Чтение 14–й страницы книги ~Плюшевый мишка~

- До свиданья...

У него не хватило духу переодеться, и он вернулся к себе в кабинет,
где, глядя на себя в зеркало, выпил еще стакан. Внезапно ему захотелось
плакать здесь, в одиночестве, глядя на свое отражение.

Уже в клинике, когда он переодевался после того, как принял роды, две
слезинки скатились по его щекам. И это не в первый раз. Ему случалось и
рыдать в голос, взахлеб, как дети.

Он не старик. Не конченный человек. Взять хотя бы Ламбера - тот и в
шестьдесят пять лет, с больным сердцем все еще верит в жизнь, даже опять
женился.

Может быть, Шабо сам перед собой ломает комедию? Собственное лицо
гипнотизировало его. Не отводя взгляда от зеркала, он поднял стакан и
одним духом осушил его с гримасой отвращения.

И тогда, чтобы посмотреть, как это выглядит, он медленно вытащил из
кармана пистолет, еще медленнее поднес дуло к виску и прижал; так языком
надавливают на больной зуб.

Он старался не тронуть спуск; он не собирался сейчас стрелять. Ему
только хотелось понять, и теперь, после этой "примерки", ему показалось,
что он понял. Лучше не продолжать опыт, не задерживаться в кабинете пос-
ле того, как он представил его себе "после", со своим телом, распростер-
тым на полу.

Он сунул оружие в карман, поставил бутылку в шкаф и пошел в прихожую
за пальто и шляпой. На бульваре Курсель редко садились за стол раньше
девяти. Значит, чтобы поспеть на кофе, нет необходимости приходить до
десяти часов.

Времени у него было много. Но ему даже не пришло в голову поесть. Он
сел в машину, включил мотор, зажег задние огни и снял ногу с тормозной
педали.

Он не собирался погибать в автокатастрофе. Не заедет он и за Вивианой
- она, вероятно, уже ушла. Нечего ему делать и в клинике. И не в таком
он состоянии, чтобы показываться в Пор-Рояле.

Вокруг него - более четырех миллионов людей, множество кафе, рестора-
нов, баров, музыки, театров, кино; были коллеги, старые товарищи по ме-
дицинскому факультету, они сталкивались с теми же проблемами, что и он,
и были среди них, вероятно, несколько человек или хотя бы один, испыты-
вающий те же тревоги. Были женщины, готовые дать ему наслаждение, и
где-то скрывался человек, покинувший родную деревню с одной неотвязной
мыслью: убить его.

Вокруг был целый мир, и за рулем своей мощной машины, которой он уп-
равлял чуть ли не со страхом, сорокадевятилетний профессор, располагая
двумя свободными часами, не знал, куда ему деться.

Он поехал наугад по аллеям Булонского леса, и только когда увидел пе-
ред собой мост Сен-Клу, решился ехать в Версаль.

Он не видел свою мать три месяца.

Посещение Версаля и картежник с фиолетовым лицом

За тридцать лет улица едва ли изменилась, серые дома старели не спе-
ша. Он еще издали заметил бензоколонку, возможно, рядом был и гараж. А
вместо бакалейной лавки, куда он бегал за конфетами, появилась витрина
холодильников и электроприборов.

Раньше на дверях дома висела эмалевая табличка с надписью: "Аристид
Тилькен, дипломированный переводчик" - и то ли из-за непонятного слова
"дипломированный", то ли из-за того, что у жильца были остроконечные
усы, Шабо долго боялся его. Теперь была другая табличка, около звонка,
где на меди было выгравировано: "М-ль Мулон, профессор сольфеджио".

Мадмуазель Мулон сменила Тилькена на втором этаже, а владельцы дома,
или их дети, по-прежнему жили на первом. Его квартира, квартира его ро-
дителей, находилась на третьем, их окна в этот вечер были освещены, как
в прежние времена, скудным печальным светом, этот свет удручал его каж-
дый раз, когда он возвращался домой затемно.

Он чуть было не дернул за ручку звонка, совершенно позабыв, что те-
перь это всего лишь украшение, что выше расположены кнопки электрических
звонков с именами жильцов. Он заколебался - стоит ли вынуждать мать
спускаться вниз по лестнице ради его совершенно бессмысленного прихода.
Он ничего не принес с собой. И не надеялся ничего найти для себя здесь,
потому что в этом месте шансов обрести поддержку у него меньше, чем в
каком угодно другом. С чувством стыда он оставил машину за углом улицы.

