Чтение 131–й страницы книги ~Жизнь и судьба~

У подъезда института Штрум столкнулся с Шишаковым, тот выходил из
машины.

Шишаков, здороваясь, приподнял шляпу, не выказав желания задержаться и
поговорить с Виктором Павловичем.

"Худо мне", - подумал Штрум.

Профессор Свечин во время обеда, сидя за соседним столиком, смотрел
мимо него и не заговаривал с ним. Толстый Гуревич, идя из столовой, с
особой сердечностью говорил сегодня со Штрумом, долго жал ему руку, но,
когда дверь директорской приемной приоткрылась, Гуревич внезапно простился
и быстро пошел по коридору.

В лаборатории Марков, с которым Штрум разговаривал о подготовке
оборудования для предстоящих фотографирований ядерных частиц, поднял
голову от тетрадки с записями, сказал:

- Виктор Павлович, мне рассказывали, что на бюро парткома шел очень
жесткий разговор о вас. Ковченко вышил вам кошелечек, сказал: "Не хочет
Штрум работать в нашем коллективе".

- Вышил так вышил, - сказал Штрум и почувствовал, как стало
подергиваться у него веко.

Во время разговора с Марковым о ядерных фотографиях у Штрума возникло
чувство, словно уже не он, а Марков заведует лабораторией. У Маркова был
неторопливый хозяйский голос, дважды к нему подходил Ноздрин, задавал
вопросы по поводу монтажа аппаратуры.

Но неожиданно лицо Маркова стало жалобным, просящим, и он тихо сказал
Штруму:

- Виктор Павлович, пожалуйста, на меня не ссылайтесь, если будете
говорить об этом заседании парткома, а то у меня будут неприятности: выдал
партийную тайну.

- Ну что вы, - сказал Штрум.

Марков сказал:

- Все утрясется.

- Э, - сказал Штрум, - обойдутся и без меня. Экивоки вокруг оператора
пси - собачий бред!

- Мне думается, что вы ошибаетесь, - сказал Марков. - Вот я вчера
говорил с Кочкуровым, вы ведь знаете, он не витает в облаках. Он мне
сказал: "В работе Штрума математика обгоняет физику, но, странное дело,
она мне светит, сам не пойму почему".

Штрум понял, на что намекал Марков, - молодой Кочкуров был энтузиастом
работ, связанных с воздействием медленных нейтронов на ядра тяжелых
атомов, утверждал, что эти работы связаны с практическими перспективами.

- Кочкуровы ничего не решают, - проговорил Штрум. - Решают Бадьины, а
Бадьин считает, что я должен каяться в том, что тащу физиков в
талмудическую абстракцию.

Видимо, в лаборатории все уже знали о конфликте Штрума с начальством и
о вчерашнем заседании партийного комитета. Анна Степановна смотрела на
Штрума страдающими глазами.

Штруму хотелось поговорить с Соколовым, но Соколов с утра уехал в
Академию, а потом позвонил по телефону, что задержится и вряд ли уж
приедет в институт.

А Савостьянов был почему-то в отличном настроении, беспрерывно острил.

- Виктор Павлович, - сказал он, - почтенный Гуревич - ученый блестящий
и выдающийся, - и при этом он провел ладонью по голове и животу, намекая
на лысину и брюшко Гуревича.

Вечером, возвращаясь пешком из института, Штрум на Калужской неожиданно
встретился с Марьей Ивановной.

Она первой окликнула его. На ней было пальто, которого Виктор Павлович
не видел раньше, и он не сразу узнал ее.

- Удивительно, - сказал он, - каким образом вы оказались на Калужской?

Она несколько мгновений молчала, глядя на него. Потом, покачав головой,
сказала:

- Это не случайность, я хотела вас встретить, поэтому я и оказалась на
Калужской.

Он смутился, слегка развел руками.

На мгновение сердце упало, ему показалось, - она сейчас сообщит ему
что-то очень страшное, предупредит об опасности.

- Виктор Павлович, - сказала она, - я хотела с вами поговорить. Петр
Лаврентьевич мне рассказал обо всем.

- А, о моих замечательных успехах, - сказал Штрум.

Они пошли рядом, и могло показаться, что идут два незнакомых человека.

Штрума стесняло ее молчание, и, искоса поглядев на Марью Ивановну, он
сказал:

- Людмила меня ругает за эту историю. Вы, верно, тоже хотите сердиться
на меня.

- Нет, я не сержусь, - сказала она. - Я знаю, что заставило вас
поступить таким образом.

Он быстро посмотрел на нее.

Она сказала:

- Вы думали о своей матери.

Он кивнул.

Потом она сказала:

- Петр Лаврентьевич не хотел вам говорить... ему рассказали, что против
вас ополчились и дирекция и партийная организация, он слышал, что Бадьин
сказал: "Это не просто истерика. Это политическая антисоветская истерика".

- Вот какая у меня истерика, - сказал Штрум. - А я ведь чувствовал:
Петр Лаврентьевич не хочет мне рассказывать о том, что знает.

- Да, не хотел. И мне больно за него.

- Боится?

- Да, боится. И, кроме того, он считает, что вы принципиально не правы.

Она негромко сказала:

- Петр Лаврентьевич хороший, он очень много пережил.

- Да-да, - сказал Штрум, - это и больно: такой высокий, смелый ученый и
такая несмелая душа.

- Он очень много пережил, - повторила Марья Ивановна.

- И все же, - сказал Штрум, - не вы, а он должен был мне сказать об
этом.

Он взял ее под руку.

- Слушайте, Марья Ивановна, - сказал он, - скажите мне, что там с
Мадьяровым? Я никак не пойму, - что там произошло?

Его теперь постоянно тревожила мысль о казанских разговорах, часто
вспоминались отдельные фразы, слова, зловещее предупреждение Каримова и
одновременно подозрение Мадьярова. Ему казалось, что московские тучи над
его головой неминуемо свяжутся с казанской говорильней.

- Я сама не пойму, что произошло, - сказала она. - Заказное письмо,
которое мы послали Леониду Сергеевичу, вернулось в Москву. Переменил ли он
адрес, уехал ли? Случилось ли самое худшее?

- Да, да, да, - пробормотал Штрум и на мгновение растерялся.

Марья Ивановна, видимо, думала, что Соколов рассказал Штруму о
посланном и вернувшемся письме. А Штрум понятия не имел об этом письме,
Соколов ничего не сказал ему. Штрум спросил ее, что произошло, имея в виду
ссору Мадьярова с Петром Лаврентьевичем.

- Давайте зайдем в Нескучный, - сказал он.

- Но ведь мы идем не в ту сторону?

- Есть вход и со стороны Калужской, - сказал он.

Ему хотелось расспросить ее подробнее о Мадьярове, о его подозрениях по
отношению к Каримову, рассказать о подозрениях Каримова. В пустынном
Нескучном саду им никто не помешает. Марья Ивановна сразу поймет всю
важность этого разговора. Он чувствовал, что может говорить с ней свободно
и доверчиво обо всем тревожащем его, что и она будет с ним откровенна.

Накануне началась оттепель. По склонам холмов в Нескучном саду из-под
растаявшего снега кое-где выглядывали мокрые прелые листья, но в овражках
снег был плотным. Над головой стояло облачное унылое небо.

- Какой хороший вечер, - сказал Штрум, вдыхая сырой, холодный воздух.

- Да, хорошо, ни души, точно за городом.

Они шли по грязным дорожкам. Когда попадалась лужа, он протягивал Марье
Ивановне руку и помогал ей перейти.

Они долго шли молча, и ему не хотелось начинать разговор, - ни о войне,
ни об институтских делах, ни о Мадьярове и о своих опасениях,
предчувствиях, подозрениях, хотелось молча идти рядом с маленькой, неловко
и в то же время легко шагающей женщиной и испытывать чувство бездумной
легкости, покоя, непонятно почему пришедшее к нему.

И она ни о чем не заговаривала, шла, немного опустив голову.

Они вышли на набережную, на реке стоял темный лед.

- Хорошо, - сказал Штрум.

- Да, очень, - ответила она.

Асфальтированная дорожка на набережной была сухой, они зашагали быстро,
как два путника в дальней дороге. Им встретились раненый военный,
лейтенант, и низкорослая плечистая девушка в лыжном костюме. Они шли в
обнимку и время от времени целовались. Поравнявшись со Штрумом и Марьей
Ивановной, они снова поцеловались, оглянулись, рассмеялись.

"Вот, может быть, Надя так ходила здесь со своим лейтенантом", -
подумал Штрум.

Марья Ивановна оглянулась, на парочку и сказала:

- Как грустно, - и, улыбнувшись, добавила: - Мне Людмила Николаевна
говорила о Наде.

- Да-да, - сказал Штрум. - Удивительно это странно.

Потом он сказал:

- Решил звонить директору Электромеханического института, предлагаться.
А если не возьмут, - уеду куда-нибудь в Новосибирск, Красноярск.

- Что же делать, - сказала она, - видимо, так надо. Вы иначе не могли
поступить.

- Как все это грустно, - проговорил он.