Чтение 14–й страницы книги ~Горение~

- А что это?

- Нравственное падение.

- Нравственное падение невозможно для человека, добровольно принявшего
на себя бремя дисциплины. Самоограничение - во имя других, страдание - во
имя других.

Когда свершится революция, главным для нас будет сохранить нравственные
критерии времен нашей борьбы. Если потомки победителей станут упиваться
победой и забудут о страданиях - нас проклянут, не их.

Дзержинский отхлебнул чаю, подумал: "Надо сказать Мише о письме
Кибальчича.

Крабовский прикрывает свое ренегатство предсмертным криком человека,
свершившего казнь своего врага. Будучи осужденным на смерть, достойно
готовясь к ней, ни в чем не отступая от идей, которым народовольцы
посвятили себя, Кибальчич предлагал перемирие сыну жертвы... Да, он верил
в возможность договориться миром. Но сейчас эта иллюзия изжита. Как же
можно примерять на себя одежду чужих времен и других религий? Впрочем,
Крабовский просто-напросто ищет, как бы прикрыть свое падение. Ищет б о л
ь ш о е, которым легче оправдать в собственных же глазах свое м а л о е. А
может, не надо говорить Мише? Все же горько читать предсмертное письмо
героя своему палачу - детская наивность, открытость младенца, которому уже
накинули веревку на хрупкую шейку..."

- Крабовский дал прочесть мне письмо Кибальчича, - медленно сказал
Дзержинский и снова отхлебнул чаю.

- Предсмертное? Царю?

- Ты читал?

- Мы распространяем его. Специально для боевиков - чтобы иллюзий не
было.

- Жестоко это, Миша.

- А жизнь какова? Око - за око, иначе нельзя, Феликс, никак нельзя.

- Жестокостью на жестокость?

- Именно.

- Борьба против жестокости - да, но жестокость - нет. Мы разложим себя
изнутри, если утвердим всепозволенность - даже в борьбе с царем. Наша
борьба обязана быть моральной - иначе смысла нет бороться.

"ЗАПИСКА НАЧАЛЬНИКА ОТДЕЛЕНИЯ ПО ОХРАНЕНИЮ ПОРЯДКА И ОБЩЕСТВЕННОЙ
БЕЗОПАСНОСТИ В
Г. ВАРШАВЕ

ј4223

г. Варшава

О ПРЕСТУПНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЧЛЕНОВ ПАРТИИ "СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТЫ КОРОЛЕВСТВА
ПОЛЬСКОГО
И ЛИТВЫ".

ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВУ

ГОСПОДИНУ ДИРЕКТОРУ ДЕПАРТАМЕНТА ПОЛИЦИИ.

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

В дополнение агентурной записки моей за ј1775, имею честь донести
Вашему Превосходительству, что деятельность упомянутого в означенной
записке "Варшавского комитета" социал-демократической партии Королевства
Польского и Литвы продолжает расширяться, несмотря на неблагоприятные для
партии обстоятельства.

12-го мая, в лесу около д. Древницы, собралось до 80-ти человек
рабочих, принадлежащих к партиям социал-демократов и ППС (Польской
социалистической партии), но так как погода тогда испортилась, то
собравшиеся перешли в самую деревню, в избу какого-то крестьянина. Там
довольно долго говорили речи неустановленные рабочие, убеждая членов
социал-демократической партии, как сильно ослабленной арестами,
присоединиться к ППС и принять ее программу.

Предложение это вызвало горячие споры и долго обсуждалось. В.
Матушевский ("Бомба") высказался в том смысле, что "Астроном" (имеется в
виду скорее всего Ф. Дзержинский) наверняка выступит против "растворения".

Со своей стороны я склонен думать, что означенное слияние едва ли может
произойти как вследствие большой разницы в программах названных двух
партий, так и особенно по причине нерасположения социал-демократических
рабочих к основным принципам ППС - террору и национализму.

Из копии постановления, препровожденного в Департамент Полиции при
отношении Варшавского обер-полицмейстера от 13 апреля текущего года за
ј2299 по делу обнаружения подпольной типографии, Вашему Превосходительству
известно, что в печатании преступных изданий помимо арестованных
революционеров принимал участие какой-то рабочий по имени Мацей (или
Мартын), оставшийся пока что невыясненным.

Хотя и в настоящее время личность его не определена агентурою, но
последней удалось напасть на след некоего Мацея Грыбаса, скрывающегося у
каких-то своих знакомых на Праге, скорее всего у В. Матушевского.