Наконец он решился и надавил на кнопку звонка, знакомым, пришедшим из
детства движением задрал голову. Прежде чем спуститься, мать бесшумно и
настороженно открыла окно и выглянула, стараясь в темноте разглядеть по-
сетителя.

- Кто там? - спросила она наконец.

- Это я, мама.

- Сейчас иду.

И он, по старой памяти:

- Брось мне ключ.

Она пошла за тряпкой, чтобы завернуть ключ, и через мгновение ключ
упал у его ног. Он поднялся по лестнице, ориентируясь на полоску света
под дверью второго этажа. Дверь на третьем открылась. Мать перегнулась
через перила:

- Что-нибудь случилось? Ты с дурной вестью?

- Нет. С чего ты взяла?

Ступив на площадку, он нагнулся, чтобы расцеловать ее в обе щеки, она
от природы была маленькая и с годами все уменьшалась. Его приход скорее
встревожил ее, чем обрадовал.

- Входи. Раздевайся. У меня жарко. Чем больше старею, тем больше зяб-
ну. Каким это ветром тебя занесло?

Он солгал - то ли из жалости, то ли для простоты:

- Я проезжал через Версаль.

- Один?

- Да.

- А как же секретарша? Разве не она возит тебя?

Однажды мать заметила из окна Вивиану, ожидающую его в машине.

- А это кто? - спросила она тогда.

- Моя секретарша.

- Ты что, всюду берешь ее с собой, и она так и торчит в машине? Даже
когда ты посещаешь своих клиенток?

- Как правило, я не езжу к больным на дом.

Он пытался объяснить ей, что, когда устает, ему делается как-то не по
себе за рулем и он избегает вести машину сам. Но мать ему не поверила,
чего он, собственно, и ждал.

- Знаешь, мне это не интересно. Это твое дело, разве не так? Лишь бы
это устраивало твою жену.

Может быть, ему захотелось побыть в прежней обстановке? Здесь было
еще меньше перемен, чем на улице. Все осталось так, как после смерти от-
ца: у окна вольтеровское кресло, стойка для трубок, трубки - одна пенко-
вая, с длинным чубуком из дикой вишни, две гнутые, и еще одна, глиняная,
изображающая зуава, - эту отец не курил никогда...

Ворчала угольная печь, тихонько наигрывало радио над неоконченным
письмом, рядом - флакончик фиолетовых чернил, пара очков в металлической
оправе: раньше очки принадлежали отцу, а впоследствии ими стала пользо-
ваться мать.

- Ты пообедал?

Он опять солгал.

- Знаешь, - продолжала она, - я ведь, как всегда, обедаю рано, и ког-
да большинство людей садятся за стол - все позже и позже, не понимаю,
что это за привычка, - у меня к этому времени уже и посуда перемыта.

Он твердо знал, что в кухне, дверь в которую была открыта, но свет из
экономии не горел, все убрано на свои места.

- Твой отец, когда еще выходил из дому, думал, что я нарочно устраи-
ваю ранний обед, чтобы он не засиживался в кафе с друзьями. А как пожи-
вают дети?

- Хорошо, спасибо.

- А жена?

- У нее тоже все хорошо.

- Налить тебе рюмочку?

Она бы обиделась, если бы он отказался. Достала из буфета графин с
водкой, знакомый ему с давних пор.

В те времена, когда она еще варила варенья, в водку обмакивали кружки
тонкой прозрачной бумаги - она называлась "ангельская кожа" - и ими зак-
рывали банки, а сверху накладывали пергамент и обвязывали горлышко шпа-
гатом. Эту часть работы обычно делал он, и ему живо вспомнился особенный
запах водки, которую открывали также в тех редких случаях, когда отец
приводил в дом приятеля или когда рабочие приходили что-нибудь чинить.

Стопки были крохотные и такие тонкие, что просто чудо, как им удалось
уцелеть после стольких лет.

- Ты плохо выглядишь, сынок.

И она туда же! Впрочем, он так и думал, что она заметит.

Она разглядывала его острым, почти медицинским взглядом, пытаясь рас-
познать, что он скрывает от нее.

Он был самым обыкновенным ребенком, она - самой обыкновенной матерью.
И все же в этом доме, так же как много лет спустя на улице Королевского
Брата, он был несчастлив, ему было как-то не по себе. Никогда он не
чувствовал, что это его дом. Конечно, он жалел отца, не встающего с
кресла. Мать говорила ему: - Твой отец болен.

А когда он хотел побольше узнать об отцовской болезни, таинственно
добавляла: