233 в Шамбери.
собой на табурет. Девица истерически хохочет. Мейнт поднимает глаза и
видит пожелтевшие фотографии Эмиля Алле и Жана Кутте над бутылками
аперитива. К ним прибавился портрет Даниэля Хендрикса, погибшего несколько
лет назад в автомобильной катастрофе. Его повесила, конечно, Женевьева,
другая барменша. Она была влюблена в Хендрикса в те времена, когда
работала в "Стортинге". Во времена соревнований на кубок "Дендиот".
последнее время он служил нам пепельницей. Танцовщица стояла на подставке
с небольшим бортиком. Мы туда стряхивали пепел. Должно быть, мы забыли
кубок в гостинице, не могу понять, как я, с моей привязчивостью к вещам,
умудрился его не взять.
видное место, на стол в гостиной. Все-таки первая ее награда. Потом пойдут
"Виктории" и "Оскары". Когда-нибудь она с умилением вспомнит о нем в
интервью - я не сомневался, что Ивонна станет кинозвездой. А пока что мы
прикололи на стену в ванной большую статью из "Эко-Либерте".
тумане, вернее, в голубоватой дымке, нам казалось, что мы преодолели
земное притяжение. Мы становились такими легкими... Спускаясь по бульвару
Карабасель, едва касались тротуара. Девять часов. Скоро солнце рассеет эту
нежную дымку. На пляже "Спортинга" ни души. Только мы и еще молодой
человек в белом, выдающий зонтики и шезлонги. Ивонна надевала раздельный
отливающий розовым купальник, а я - ее полосатый красно-зеленый халат. Она
бросалась вплавь. Я смотрел на нее. Пес тоже не отрывал от нее глаз. Она
смеялась, махала мне рукой, кричала: "Плыви ко мне!" А я думал о том, что
такое счастье не может длиться вечно и завтра неминуемо случится беда. 12
июля 1939 года, соображал я, парень вроде меня, в таком же купальном
полосатом халате, смотрел, как его невеста плавает в бассейне в Эден-Роке.
Он тоже боялся слушать радио. Но даже здесь, на Лазурном берегу, ему не
спастись от войны.
мгновение меня охватывал дикий ужас, но тут Ивонна выходила из воды и
ложилась рядом со мной, чтобы позагорать.
уходили купаться в бухточку. Спускались с террасы ресторана по шаткой
подгнившей лесенке, сохранившейся со времен Гордон-Грамма, на усыпанный
галькой и ракушками пляжик. Здесь было маленькое шале со ставнями на
окошках. На скрипучей двери вырезаны готическим шрифтом две буквы "Г" -
Гордон-Грамм - и дата: 1903. Он, наверное, собственноручно построил этот
игрушечный домик и приходил сюда поразмыслить в одиночестве. Чуткий,
предусмотрительный Гордон-Грамм! Когда начинало слишком припекать, мы
уединялись в шале. Сумерки, ярко освещенный порог. Еле слышный запах
плесени, к которому мы в конце концов привыкли. Снаружи - шум прибоя,
такой же непрерывный и успокаивающий, как звук отскакивающих теннисных
мячей. Мы прикрывали дверь.
предки. После полудня мы возвращались в гостиницу и часов до семи-восьми
не выходили из номера. Ивонна возлежала в шезлонге на лоджии, я
пристраивался рядом в белой "колониальной" панаме, я очень дорожил ею, она
- одна из немногих вещей - досталась мне от отца, к тому же мы с ним
вместе ее покупали в магазине "Спорт и климат" на углу бульвара Сен-Жермен
и улицы Сен-Доминик. Мне тогда было восемь лет. Отец собирал вещи перед
отъездом в Браззавиль. Зачем он туда ездил, он мне так и не объяснил.
останавливалось много иностранцев, там продавались почти все издания
Европы; я скупал все сразу: "Оджи", "Лайф", "Штерн", "Конфидансиаль", "Мир
кино". Бегло просматривал напечатанные жирным шрифтом заголовки свежих
газет. Что-то все время происходило в Алжире, в метрополии и во всем мире.
Мне не хотелось ничего об этом знать. Я надеялся, что в иллюстрированных
журналах нет обзора событий. Не надо мне никаких новостей. Я снова впадал
в панику. Чтобы немного успокоиться, я выпивал в баре рюмку чего-нибудь
крепкого и поднимался в номер с целой кипой журналов. Мы листали их,
развалившись на кровати или прямо на полу перед раскрытой балконной
дверью, и заходящее солнце бросало на нас золотистые блики. Дочь Ланы
Тернер зарезала любовника матери. Эррол Флинн умер от сердечного приступа.