Что же касается Ф. Дзержинского, то, если он не будет задержан на пути
следования в Варшаву (я, однако, не имею оснований сомневаться в
действенности чинов железнодорожной полиции, коим и вменены в обязанности
поиск и арест лиц, сбежавших с мест поселения), то, думаю, Ваше
Превосходительство увидели из моей записки, что все деятели
социал-демократии находятся у меня под контролем, и Дзержинский будет
арестован сразу же, как только он появится в Крае.

Позволю себе заметить, что было бы значительно легче работать, коли
заграничная агентура в Париже, Цюрихе и Берлине предпринимала более
активные шаги по освещению деятельности теоретика польской соц.-демократии
Розалии Люксембург и близких к ней Тышки, Мархлевского и А. Барского,
которые имели и, видимо, имеют постоянные контакты с Ф. Дзержинским, С.
Трусевичем и В. Матушевским.

Подполковник А. Глобачев".

Лопухин посмеялся над ловкостью Глобачева - как он хитро уел
железнодорожную полицию, переложив на нее ответственность за арест
Дзержинского, согласился с его мнением по поводу заграничной агентуры и
распорядился этого подполковника забрать из Варшавы в столицу.

...Дождь в Берлине был п ы л ь н ы й (до того мелок) и нудный; зарядил
два дня назад, и казалось, не июнь на дворе, а поздняя осень, конец ноября.

Елена Гуровская, которую Роза Люксембург прозвала "Птахой" за легкость
ее и живость, последние два дня ничего не ела, осунулась. К товарищам
ходить было неловко - те сами жиля трудно, отказывали себе во всем, из
скудных своих денег урезывая крохи для помощи социалистическим изданиям.

Польское землячество, коллеги по медицинскому факультету разъехались, и
казалось ей, что она совсем одна в этом огромном сером городе, окружена
глухими стенами в слезливых потеках дождя.

Уроки, которые она давала дочерям графа Пожецкого, закончились три
недели назад:

граф с семьей перебрался на Ривьеру.

Заветные сто рублей, собранные за долгую зиму, Елена берегла для
Влодека Ноттена, который сидел в своем варшавском подвале и писал рассказы
и стихи, - цензура в печать не пропускала, а есть-то надо!

Все эти долгие летние дни молодая женщина посещала биржи труда, ходила
по напечатанным в газетах адресам, где требовались домашние учителя, но
ничего у нее не клеилось: то надобен был опытный химик со стажем, то
обязывали показать диплом, которого у нее еще не было, то просили
представить авторитетные рекомендации.

Именно тогда филеры, прикомандированные в качестве дворников к русскому
посольству в Берлине, сообщили заведующему зарубежной агентурой Аркадию
Михайловичу Гартингу о странном поведении "особы, близкой к кругам
социал-демократии Королевства Польского и Литвы".

Гартинг, зная российскую бюрократическую машину, запрашивать полицию
Санкт-Петербурга не стал: месяц пройдет письмо туда, месяц будут смотреть
по картотекам, два месяца собирать сведения по Москве и Варшаве, где были
самые мощные отделения охраны, а уж потом только отпишут ответ. Какой -
предугадать невозможно.

Понимая, что, вероятнее всего, "особа", сломив сентиментальные чувства,
обратится за помощью к "товарищам", Гартинг "задействовал" серьезную
агентуру - Жуженко, Кондратьева, Житомирского, которые считались стартами
"партийцами" и вели тесную дружбу с эсерами и социал-демократами.

Те по прошествии двух дней составили - каждый в своей манере - рапорты,
в которых р а з д е л и Гуровскую, сведя в столбцы анкеток данные о
молодой женщине, включая интимные, вплоть до того, какого цвета носит
белье.

После этого Гартинг отправил на с л у ч а й н у ю беседу с "особой"
того агента, который не был известен здешней социал-демократии, от
активной работы отошел давно, выполняя лишь "штучные" задания: за голову
"обращенного" Гартинг платил двадцать пять рублей или шестьдесят восемь
франков (предпочитали, впрочем, брать золотым рублем).

Агентом, которому Гартинг поручил встретиться с Гуровской в
студенческой столовой, был Иван Захарович Кузин, в прошлом народоволец.
Сейчас жил он в Берлине тихо, получал от полиции единовременные пособия и
прирабатывал домашними уроками: читал курс российской словесности для
поступающих на историко-филологический факультет.

Беседу с Гуровской он построил ловко: отчасти манеру подсказал Гартинг,