ромбиками о наличии
высшего образования. В кругу близких людей, под настроение, он рассказывал,
как все годы, пока учился на заочном, преподаватели бегали за его шофером,
чтобы тот в срок привез зачетку шефа. Шустрый шофер догадался на третьем
году поставить условие: хотите вовремя -- и мне диплом. Дали.

В том же кругу он хвалился, что, как и один из руководителей страны,
почти в пятидесятилетнем возрасте он тоже закончил заочно факультет
пединститута.

Только здесь, в комнате, оглядывая ладно сшитый мундир полковника,
Пулат Муминович обратил внимание, что в руках у него нет вчерашнего
полиэтиленового пакета с деньгами, -- то ли рассовал пачки сторублевок по
многочисленным карманам, то ли передал днем, то ли вообще блефовал с
деньгами, набивал себе цену -- допускал Махмудов и такой вариант, но
додумать об этом не успел: появился хозяин дома и широким жестом пригласил
к столу.

Стол накрыли в зале, и по убранству он разительно отличался от
комнаты, из которой они только что вышли, -- здесь фраза о скромности
показалась бы неуместной.

Большой, ручной работы обеденный стол из арабского гарнитура на
двенадцать персон был богато сервирован -- чувствовалась рука хорошо
вышколенного официанта. Накрыли только на троих, во главе стола сел хозяин
дома, а слева и справа от него гости; расположились просторно, как на важных
официальных приемах. Пулат Муминович успел заметить, что ножки дубового
стула хозяина заметно нарастили, и выходило, что он слегка возвышался над
сотрапезниками. По тому, как щедро накрыли стол и не больше десяти минут
томили их в ожидании, Махмудов понял, что Халтаев действительно что-то
значил в судьбе первого, вряд ли иначе, при его амбициях, он так быстро бы
расстарался.

Впрочем, своего отношения к полковнику он и не скрывал. Говорил он
сегодня мягко, по-отечески, изменились даже обертоны речи -- в нем умирал,
оказывается, не только писатель, но и прекрасный актер.

-- Я редко меняю свои решения, -- говорил он, как бы раздумывая, грея в
руке низкий пузатый бокал с коньяком на донышке, -- и ваши дни как
партийного работника, конечно, были сочтены. Но в дело вмешался случай,
провидение -- я имею в виду Эргаша-ака. Это судьба, ваша удача, я