Его юная любовница как раз спрашивала, куда ей стряхнуть пепел, и он успел
перед смертью указать ей на разинутую пасть чучела леопарда. Анри Гара
умер под забором. Принц Али-Хан погиб в автомобильной катастрофе в
Сюренах. Радостные сообщения мне не запомнились. Некоторые фотографии мы
вырезали и наклеивали на стены. Администрация гостиницы, кажется, не была
на нас в претензии.
дырявом черном шелковом халате в красный горошек. Я забываю даже снять мою
старую "колониальную" панаму...
тюбики крема для загара. Пес спит в кресле. Мы слушаем пластинки на старом
проигрывателе. И забываем включить свет.
музыка смолкает, слышен гул голосов. Изредка из общего шума выделяется
женский голос или взрыв смеха. Вот снова заиграл оркестр. Я нарочно не
закрывал балконную дверь, чтобы до нас доносились все эти звуки. Так нам
было спокойнее. К тому же они раздавались внизу каждый вечер в одно и то
же время, и это означало, что жизнь продолжается. Долго ли ей
продолжаться?
Я, облокотившись о край балкона, наблюдаю за приходящими - почти все они в
вечерних туалетах, - за суетой официантов, за музыкантами, каждое движение
которых уже знаю наизусть. Дирижер наклонился, почти прижал подбородок к
груди. При каждой паузе он резко вскидывает голову и хватает воздух ртом,
будто задыхается. У скрипача симпатичное, немного поросячье лицо, он
покачивает головой, закрыв глаза и вздыхая.
таинственным видом. Из озорства она натянула черные перчатки до локтей. И
стоит нарядная среди страшного беспорядка, рядом с незастеленной постелью,
разбросанными повсюду платьями и пеньюарами. Мы выходим осторожно,
стараясь не наступить на собаку, пепельницы, проигрыватель и пустые
стаканы.
слушали музыку. Соседи за стеной постоянно жаловались на "страшный шум". Я
узнал от швейцара, что с нами рядом живет лионский промышленник с женой.
Ее я видел в день присуждения кубка "Дендиот" - она пожимала руку
Фоссорье. Я послал им букет пионов с запиской: "Примите эти цветы и
простите нас. С искренним раскаянием, граф Хмара".
скулил не меньше часа. Успокоить его было невозможно. Вот мы и заводили
музыку, чтобы его не было слышно. Пока Ивонна раздевалась и мылась, я
прочитывал ей несколько страниц из Моруа. Проигрыватель по-прежнему играл.
И бравурная музыка заглушала удары кулака в дверь, отделявшую нас от
лионского промышленника, и телефонные звонки. Наверное, лионец жалуется
ночному портье. В конце концов они нас все-таки вышвырнут из отеля. Ну и
пусть. Ивонна надевала купальный халат, и мы готовили еду собаке (для
этого у нас была целая куча консервов и даже плитка). Мы надеялись, что,
поев, пес перестанет выть. Стараясь перекричать орущего певца, жена лионца
вопила: "Ну сделай же что-нибудь, Анри, сделай же что-нибудь! ПОЗВОНИ В
ПОЛИЦИЮ!" Их балкон был рядом с нашим, балконную дверь мы не закрывали, и
лионец, устав колотить в стену, поносил нас с балкона. Тогда Ивонна
скидывала халат, надевала свои черные перчатки и представала перед ним
абсолютно голая. Он глазел на нее, побагровев, а жена оттаскивала его за
руку, визжа: "Ах вы подонки! Шлюха!.."
деньги? Я не решался спросить. Однажды, стараясь закрыть ящик, она уминала
пачки и объясняла мне, что это ее гонорар за фильм. Она потребовала
выплатить ей наличными, бумажками по пять тысяч франков. "К тому же, -
прибавила она, - я получила деньги по призовому чеку". И показала мне
газетный сверток: восемьсот тысяч франков по тысяче. Ей больше нравились
мелкие купюры.
отказался от такой милости. У меня самого на дне чемодана было спрятано
восемьсот или девятьсот тысяч франков. Эту сумму я получил, продав одному
женевскому букинисту несколько "редких изданий", купленных в Париже за
бесценок у старьевщика. Я разменял у администратора пятидесятитысячные
ассигнации купюрами по пять тысяч и притащил их в номер в пляжной сумке.
Шилова Юлия
Орловский Гай Юлий
Шилова Юлия
Корнев Павел
Гуль Роман Борисович
Витковский Евгений